очередь, месяцами, полугодиями не выдавались мне из-за того, что меня
непрерывно держали в карцерах и штрафных изоляторах.
14.09.1982 г. я был посажен в карцер на 15 суток -- за отказ от
принудительного труда, по истечении пятнадцати суток мне было добавлено еще
12 суток -- за передачу сведений о себе стуком по трубе в 20-ю камеру,
расположенную над карцером, и за получение сведений о состоянии дел в 20-й
камере: "Помилуйте! Люди в коммунистическом государстве должны быть
разъединены ("говорите только за себя!", "говорите только о себе!"), а
Мейланов и в камере нарушает! Приходится морить голодом и дальше!"
В одном из заявлений уже 1985 года (октябрь) я писал, что "ездовой
собаке были бы совершенно непонятны мои требования вывесить какой-то там
листок бумаги (о праве не работать): какое еще "право, а не обязанность?" --
ездовая собака понимает только кнут и корм. Значит, то, что я делаю -- это
утверждение и сохранение различия между человеком и ездовой собакой, это
борьба с перевоспитыванием в ездовую собаку, которая хоть огрызается, а
везет".
Орлов, беркутов, соколов приручают болевыми пытками и голодом, а
человек должен снова и снова являть миру пример неуступчивости насилию. Как
ни крути, а либо ты сдал назад перед злом, либо сказал себе и камням, и
паукам, следящим за твоей битвой: пойду на смерть, но подлецам, ставящим
целью сломить дух человеческий, сломить гордость своей божественной
природой, подлецам, со школьной скамьи внушающим: "единица -- ноль!", не
уступлю. Никто не узнает? Ничего. Камни узнают. Пауки узнают. Уже и это
изменит мир.
Ко мне приходили тюремщики, уговаривали начать работать: "Как только
начнете работать, в ту же минуту принесут вам с кухни разницу между
карцерной и положенной работающему нормами питания. И какое странное у вас
требование: свободный труд, не обязательность, а добровольность труда. Да
что же изменится для вас от того, что появится какая-то там бумажка? Для
чего вам право не работать, когда вы собираетесь работать?" (майор Тройнин).
"Ездовой собаке этого не понять", -- с улыбкой отвечал я.
Все тот же майор Тройнин говорит мне: "Скажите, разве не аморально
кушать и не работать? А ведь вы хоть что-то да едите". -- "Нет, это не
аморально. Аморально красть. Аморально не оставлять человеку выбора. У вас
есть сын?" -- "Да..." -- "Так вот: когда он покупает или ловит птицу и
сажает ее в клетку, вы, наверное, говорите ему: ты лишил птицу возможности
самой добывать себе пищу, ты посадил ее в клетку, поэтому отныне ты обязан
ее кормить", точно то же говорю я вам: отпустите меня на волю, и я найду
себе пищу сам, держите в клетке -- кормите!! Аморально оплачивать свое
заключение, аморально платить тюремщикам за то, что они лишают тебя свободы.
Аморально облегчать вам бремя моего содержания. Своим отказом работать я
борюсь с вами, борюсь против своего заключения, и это очень морально".
Здесь я пока не работаю. Сельсовет и дирекция совхоза "Намский" издали
приказ, по которому я назначаюсь переборщиком картофеля в
картофелехранилище. Никаких заявлений о приеме на работу я, конечно, не
писал. Приставленный ко мне л-т Докторов прямо сказал мне, что работа эта
выбрана мне в качестве меры наказания. Перебирать картофель -- это работать
в наполовину засыпанном землей, сыром, темном, со спертым воздухом
помещении, в котором поддерживается температура +2 -- +3о С. Работу
подбирали специально для меня -- с истощенным до предела 7,5-летним морением
голодом организмом, с незалеченными болезнями. Работать там -- значило бы
принять кару, этого, конечно, не будет.
Я написал (в январе 88-го) заявление районному прокурору, в котором
потребовал обеспечить мне осуществление моего права "работать в избранной
мной сфере общественно-полезной деятельности" (конституция).
Как у меня со здоровьем? Невольно улыбаюсь. Так, что мою медицинскую
карту из тюрьмы сюда, в нарушение закона, не переправили. Неплохо бы
обществу "Врачи -- за безъядерный мир" задать вопрос: "Каким должно быть
здоровье человека с 10 апреля 1981 года и по 8 июня 1982-го сидевшего в ШИЗО
и получавшего карцерную норму питания 9-б через день, затем направленного на
3 года в тюрьму и там державшегося на строгом режиме (тюремном) и в карцерах
(82-85), в 85-м году возвращенного в тот же лагерь ВС-389/35, в то же ШИЗО с
кормлением через день (с 10.07.85 по 9.03.86), и, наконец, опять до конца
срока (25.7.1987) направленного в тюрьму на строгий тюремный режим,
лишенного во все время заключения права покупать продукты питания?". Мой
рацион был известен коммунистам до грамма. Коммунисты регулировали мой вес
количеством пищи, пропускаемой в камеру.
Особо свирепствовали гуманисты в шинелях во второй мой приезд в лагерь
ВС-389/35 -- с июля 85-го по февраль 86-го. Лишали всего, чего только
мыслимо лишить, ни с какими "законами" своими уже не считались: отбирали
ручку, отбирали бумагу, устраивали в камере ШИЗО обыски на предмет
нахождения грифелька, которым я пишу, не давали писать письма прокурорам,
ручку и бумагу давали только на час (с 18 до 19 часов), не успел -- отдай
недоконченное заявление: "завтра допишете", но "завтра допишете" не
получалось: назавтра оказывалось, что недописанное заявление взято "на
проверку" оперчастью и конфисковано (в пользу государства (улыбаюсь),
конфисковывались письма моих родителей, тушился днем свет в камере (на окнах
железные жалюзи, не пропускающие света, сразу падала темнота), переводили в
угловые камеры, в которых холодно и сильно дует. Я смеялся и говорил: "Идет
игра "чего бы еще лишить Мейланова?" Начальник управления лагерей ВС-389
подполковник Хорьков вместе с начальником лагеря ВС-389/35 майором Осиным
заходили ко мне в камеру ШИЗО (No1) в августе 85-го. Я говорю Хорькову:
"Майор Осин приказал надзирателям тушить свет в моей камере, это же
нарушение даже ваших так называемых законов: в камере нет положенной по ним
освещенности!"
Хорьков: Что, люксиков не хватает? Может быть люксметр сюда принести?
Я: Именно! Несите!
Хорьков: А зачем вам свет? Читать вам все равно ничего не дают...
Я: А затем, что при сидении в темноте расширяются зрачки, это портит
зрение, а оно мне еще будет очень нужно.
Хорьков: Ну раз так, то вот мы что сделаем: днем свет все-таки будем
выключать, а вот ночью, после отбоя, будем его включать, у вас днем зрачки
расширятся, а ночью мы свет включим -- они у вас и сожмутся, -- вот и будет
вашим зрачкам массаж, он, говорят, да вы ж и сами знаете, полезен.
Я: Неплохо сказано! Я запомню этот разговор!
Так и делалось! Потом, правда, поняв бесполезность и становящуюся уже
скандальной циничность этой формы давления, свет стали включать, да и
перевели меня из 1-й камеры ШИЗО в более светлую.
Или еще вот какую штуку они делали осенью 85-го: не брали от меня
заявлений, адресованных им же -- администрации колонии, их вдруг перестало
устраивать, что в заявлениях своих я называю себя Вазифом Мейлановым, а они
ведь требовали, чтобы "осужденным Вазифом Мейлановым", я продолжал писать,
как писал всегда, ну а они месяца три не брали от меня заявлений: "Написано
не по форме!!"
Как-то в разговоре с Осиным на эту тему я сказал: "Я же не осужденный.
Суда над собой не признал. Существующие законы назвал узаконенным
беззаконием. Нельзя, никак нельзя нам называть себя осужденными. А вы ведь
от тех, кто вам уступит, потом начнете требовать, чтобы они писали уже так:
"справедливо осужденный такой-то".
Осин: А что -- и будем.
Я: Если мы вам позволим. А мы возьмем и не позволим. Я, вот, научу вас
брать заявления у "Вазифа Мейланова".
Вторая многомесячная пытка штрафным изолятором (голодом, холодом,
изоляцией, физическим изнеможением) далась мне особенно тяжело: организм мой
был уже далеко не тот, что в 81-м году, сказались и первая годовая пытка в
ШИЗО (81-82 года), и три года тюрьмы, начались необратимые процессы. Стало
болеть сердце, появилась и уже не покидала меня одышка, появился у меня и
нейродермит: на ноге, на руке, на шее и на лице появились не заживавшие по
нескольку месяцев язвы. На шее и на лице эти язвы превратились в опухоли.
Одну из них -- на лице -- я вырезал уже здесь, в ссылке, 11-го ноября 87-го
года, другую -- на шее -- собираюсь вырезать этим летом. 31-го октября 85-го
года я взвесился в тюремной больнице -- меня водили в нее из ШИЗО,
оказалось, что я вешу 62кг -- я потерял, по сравнению с тюрьмой, 11 кг веса.
В камеру ШИЗО мне (85-й год) стали давать корвалол, мази, таблетки против
нейродермита: лекарства давали, а еду нет, а газеты -- нет, а теплую одежду
-- "нет, не положено!" Дважды гуманисты доводили меня до дистрофии и
переводили в больницу -- с 8.2.82 по 5.3.82 и с 8.6.82 по 19.7.82. Когда
пришли в первый раз переводить меня в больницу, я находился в камере ПКТ,
т.е. получал ту же норму питания 9-б, что и в карцере, но имел право читать
газеты, писать письма -- вот я и писал , когда в мою камеру вошли борцы за
светлое будущее всего человечества, письмо Светлане Балашовой. Обыск,
неоконченное письмо берется "на проверку". В заявлении майору Осину я пишу:
"Вы ж натяните поводок у капитана Рябышева, а то он с ума сходит: как увидит
письма, рвет черновики из-под локтя, писать мешает". Из больницы я
возвращаюсь 5-го марта, захожу в камеру ПКТ, меня тут же просят зайти в
комнату дежурного и предъявляют постановление: "15 суток ШИЗО за оскорбление
сотрудника администрации". Слова о поводке... Майор Осин и подполковник
Хорьков уже потом дали мне понять: разгадали, дескать, ваш намек на элементы
собаковости у капитана Рябышева. Из больницы -- в ШИЗО, через пятнадцать
суток я был в том же состоянии, что до больницы.
В тюрьме у меня постоянно опухало лицо, делали уколы глюконата кальция
и димедрола. У меня в 85-м в ШИЗО страшно отекали ноги -- давали таблетки,
выводящие воду из организма. Им важно было, как и во всей остальной их
жизни, загнать болезнь внутрь, а снаружи пусть будет все более-менее. Но не
было и снаружи. Снаружи были язвы и опухоли.
У меня в ШИЗО разболелся зуб, я решил его удалить, требуя вывести меня
в лагерную больницу к зубному. "Нельзя". Через неделю администрация колонии
находит решение -- вырвать зуб в бараке ШИЗО-ПКТ. Я слышу разговор дежурного
прапорщика Набиева по телефону: "А? Что? Сейчас спрошу! Мейланов, у вас
какой зуб болит -- верхний или нижний? Ясно! Он говорит, у него нижние зубы.
Нижние!! Да, да." Приходит молодая женщина-врач с щипцами для вырывания
нижних зубов, меня приглашают в дежурную комнату, делают укол. Наконец, надо
же и рвать как-то. Врач растерянно говорит мне (я сижу на табурете): "Вы не
могли бы зафиксировать голову?". Я улыбаюсь: "Попробую!". Вот так вот.
Ничего, вырвали. И в камеру -- "а как же!". И не надо беспокоиться о том,
чтоб два часа не кушать: кушать я буду только на следующий день.
Присутствовавший при операции главврач больницы И.Ю.Лысенко попробовал
пошутить: "Вас можно поздравить с удалением антисоветского зуба?". Я
улыбнулся окровавленным ртом.
Я переписываю это письмо, потому что думаю, что письмо, посланное мною
отсюда, из Якутии, до вас не дошло: ребятам из КГБ тоже интересно о чем там
я пишу в Англию. А писал я торопясь, думая, что меня, быть может, скоро
арестуют (мне уже объявили "официальное предостережение" о том, что я буду
привлечен по статье 209, если через месяц не начну работать) и мне казалось,
