щиеся у Пакена, у Ворта, у Шанеля, у Пуарэ. На женщине желтый палантин,
который в прошлом был той же белизны, что и кожа на ее тонкокостном те-
ле. Осень горностая напаминает осень березовых аллей. Женщина увешана
"драгоценностями". В дорогих оправах сияют фальшивые бриллианты.
Чувствуется, что это новые жильцы. Они похожи на буржуа военного време-
ни. Вошедшая одета в атлас, такой же выцветший, как и ее глаза. Венеци-
анские кружева побурели и обвисли, как ее кожа. Еще несколько месяцев
тому назад эта женщина в этом наряде, по всей вероятности, была беско-
нечно смешна. Сегодня она трагична.
Товарищ Мамашев приветствует "баловня муз и его прекрасную даму".
Слова звучат как фанфары.
Женщина протягивает пальцы для поцелуя, "баловень муз" снимает ис-
панскую шляпу.
Вано ставит на стол зеленую бутылку.
Я пью водку, закусываю луком и плачу. Может быть, я плачу от лука,
может быть, от любви, может быть, от презренья.
"Баловень муз" делает глоток из горлышка и выплевывает. Кацо обязан
знать, что прадед поэта носил титул "всепьянейшества" и был удостоен
трех почетнейших наград: "сиволдая в петлицу", "бокала на шею" и
"большого штофа через плечо"!!
Вано приносит бутылку неразведенного спирта.
Я закрываю лицо и вижу гаснущий свет в окне третьего этажа. Я зажимаю
уши, чтобы не слышать того что слышу через каменные стены, через площадь
и три улицы.
Дверь с треском распахивается. Детина в пожарной куртке с медными пу-
говицами и с синими жилами обводит комнату моргающими двухфунтовыми ги-
рями. У детины двуспальная рожа, будто только что вытащенная из огня.
Рыжая борода и рыжие ноздри посеребрены кокаином.
"Баловень муз" интересуется моим мнением о скифских стихах Овидия. Я
говорю, что Назон необыкновенно воспел страну, которую, по его словам
"не следует посещать счастливому человеку".
Мой собеседник предпочитает Вергилия. Он нараспев читает мне о волах,
выдерживающих на своем хребте окованные железом колеса; о лопающихся от
холода медных сосудах; о замерзших винах, которые рубят топором; о целых
дубах и вязах, которые скифы прикатывают к очагам и предают огню.
Я лезу в пьянеющую память и снова выволакиваю оттуда Назона. Его
"конские копыта, ударяющие о твердые волны", его "сарматских быков, ве-
зущих варварские повозки по ледяным мостам". Говорю о скованных ветрами
лазурных реках, которые ползут в море скрытыми водами; о скифских воло-
сах, которые звенят при движении от висящих на них сосулек; о винах, ко-
торые - будучи вынутыми из сосудов - стоят, сохраняя их форму.
В конце концов мы оба приходим к заключению, что после латинян о Пуш-
кине смешно говорить даже под пьяную руку.
"Баловень муз" мычит презрительно:
Зима... Крестьянин торжествуя...
На дровлях... обновляет... путь...
Его лошадка... снег почуя...
Плетется рысью как-нибудь...
Товарищ Мамашев спит рядом с могучей вымястой бабой на голом, в про-
вонях, матраце. Женщина в увядшем горностае роняет слезу о своем друге
Анатоле Франсе. Пожарный, оборвав крючки на ее выцветшем атласном лифе
запускает красную пятерню на блеклое венецианское кружево. После непро-
должительных поисков он вытаскивает худую, длинную, землистую грудь мнет
ее, как салфетку и целует в сморщенный сосок.
15
Метель падает не мягкими хлопьями холодной ваты, не рваными бумажка-
ми, не ледяной крупой, а словно белый проливной ливень. Снег над городом
- седые космы старой бабы, которая ходит пятками по звездам.
Пошатываясь, я пересекаю улицу. В метельной неразберихе натыкаюсь на
снежную память. Сугробище гораздо жестче, чем пуховая перина. Я теряю
равновесие. Рука хватается за что-то волосатое твердое, обледенелое.
Хвост! Лошадиный хвост!
Я вскрикиваю пытаюсь подняться и раздираю до крови вторую руку об ос-
каленные, хохочущие, мертвые лошадиные десны. Вскакиваю. Бегу. Позади
дребезжит свисток.
Метель вздымает меховые полы моей шубы. Я, наверное, похож на глупую,
прикованную к земле птицу с обрезанным хвостом.
Вот и наш переулок. Он узок, ровен и бел. Будто упала в ночь подтаяв-
шая стеариновая свеча. В окне последнего одноэтажного домика загорелся
свет: подожгли фитиль у свечи.
Кто это там живет?
Я долго и безуспешно роюсь в карманах, отыскивая ключ от английского
замка входной двери.
Какая досада! Должно быть, потерял у трупа. Надо непременно завтра
или послезавтра отправиться на то место и поискать. Мертвая лошадь, на
самый худой конец, полежит еще дня три.
Но кто же все-таки благоденствует в одноэтажном домике? Ах! и как это
я мог запамятовать. Под крышей, обрамленной пузатыми амурами, проживает
очаровательная Маргарита Павловна. Я до сих пор не могу забыть ее тело,
белое и гибкое, как итальянская макарона. Не так давно Маргарита Павлов-
на вышла замуж за бравого постового милиционера из 26-го отделения. Я
пробегаю церковную ограду, Каменные конюшни, превращенные в квартиры, и
утыкаюсь в нашу дверь. Звоню...
По коридору шлепают мягкие босые ноги. Мне делается холодно за них.
Б-р-р-р-р!
Щелкает замок. Из-за угла выскакивает метель. Я открываю рот, чтобы
извиниться перед Марфушей, и не извиняюсь...
Метель выхватывает из ее рук дверь, врывается в коридор, срывает с
голых, круглых, как арбузы, плечей зипунишко (кое-как наброшенный спро-
сонья) и вспузыривает над коленными плошечками розовую широкую, влажно-
ватую ночным теплом рубаху.
Слова и благоразумие я потерял одновременно.
16
Ольга почему-то не осталась ночевать у Сергея. Она вернулась домой
часа в два.
Я слышал, с оборвавшимся дыханием, как повернулся ее ключ в замке,
как бесшумно, на цыпочках, миновала она коридор, подняла с пола мою шубу
и прошла в комнаты.
Найдя кровать пустой, она вернулась к Марфуши ному чуланчику и, пос-
тучав в перегородку, сказала:
- Пожалуйста, Владимир, не засыпайте сразу после того, как "осушите
до дна кубок наслаждения"! Я принесла целую кучу новых стихов имажинис-
тов. Вместе повеселимся.
17
Тифозники валяются в больничных коридорах, ожидая очереди на койки.
Вши именуются врагами революции.
18
Из Прикаспия отправлено в Москву верблюжье мясо.
19
В воскресенье в два часа дня в Каретном ряду состоялась торжественная
закладка Дворца Народа. Разрабатывается проект постройки при Дворце те-
атра на пять тысяч человек который по величине будет вторым театром в
Европе.
20
Все семейство в сборе: Ольга сидит на диване, поджав под себя ноги, и
дымит папиросой; Марфуша возится около печки; Сергей собирает шахматы.
Он через несколько дней уезжает на фронт. Несмотря на кавалерийские
штаны и гимнастерку, туго стянутую ремнем, вид у Сергея глубоко штатс-
кий. Он попыхивает уютцем и теплотцой, точно старинная печка с изразча-
тыми прилепами, валиками и шкафными столбиками.
Я выражаю опасение за судьбу родины:
- У тебя все данные воевать по старому русскому образцу.
И рассказываю о кампании 1571 - года, когда хитрый российский полко-
водец, вышедший навстречу к татарам с Двухсоттысячной армией, предпочел
на всякий случай сбиться с пути.
- А точный историк возьми да и запиши для потомства: "Сделал он это,
как полагают, с намерением, не смея вступить в битву".
Сергей спрашивает:
- Хочешь, я дам записку, чтобы тебя взяли обратно в приват-доценты?
Все, что тебе необходимо выболтать за день, - выбалтывай с кафедры.
Я соглашаюсь на условие и получаю пространную записку к Анатолию Ва-
сильевичу.
Сергей очень ловко исполнил Ольгину просьбу. Мне самому не хотелось
тревожить высокопоставленного братца.
Мы приятничаем горячим чаем. Марфуша притащила еще охапку мелко на-
рубленных дров. Она покупает их фунтами на Бронной.
21
Жители Бурничевской и Коробинской волости Козельского уезда объявили
однодневную голодовку, чтобы сбереженный хлеб отправить "красным рабочим
Москвы и Петрограда".
- Мечтатель.
- Кто?
- Мечтатель, говорю.
- Кто?
- Да ты. По ночам, должно быть, не спишь, воображая себя "красным Ми-
ниным и Пожарским".
Ольга мнет бровь:
- Пошленьким оружием сражается Владимир.
- Имею основания предполагать, что, когда разбушевавшаяся речонка
войдет в свои илистые бережочки, весь этот "социальный" бурничевско-ко-
робинский "патриотизм" обернется в разлюбезную гордость жителей уездного
лесковского городка, которые следующим образом восторгались купцом своим
Никоном Родионовичем Масленниковым: "Вот так человек! Что ты хочешь, си-
час он с тобою может сделать; хочешь в острог тебя посадить - посадит;
хочешь плетюганами отшлепать или так, в полипы розгами отодрать - тоже
сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напи-
шет, а ты ее, эту записочку, только представишь - сичас тебя в самом
лучшем виде отделают. Вот какого себе человека имеем".
22
Прибыло два вагона тюленьего жира.
23
За заставы Москвы ежедневно тянутся вереницами ломовые, везущие гро-
бы. Все это покойники, которых родственники везут хоронить в деревню,
так как на городских кладбищах, за отсутствием достаточного числа мо-
гильщиков, нельзя дождаться очереди.
24
Поставленный несколько дней тому назад в Александровском саду памят-
ник Робеспьеру разрушен "неизвестными преступниками".
25
Сергей - в собственном салон-вагоне из бывшего царского поезда - уе-
хал "воевать".
26
Сегодня утром Ольга вспомнила, что Сергей уехал "в обыкновенных нитя-
ных носках".
Я разделил ее беспокойства:
- Если бы у наполеоновских солдат были теплые портянки мы с вами,
Ольга, немножко хуже знали бы географию. Корсиканцу следовало наперед
почитать ростопчинские афиши. Градоправитель не зря болтал, что "карле-
кам да щеголкам... у ворот замерзать, на дворе аколевать, в сенях зазе-
бать, в избе задыхатся, на печи обжигатся".
Ольга сказала:
- Едемте на Сухаревку. Я не желаю, чтобы великая русская революция
угодила на остров Святой Елены.
- Я тоже.
- Тогда одевайтесь.
Я подошел к окну. Мороз разрисовал его причудливейшим серебряным ор-
наментом: Египет, Рим, Византия и Персия. Великолепное и расточительное
смешение стилей, манер, темпераментов и воображений. Нет никакого сомне-
ния, что самое великое на земле искусство будет построено по принципу
коктейля. Ужасно, что повара догадливее художников.
Я дышу на стекло. Ледяной серебряный ковер плачет крупными слезами.
- Что вас там интересует, Владимир?
- Градусы.
Синенькая спиртовая ниточка в термометре короче вечности, которую мы
обещали в восемнадцать лет своим возлюбленным. " Я хватаюсь за голову:
- Двадцать семь градусов ниже нуля!
Ольга зло узит глаза:
- Наденьте вторую фуфайку и теплые подштанники.
- Но у меня нет теплых подштанников.
- Я вам с удовольствием дам свои.
Она идет к шкафу и вынимает бледно-сиреневые рейтузы из ангорской
шерсти.
Я нерешительно мну их в руках:
- Но ведь эти "бриджи" носят под юбкой!
- А вы их наденете под штаны.
С придушенной хрипотцой читаю марку:
- "Loow Wear"...
- Да, "Loow Wear".
- Лондонские, значит...
Ольга не отвечает. Я мертвеющими пальцами разглаживаю фиолетовые бан-
тики.
- С ленточками...
Она поворачивает лицо:
- С ленточками.
Брови повелительно срастаются:
- Ну?
Я еще пытаюсь отдалить свой позор. Выражаю опасения:
- Маловаты...
В горле першит:
- Да и крой не очень чтобы подходящий... Треснут еще, пожалуй.
И расправляю их в шагу.
Она теряет терпение:
- Не беспокойтесь, не треснут.
- А вдруг... по шву...
Она потеряла терпение:
- Снимайте сейчас же штаны!
По высоте тона я понял, что дальнейшее сопротивление невозможно.
Да и необходимо ли оно?
Что такое, в сущности, бледно-сиреневые рейтузы с фиолетовыми банти-
ками перед любовью, которая "двигает мирами"?
