Проза - Мариенгоф А.

Циники

   Анатолий Мариенгоф
   Циники

   Изд. "Современник", 1991 г.
   OCR Палек и Ирина, 1998 г.

   Почему может  быть признан виновным историк, верно следующий мельчай-
шим подробностям рассказа, находящегося в его распоряжении? Его ли вина,
если действующие яйца, соблазненные страстями,  которых он не разделяет,
к несчастью  для  него совершают действия глубоко безнравственные.
   Стендаль

   Вы очень наблюдательны,  Глафира Васильевна. Это все очень верно,  но
не сами ли вы говорили, что, чтобы угодить на общий вкус, надо себя "бе-
зобразить". Согласитесь,  это  очень  большая жертва,  для которой нужно
своего рода геройство.
   Лесков


      1918

1
   - Очень хорошо, что вы являетесь ко мне с цветами. Все мужчины, высу-
ня язык, бегают по Сухаревке и закупают муку и пшено. Своим возлюбленным
они тоже тащат муку и пшено. Под кроватями из карельской березы как тру-
пы, лежат мешки.
   Она поставила астры в вазу. Ваза серебристая, высокая, формы -  женс-
кой руки с обрубленной кистью.
   Под окнами проехала тяжелая грузовая машина. Сосредоточенные  солдаты
перевозили каких-то людей, похожих на поломанную старую дачную мебель.
   - Знаете, Ольга...
   Я коснулся ее пальцев.
   - ...после нашего "социалистического" переворота я пришел  к  выводу,
что русский народ не окончательно лишен юмора.
   Ольга подошла к округлому зеркалу в кружевах позолоченной рамы.
   - А как вы думаете, Владимир...
   Она взглянула в зеркало.
   - ...может случиться, что в Москва нельзя будет  достать  французской
краски для губ?
   Она взяла со столика золотой герленовский карандашик:
   - Как же тогда жить? 2
   После четырехдневной забастовки собрание  рабочих  тульского  оружей-
но-патронного завода постановило:
   "... по первому призывному гудку выйти  на  работу,  т.к.  забастовка
могла быть объявленной только в силу временного помешательства  рабочих,
страдающих от общей хозяйственной разрухи".

3
Чехословаки взяли Самару.

4
   В Петербурге хоронили Володарского. За гробом  под  проливным  дождем
шло больше двухсот тысяч человек.

5
   ВЧК сделала тщательный обыск в кофейной французского  гражданина  Ле-
фенберга по Столешникову переулку, дом 8, и в кофейной словака  Цумбурга
тоже по Столешникову переулку, дом 6. Обнаружены  пирожные  и  около  30
фунтов меда.

6
   Вооруженный тряпкой времен Гомера, я стою  на  легонькой  передвижной
лесенке и в совершеннейшем упоении глотаю книжную пыль.
   Внизу Ольга щиплет перчатку цвета крысиных лапок.
   - Нет, Ольга этого вы не можете от меня требовать.
   Она продолжает отдирать с левой руки свою вторую кожу.
   - Итак, вы хотите, чтобы я поделился с прислугой этим  ни  с  чем  не
сравнимым наслаждением? Вы хотите, чтобы я позволил моей прислуге раз  в
неделю перетирать мои книги? Да?
   - Именно.
   - Ни за что в жизни! Она и без того получает  слишком  большое  жало-
ванье.
   - Марфуша!
   От волнения я теряю равновесие. Мне приходится, чтобы не упасть,  вы-
пустить из рук тряпку времен Гомера и уцепиться  за  шкаф.  Тряпка  нес-
колько мгновений парит в воздухе, потом  плавно  опускается  на  Ольгину
шляпу из жемчужных перышек чайки.
   О, ужас, античная реликвия черной чадрой закрывает ей лицо!
   Ольга давится пылью, кашляет, чихает.
   Со своего "неба" я бормочу какие-то извинения. Все погибло.  С  земли
до меня доносится:
   - Марфуша!
   Входит девушка, вместительная и широкая, как медный  таз,  в  котором
мама варила варенье.
   - Будьте добры, Марфуша, возьмите на себя стирание  пыли  с  книг.  У
Владимира Васильевича на это уходит три часа времени, а у вас это займет
не больше двадцати минут.
   У меня сжимается сердце.
   - Спускайтесь, Владимир. Мы пойдем гулять.
   Спускаюсь.
   - Ваша физиономия татуирована грязью.
   Моя физиономия действительно "татуирована грязью".
   - Вам необходимо вымыться. Работает ли в вашем доме водопровод? Иначе
я понапрасну отсчитала шестьдесят четыре ступеньки.
   - Час тому назад водопровод действовал. Но ведь вы знаете, Ольга, что
в революции самое приятное - ее неожиданности.

7
   Мы идем по  Страстному  бульвару.  Клены  вроде  старинных  модниц  в
больших соломенных шляпах с пунцовыми, оранжевыми и желтыми лентами.
   Ольга берет меня под руку.
   - Мои предки соизволили бежать за границу. Вчера от дражайшего папаши
получили письмецо с предписанием "сторожить квартиру". Для этого он  ре-
комендует мне выйти замуж за большевика. А там, говорит, видно будет.
   По небу раскинуты подушечки в белоснежных  наволочках.  Из  некоторых
высыпался пух.
   У Ольги лицо ровное и белое, как игральная карта высшего сорта из но-
вой колоды. А рот - туз червей.
   - Хочу мороженого.
   Я отвечаю, что Московский Совет издал  декрет  о  полном  воспрещении
"продажи и производства":
   - ...яства, к которому вы неравнодушны.
   Ольга разводит плечи:
   - Странная какая-то революция.
   И говорит с грустью:
   - Я думала, они первым долгом поставят гильотину на Лобном месте.
   С тонких круглоголовых лип падают желтые волосы.
   - А наш конвент, или как он там называется,  вместо  этого  запрещает
продавать мороженое.
   Через город перекинулась радуга. Веселенькими разноцветными подтяжка-
ми. Ветер насвистывает знакомую мелодию из венской оперетки. О  какой-то
чепухе болтают воробьи.

8
   В Казани раскрыли  контрреволюционный  офицерский  заговор.  Начались
обыски и аресты. Замешанные офицеры бежали в Райвскую пустынь. Казанская
ЧК направила туда следственную комиссию под охраной четырех  красногвар-
дейцев. А монахи взяли да и сожгли на кострах всю комиссию вместе с  ох-
раной.
   Причем жгли, говорят, по древним русским обычаям: сначала перевязыва-
ли поперек бечевкой и бросали в реку, когда поверхность воды переставала
пузыриться, тащили наружу и принималась "сушить на кострах"
   История в Ольгином духе.

9
   Я пришел к тебе, Ольга, проститься.
   - Проститься? Гога, не пугай меня.
   И Ольга трагически ломает бровь над смеющимся глазом.
   -Куда же ты отбываешь?
   - На Дон.
   - В армию генерала Алексеева.
   Ольга смотрит на своего брата почти с благоговением:
   - Гога, да ты...
   И вдруг - ни село, ни пало задирает кверху ноги я  начинает  хохотать
ими, как собака хвостом.
   Гога - милый и красивый мальчик. Ему девятнадцать лет У  него  всегда
обиженные розовые губы, голова в золоте топленых сливок от степных коров
и большие зеленые несчастливые глаза. - Пойми, Ольга, я люблю свою роди-
ну.
   Ольга перестает дрыгать ногами, поворачивает к нему  лицо  и  говорит
серьезно:
   Это все оттого, Гога, что ты не кончил гимназию.
   Гогины обиженные губы обижаются еще больше. - Только подлецы,  Ольга,
во время войны могли решать задачки по алгебре. Прощай.
   - Прощай, цыпленок.
   Он протягивает мне руку с нежными женскими пальцами. Даже не  пальца-
ми, а пальчиками. Я крепко сжимаю их:
   - До свидания, Гога.
   Он качает головой, расплескивая золото топленых сливок:
   - Нет, прощайте.
   И, выпячивает розовые, как у девочки, обиженные губы. Мы целуемся.
   - До свидания, мой милый друг.
   - Для чего вы меня огорчаете,  Владимир  Васильевич?  Я  был  бы  так
счастлив умереть за Россию.
   Бедный ангел! Его непременно подстрелят, как куропатку.
   - Прощайте, Гога.

10
   На Кузнецком Мосту обдирают вывески с магазинов. Обнажаются  грязные,
прыщавые, покрытые лишаями стены.
   С крыш прозрачными потоками стекает желтое солнце. Мне кажется, что я
слышу его журчание в водосточных трубах.
   - При Петре Великом, Ольга, тут была Кузнецкая слобода. Коптили небо.
Как суп, варили железо.  Дубасили  молотами  по  наковальням.  Интересно
знать, что собираются сделать большевики из Кузнецкого Моста?
   Рабочий в шапчонке, похожей на плевок, весело осклабился:
   - А вот, граждане, к примеру сказать, в  Альшванговом  магазине  бур-
жуйских роскошней будем махру выдавать по карточкам.
   И, глянув прищуренными глазами на Ольгины губы, добавил:
   - Трудящемуся населению.
   Предвечернее солнце растекается по панелям. Там, где тротуар  образо-
вал ямки и выбоины, стоят большие, колеблемые ветром солнечные лужи.
   - Подождите меня, Владимир.
   - Слушаюсь.
   - В тридцать седьмой квартире живет знакомый ювелир.  Надо  забросить
ему камушек. А то совсем осталась без гроша.
   - У меня та же история. Завтра  отправляюсь  к  букинистам  сплавлять
"прижизненного Пушкина".
   Ольга легкими шагами взбегает по ступенькам.
   Я жду.
   Старенький действительный статский советник, "одетый в пенсне",  тор-
гует в подъезде харьковскими ирисками.
   Мне делается грустно. Я думаю об  улочке,  на  которой  еще  теснятся
книжные лавчонки.
   Когда-то ее назвали Моховой. Она тянулась по тихому безлюдному берегу
болотистой речки Неглинной. Не встречая помехи, на мягкой илистой  земле
бессуразно пышно рос мох.
   Вышла Ольга.
   - Теперь можем кутить.
   Она покупает у действительного статского советника ириски.
   Рыжее солнце вихрястой веселой собачонкой путается в ногах.

11
   Мой старший брат Сергей - большевик. Он живет в "Метрополе"; управля-
ет водным транспортом (будучи археологом); ездит в шестиместном  автомо-
биле на вздувшихся, точно от водянки, шинах и обедает двумя картофелина-
ми, поджаренными на воображении повара.
   У Сергея веселые синие глаза и по-ребячьи оттопыренные уши. Того гля-
ди, он по-птичьи взмахнет ими, и голова с синими глазами полетит.
   Во всю правую щеку у него розовое пятно.  С  раннего  детства  Сергея
почти ежегодно клали на операционный стол, чтобы, облюбовав на теле мес-
то, которого еще не касался хирургический нож, выкроить  кровавый  кусок
кожи.
   Вырезанную здоровую ткань накладывали заплатой на больную щеку.  Вся-
кий раз волчанка съедала заплату.
   - Я пришел к тебе по делу. Напиши, пожалуйста, записку, чтобы мне вы-
дали охранную грамоту на библиотеку.
   - Для чего тебе библиотека?
   - Чтобы стирать с нее пыль.
   - Ходи в Румянцевку и стирай там.
   - Ладно... не надо.
   Сергей садится к столу и пишет записку.
   Я завожу разговор о только что подавленном в Москве  восстании  левых
эсеров; о судьбе чернобородого  семнадцатилетнего  еврейского  мальчика,
который, чтобы "спасти  честь  России",  бросил  бомбу  в  немецкое  по-
сольство; о смерти Мирбаха; о желании эсеров во что бы то ни стало зате-
ять смертоносную катавасию с Германией.
   Еще не все улеглось. Еще останавливают на окраинах автомобили и  дер-
жат, согласно ленинскому приказу, "до  тройной  проверки";  еще  опущены
шлагбаумы на шоссе и вооруженные отряды рабочих жгут возле них по  ночам
костры.
   Чтобы раздразнить Сергея, я говорю про эсеров:
   - А знаешь, мне искренно нравятся эти "скифы" с рыжими зонтиками и  в
продранных калошах. Бомбы весьма романтически отягчают карманы их ватных
обтрепанных салопов.
   Ольга про эсеров неплохо сказала: "они похожи на нашего Гогу -  будто
тоже не кончили гимназию".
   Сергей трется сухой переносицей о край письменного  стола.  Он  вроде
лохматого большого пса, о котором можно подумать; что состоит  в  дружбе
даже с черными кошками.
   - Тут, видишь ли, не романтика, а фарс. Впрочем, в политике это  одно
и то же.
   Мягкими серыми хлопьями падает темнота на Театральную площадь.
   Ихний главнокомандующий Муравьев - Третьего дня сбежал в  Симбирск  и
оттуда соизволил ни больше ни меньше как "объявить войну Германии". Глу-
по, а расстреливать надо.
   Садик, скамейки, тоненькие деревца и редкие человеческие фигурки вни-
зу завалены осенними сумерками. Будто несколько часов кряду падал теплый
серый снег.
   Я упираюсь в мечтательные глаза Сергея своими - тверезыми,  равнодуш-
ными, прохладными, как зеленоватая, сентябрьская,  подернутая  ржавчиной
вода.
   Мне непереносимо хочется взбесить его, разозлить, вывести из себя.
   - Эсеры, Муравьев, немцы, война, революция - все это чепуха...
   Сергей таращит пушистые ресницы:
   - А что же не чепуха?
   - Моя любовь.
   Внизу на Театральной редкие фонари раскуривают свои папироски.
   - Предположим, что ваша социалистическая пролетарская революция  кон-
чается, а я любим...
   Среди облаков вспыхивает толстая немецкая сигара.
   - ...трагический конец!.. а я?.. я купаюсь в своем счастье, плаваю по
брюхо, фыркаю в розовой водичке и в полном упоении пускаю пузырики всеми
местами.
   Сергей вытаскивает из портфеля бумаги:
   - Ну, брат, с тобой водиться - все равно что в крапиву с... садиться.
   И потягивается:
   - Иди домой. Мне работать надо.

12
   Большевики, как умеют, успокаивают двухмиллионное  население  Белока-
менной.
   В газетах даже появились новые отделы:
   "Борьбам с голодом".
   "Прибытие продовольственных грузов в Москву".
   На нынешний день два радостных сообщения.
   Первое: "Из Рязани отправлено в Москву 48 вагонов жмыхов".
   Второе:
   "Сегодня прибыло 52 пуда муки пшеничной и 1 пуд муки ржаной".

13
   Ольга лежит на диване уткнувшись носом в шелковую подушку.
   Я плутаю в догадках:
   "Что случилось? "
   Наконец, чтобы рассеять катастрофически сгущающийся мрак, робко пред-
лагаю:
   - Хотите, я немножко почитаю вам вслух?
   Молчание. - У меня с собой "Сатирикон" Петрония.
   После весьма внушительной паузы:
   - Не желаю. Его герои - жалкие ревнивые скоты.
   Голос звучит как из чистилища:
   ...они не признают чтобы у их возлюбленных кто-нибудь другой "за  па-
зухой вытирал руки"
   Ольга вытаскивает из подушки нос. С него слезла пудра. Крылья ноздрей
порозовели и слегка припухли.
   - Вообще как вы  смеете  предлагать  мне  слушать  Петрония!  У  него
мальчишки "разыгрывают свои зады в кости".
   - Ольга!..
   - Что "Ольга"?
   - Я только хочу сказать, что римляне называли Петрония "судьей  изящ-
ного искусства".
   - Вот как!
   - Elegantiae... [1]
   - Так-так-так!
   - ... arbiter [2].
   - Баста! Все поняла: вы шокированы тем что у меня болит живот!
   - Живот?..
   - Увертюры, которые разыгрываются в моем желудке, выводят вас из  се-
бя. Вам противно сидеть рядом, со мной. Вы хотели, по всей  вероятности,
прочесть мне то место из "Сатирикона", где Петроний рекомендует не стес-
няться, если кто-либо имеет надобность... потому, что никто  из  нас  не
родился запечатанным... что нет большей муки,  чем  удерживаться...  что
этого одного не может запретить сам Юпитер... ". Так я вас поняла?
   Я хватаюсь за голову.
   - Имейте в виду что вы ошиблись у меня запор!
   Я потупляю глаза.
   - Скажите, пожалуйста, вы в меня влюблены?
   Краска заливает мои щеки. (Ужасная несправедливость: мужчины краснеют
до шестидесяти лет женщины - до шестнадцати.)
   - Нежно влюблены? возвышенно влюблены? В таком случае откройте шкаф и
достаньте оттуда клизму. Вы слышите, о чем я вас прошу?
   - Слышу.
   - Двигайтесь же!
   Я передвигаю себя, как тяжелый беккеровский рояль.
   - Ищите в уголке на верхней полке!
   Я обжигаю пальцы о холодное стекло кружки.
   - Эта самая... с желтой кишкой и черным наконечником... налейте  воду
из графина... возьмите с туалетного столика вазелин... намажьте наконеч-
ник... повесьте на гвоздь... благодарю вас... а  теперь  можете  уходить
домой... до свиданья.

14
   Битый третий час бегаю по городу. Обливаясь потом и злостью,  вспоми-
наю, что в XVI веке Москва была "немного  поболее  Лондона".  Милая  моя
Пенза. Она никогда не была и, надеюсь, не будет "немного поболее  Лондо-
на". Мечтаю печальный остаток своих дней дожить в Пензе.
   Наконец, когда уже не чувствую под собою ног, гдето у Дорогомиловской
заставы достаю несколько белых и желтых роз.
   Прекрасные цветы! Одни похожи на белых голубей с оторванными головка-
ми, на мыльный гребень волны  Евксинского  Понта,  на  сверкающего,  как
снег, сванетского барашка. Другие - на того кудрявого еврейского младен-
ца, которого - впоследствии - неуживчивый и беспокойный  характер  довел
до Голгофы.
   Садовник завертывает розы в старую, измятую газету.
   Я кричу в ужасе:
   - Безумец, что вы делаете? Разве вы не видите, в  ка-ку-ю  газету  вы
завертываете мои цветы!
   Садовник испуганно кладет розы на скамейку.
   Я продолжаю кричать:
   - Да ведь это же "Речь"! Орган конституционно-демократической партии.
Той самой партии, члены которой объявлены вне закона.  Любой  бульварный
побродяга может безнаказанно вонзить перочинный нож в горло  конституци-
онного демократа.
   У меня дрожат колени. Я сын своих предков. В моих жилах течет  чистая
кровь тех самых славян, о трусливости которых так полно и охотно  писали
древние историки.
   - Можно подумать, сумасшедший человек, что вы только сегодняшним  ве-
чером упали за Дорогомиловскую заставу с весьма отдаленной планеты. Неу-
жели же вы не знаете, что ваши розы,  белые,  как  перламутровое  брюшко
жемчужной раковины, и золотые, как цыплята, вылупившиеся из  яйца,  ваши
чистые, ваши невинные, ваши девственные розы - это... это...
   Я говорю шепотом:
   - ...это...
   Одними губами:
   - ...уже.
   Беззвучно:
   - ...контрреволюция!
   Ноги меня не держат; я опускаюсь на скамейку; я задыхаюсь; я  всплес-
киваю руками и мотаю головой, как актриса Камерного театра в трагической
сцене. - Но розы, завернутые в газету "Речь"!!!
   Положительно, страх сделал из меня Цицерона и конуру садовника  прев-
ратил в Форум.
   - Нет, тысячу раз клянусь непорочностью этих  благоухающих  девствен-
ниц, у меня на плечах только одна голова.
   Я кладу руку на его грудь:
   - Дорогой друг, если бы вы интересовались политикой, то вы бы  знали,
что коммунистическая фракция пятого Всероссийского съезда Советов  Рабо-
чих, Красноармейских и Казачьих депутатов единогласно высказалась за не-
обходимость применения массового террора по отношению к буржуазии  и  ее
прихвостням.
   Он сочувственно качает головой.
   - Но вы же не хотите мне зла и поэтому, умоляю вас, заверните розы  в
обыкновенную папиросную бумагу. Что?.. У вас нет папиросной бумаги?  Ка-
кое несчастье!
   Мои ледяные пальцы сжимают виски.
   Страшное дело любовь! Недаром же в каменном веке  самец,  вооруженный
челюстью кита, шел на самца, вооруженного рогами барана.
   О женщина!
   Я расплачиваюсь с моим простодушным палачом  пергаментными  бумажками
и, прижав к сердцу роковые цветы, выхожу на улицу.

15
   Казань взята чехословаками; англичане обстреливают Архангельск; в Пе-
тербурге холера.


16
   Мне больше не нужно спрашивать себя: "Люблю ли я Ольгу? "
   Если мужчина сегодня для своей возлюбленной  мажет  вазелином  черный
клистирный наконечник, а назавтра замирает с охапкой роз у электрическо-
го звонка ее двери - ему незачем задавать себе глупых вопросов.
   Любовь, которую не удушила резиновая кишка от клизмы, - бессмертна.

17
   На будущей неделе по купону N 2  рабочей  продовольственной  карточки
начинают выдавать сухую воблу (полфунта на человека).

18
   Сегодня ночью я плакал от любви.

19
   В Вологде собрание коммунистов вынесло постановление о том, что  "не-
обходимо уничтожить класс буржуазии". Пролетариат должен обезвредить мир
от паразитов и чем скорее тем лучше.

20
   - Ольга, я прошу вашей руки.
   - Это очень кстати, Владимир. Нынче утром я узнала, что в нашем  доме
не будет всю зиму действовать центральное отопление.  Если  бы  не  ваше
предложение, я бы непременно в декабре месяце превратилась в ледяную со-
сульку Вы представляете себе, спать одной в кроватище на  которой  можно
играть в хоккей?
   - Итак... - Я согласна.

21
   Ее голова отрезана двухспальным шелковым одеялом. На  хрустком  снеге
полотняной наволоки растекающиеся волосы производят  впечатление  крови.
Голова Иоканаана на серебряном блюде была менее величественна.
   Ольга почти не дышит. Усталость посыпала ее виски  толченым  графитом
фаберовского карандаша.
   Я горд и счастлив, как Иродиада. Эта голоса поднесена мне. Я благода-
рю судьбу, станцевавшую для меня танец семи покрывал. Я готов целовать у
этой величайшей из  босоножек  ее  грязные  пяточки  за  великолепное  и
единственное в своем роде подношение.
   Сквозь кремовую штору продираются утренние лучи.
   Проклятое солнце! Отвратительное - солнце! Оно спугнет  ее  сон.  Оно
топает по комнате своими медными сапожищами, как ломовой извозчик.
   Так и есть.
   Ольга тяжело поднимает веки, посыпанные усталостью; потягивается;  со
вздохом поворачивает голову в мою сторону.
   - Ужасно ужасно, ужасно! Все время была уверена что выхожу  замуж  по
расчету а получилось что вышла по любви. Вы, дорогой мой, худы как щепка
и в декабре совершенно не будете греть кровать.

22
   Я и мои книги, вооруженные наркомпросовской охранной грамотой, перее-
хали к Ольге.
   Что касается мебели, то она не переехала. Домовой  комитет,  облегчая
мне психологическую борьбу с "буржуазными предрассудками" запретил  заб-
рать с собой кровать, письменный стол и стулья.
   С председателем домового комитета у меня был серьезный разговор.
   Я сказал: - Хорошо, не буду оспаривать: письменный стол - это предмет
роскоши. В конце концов, "Критику чистого разума"
можно написать и на  подоконнике. Но кровать! Должен же я на чем-нибудь спать?
   - Куда вы переезжаете?
   - К жене.
   - У нее есть кровать?
   - Есть.
   - Вот и спите с ней на одной кровати.
   - Простите, товарищ, но у меня длинные ноги я храплю, после  чая  по-
тею. И вообще я предпочел бы спать на разных.
   - Вы как женились - по любви или в комиссариате расписались?
   - В комиссариате расписались.
   - В таком случае, гражданин, по законам революции -  значит,  обязаны
спать на одной.

23
   Каждую ночь тихонько, чтобы не разбудить Ольгу выхожу их дому и часа-
ми брожу по городу. От счастья я потерял сон.
   Москва черна и безлюдна, как пять веков тому назад,  когда  городские
улицы на ночь замыкались решетками запоры которых охранялись "решеточны-
ми сторожами".
   Мне удобна эта темнота и пустынность, потому что  я  могу  радоваться
своему счастью, не боясь прослыть за идиота.
   Если верить почтенному английскому дипломату,  Иван  Грозный  пытался
научить моих предков улыбаться. Для этого он приказывал во время  прогу-
лок или проездов "рубить головы тем, которые  попадались  ему  навстречу
если их лица ему не нравились".
   Но даже такие решительные меры не привели ни, к чему. У нас  остались
мрачные характеры.
   Если человек ходит с веселым лицом, на него показывают пальцами.
   А любовь раскроила мою физиономию улыбкой от уха до уха.
   Днем бы за мной бегали мальчишки.
   Сквозь зубцы кремлевской стены мелкими светлыми капельками просачива-
ются звезды.
   Я смотрю на воздвигнутый Годуновым Ивановский столп и невольно  срав-
ниваю с ним мое чувство.
   Я готов ударить в всполошные колокола, чтобы каждая собака, проживаю-
щая в этом сумасшедшем городе разлегшемся" подобно Риму и  Византии,  на
семи холмах знала о таком величайшем событии, как моя любовь.
   И тут же задаю себе в сотый раз отвратительнейший вопросик:
   "А в чем, собственно, дело? почему именно твоя страстишка  Колокольня
Ивана?  не  слишком  ли  для  нее   торжественен   ломбардо-византийский
стиль?.."
   Гнусный ответик имеет довольно точный смысл:
   "Таков  уж  ты,  человек.  Тебе  даже  вонь,  которую  испускаешь  ты
собственной персоной, не кажется мерзостью. А скорее -  приятно  щекочет
обоняние".

24
   Центральный Исполнительный Комитет принял постановление:
   "Советскую республику превратить в военный лагерь".
   По скрипучей дощатой эстраде расхаживает тонконогий оратор:
   - Наш террор будет не личный а массовый и  классовый  террор.  Каждый
буржуй должен быть зарегистрирован. Зарегистрированные должны  распреде-
ляться на три группы. Активных и опасных мы истребим. Неактивных и  нео-
пасных но ценных для буржуазии запрем под замок и за каждую голову наших
вождей будем снимать десять их голов. Третью группу употребим на  черные
работы.
   Ольга стоит от меня в четырех шагах. Я слышу, как бьется ее сердце от
восторга.

25
   Совет Народных Комиссаров решил поставить памятники
   Спартаку
   Гракхам
   Бруту
   Бабефу
   Марксу
   Энгельсу
   Бабелю
   Ласе алю
   Жоресу
   Лафаргу
   Вальяну
   Марату
   Робеспьеру
   Дантону
   Гарибальди
   Толстому
   Достоевскому
   Лермонтову
   Пушкину
   Гоголю
   Радищеву
   Белинскому
   Огареву
   Чернышевскому
   Михайловскому
   Добролюбову
   Писареву
   Глебу Успенскому
   Салтыкову-Щедрину
   Некрасову...

27
   Граждане четвертой категории получают: 1/10 фунта хлеба в день и один
фунт картошки в неделю.

28
   Ольга смотрит в мутное стекло.
   - В самом деле, Владимир, с некоторого времени я резко и остро  начи-
наю чувствовать аромат революции.
   - Можно распахнуть окно?
   Небо огромно, ветвисто, высокопарно.
   - Я тоже Ольга, чувствую ее аромат. И знаете, как  раз  с  того  дня,
когда в нашем, доме испортилась канализация.
   Круторогий месяц болтается где-то в устремительнейшей высоте, как че-
пушное елочное украшеньице.
   По улице провезли полковую кухню. Благодаря воинственному виду сопро-
вождающих ее солдат, миролюбивая кастрюля приняла величественную  осанку
тяжелого орудия.
   Мы почему-то с Ольгой всегда говорим на "вы".
   "Вы" - словно ковш с водой, из которого льется  холодная  струйка  на
наши отношения.
   - Прочтите-ка вести с фронта.
   - Не хочется. У меня возвышенное настроение, а  теперешние  штабы  не
умеют преподносить баталии.
   Я припоминаю старое сообщение:
   "Потоцкий, роскошный обжора и пьяница, потерял битву ".
   Это о сражении с Богданом Хмельницким под Корсунем.
   Ветер бегает босыми скользкими пятками по холодным осенним  лужам,  в
которых отражается небо и плавает лошадиный кал.
   Ольга решает:
   Завтра пойдем к вашему брату. Я хочу работать с советской властью.

29
   Реввоенсоветом разрабатывается план подготовки боевых кадров из  под-
ростков от 15 до 17 лет.

30
   Мы подходим к номеру Сергея. Дверь распахивается. Седоусый, прямопле-
чий старик с усталыми глазами застегивает шинель.
   - Кто это?
   - Генерал Брусилов.
   К моему братцу приставлены в качестве репетиторов три полководца, ук-
рашенных, как и большинство русских военачальников, старостью и  пораже-
ниями.
   Если поражения становятся одной из боевых привычек генерала, они при-
носят такую же громкую славу как писание плохих романов.
   В подобных случаях говорят:
   "Это его метод".
   Сергей протягивает руку Ольге.
   Он опять похож на большого дворового пса, которого  научили  подавать
лапу.
   Мы усаживаемся в креслах.
   На письменном столе у Сергея лежат тяжелые тома  "Суворовских  кампа-
ний". На столике у кровати жизнеописание Скобелева.
   Я спрашиваю:
   - Чем, собственно говоря, ты собираешься командовать  -  взводом  или
ротой?
   - Фронтом.
   - В таком случае тебе надо читать не Суворова, а записки барона  Гер-
берштейна, писанные в начале XVI столетия.
   Сергей смотрит на Ольгу.
   - Даже в гражданской войне генералиссимусу не мешает  знать  традиции
родной армии.
   Сергей продолжает смотреть на Ольгу.
   - Стратегия Дмитрия Донского,  великого  князя  Московского  Василия,
Андрея Курбского, петровеликских выскочек и екатерининских "орлов" отли-
чалась изумительной простотой и величайшей мудростью.  Намереваясь  дать
сражение, они прежде всего "полагались боле на многочисленность сил, не-
жели на мужество воинов и на хорошее устройство войска".
   Ольга достает папироску из золотого портсигара.
   Сергей смешно хлопает себя "крыльями" по карманам в поисках спичек.
   Я не в силах остановиться.
   - Этот "закон победы" барон Герберштейн счел нужным довести до сведе-
ния своих сограждан и посланник английской королевы - до сведения Томаса
Чарда.
   Сергей наклоняется к Ольге:
   - Чаю хотите?
   И соблазняет:
   - С сахаром.
   Он роется в портфеле. Портфель до отказа набит бумагами, папками, га-
зетами.
   - Вот, кажется, и зря нахвастал.
   Бумаги, папки и газеты высыпаются на пол. Сергей на  лету  ловит  ка-
кой-то белый комок. В линованной бумаге лежит сахарный отколочек.
   - Берите, пожалуйста.
   Он дробит корешком Суворова обгрызок темного пайкового сахара.
   - У меня к вам, Сергей Василич, небольшая просьба.
   Ольга с легким, необычным для себя волнением рассказывает о своем же-
лании "быть полезной мировой революции".
   - Тэк-с...
   Розовое пятно на щеке Сергея смущенно багровеет.
   - Ну-с, вот я и говорю...
   И, ничего не сказав, заулыбался.
   - О чем вы хотели меня спросить, Сергей Васильевич?
   Он почесал за ухом.
   - Хотел спросить?..
   Чай в стаканах жидкий, как декабрьская заря.
   - Да...
   Ложечка в стакане серая, алюминиевая.
   - Вот, я и хотел спросить...
   И почесал за вторым ухом:
   - Делать-то вы что-нибудь умеете?
   - Конечно, нет.
   - Н-да...
   И он деловито свел брови.
   - В таком случае вас придется устроить на ответственную должность.
   Сергей решительно снял телефонную трубку и, соединившись  с  Кремлем,
стал разговаривать с народным комиссаром по просвещению.

31
   Марфуша босыми ногами стоит на подоконнике и протирает мыльной мочал-
кой стекла. Ее голые гладкие, розовые, теплые и тяжелые икры дрожат. Ка-
жется что эта женщина обладает двумя горячими сердцами и  оба  заключены
здесь.
   Ольга показывает глазами на босые ноги:
   - Я бы на месте мужчин не желала ничего другого.
   Теплая кожа на икрах пунцовеет.
   Марфуша спрыгивает с подоконника и выходит из комнаты, будто для  то-
го, чтобы вылить воду из чана.
   Ольга говорит:
   - Вы бездарны, если никогда к ней не приставали.

32
   Ольга формирует агитационные поезда. " Юноша с оттопыренными губами и
ушами величественно протягивает мне руку и отрекомендовывает себя:
   - Товарищ Мамашев.
   Это ее личный секретарь.

33
   Ветер крутит: дома, фонари, улицы, грязные серые солдатские одеяла на
небе, ледяную мелкосыпчатую крупу (отбивающую сумасшедшую чечетку на па-
нелях), бесконечную очередь (у железнодорожного виадука) получающих раз-
решение на выезд из столицы черные клочья  ворон,  остервенелые  всхлипы
комиссарских  автомобилей,  свалившийся  трамвай,  телеграфные  провода,
хвосты тощих кобыл, товарища Мамашева, Ольгу и меня.
   - Ну и погодка!
   - Черт бы ее побрал.
   Товарищ Мамашев топорщит губы:
   - А что я говорил? Нужно было у Луначарского  попросить  его  автомо-
биль...
   И подпрыгивает козликом:
   - ...он мне никогда ни в чем не отказывает...
   Вздергивает гордо бровь:
   ... замечательно относится...
   Делает широкий жест:
   - ...аккурат сегодня четыре мандата подписал тринадцать резолюций на-
ложил под мою диктовку... одиннадцать отношений...
   Хватает Ольгу под руку:
   - ...ходатайство в Совнарком аккурат на ваши  обеденные  карточки,  в
Реввоенсовет на три пары теплых панталон для профессора  Переверзева,  в
Президиум Высшего Совета Народного Хозяйства на железную печку  для  ва-
шей, Ольга Константиновна, квартиры, записочку к председателю Московско-
го Совета, записочку... тьфу!
   И выплевывает изо рта горсть льда.
   Ветер несет нас, как три обрывка газеты.

34
   В деревнях нет швейных катушек. Предложили отпустить нитки в  хлебные
районы при условии: пуд хлеба за катушку ниток.

35
   Отдел металла ВСНХ закрывает ввиду недостатка топлива ряд  крупнейших
заводов (Коломенский, Сормовский и др.).

36
   Окна занавешены сумерками - жалкими, измятыми и вылинялыми, как  пло-
хенькие ситцевые занавесочки от частых стирок.
   Марфуша вносит кипящий самовар.
   Четверть часа тому назад она взяла его с мраморного  чайного  столика
и, прижимая к груди, унесла в кухню чтобы поставить.
   Может быть, он вскипел от ее объятий.
   - Сергей перебирает любительские фотографические карточки.
   - Кто этот красивый юноша? Он похож на вас Ольга Константиновна.
   - Брат.
   Самовар шипит.
   - ...бежал на Дон.
   - В Добровольческую?..
   - Да.
   Я смотрю в глаза Сергея. Станут ли они злее?
   Ольга опускает тяжелые  суконные  шторы  цвета  заходящего  июльского
солнца, когда заря обещает жаркий и ветреный день.
   Конечно, его глаза остались такими же синими и  добрыми.  Он  кажется
мне загадочным, как темная, покрытая пылью и  паутиной  бутылка  вина  в
сургучной феске.
   Я не верю в любовь к "сорока тысячам братьев". Кто любит всех, тот не
любит никого. Кто ко всем "хорошо относится", тот ни к кому не относится
хорошо.
   Он внимательно разглядывает фотографию.
   В серебряном флюсе самовара отражается его лицо. Перекошенное и  сви-
репое. А из голубоватого стекла в кружевной позолоченной  раме  вылезает
нежная ребяческая улыбка с ямками на щеках.
   Я говорю:
   - Тебе надо почаще смотреться в самовар.

37
   Всероссийский Совет Союзов высказался  за  временное  закрытие  текс-
тильных фабрик.

38
   Как-то я зашел к приятелю, когда тот еще валялся  в  постели.  Из-под
одеяла торчала его волосатая голая нога.  Между  пальцами,  короткими  и
толстыми, как окурки сигар, лежала грязь потными черными комочками.
   Я выбежал в коридор. Меня стошнило.
   А несколько дней спустя, одеваясь; я увидел в своих  мохнатых,  расп-
люснутых, когтистых пальцах точно такие же потные комочки грязи. Я нежно
выковырял ее и поднес к носу.
   С подобной же нежностью я выковыриваю сейчас свою  любовь  и  с  бла-
женством "подношу к носу".
   А когда я гляжу на Сергея, меня всего выворачивает наружу. (Он  вроде
молодого купца из "Древлепечатного Пролога", который "уязвился ко вдови-
це... люте истаевал... ходил неистов, яко бы бесен".)

39
   Совет Народных Комиссаров предложил Наркомпросу немедленно приступить
к постановке памятников.

40
   Из Курска сообщают, что заготовка конины для Москвы идет довольно ус-
пешно.

41
   Щелкнув рубиновой кнопкой, Ольга вынимает из серой  замшевой  сумочки
сухой темный ломтик.
   Хлеб пахнет конюшней, плесенью Петропавловских подземелий - и, от со-
седства с кружевным шелковым платком, - убигановским Quelques Fleurs'ом.
   Я вынимаю такой же ломтик из бумажника, а товарищ Мамашев из  портфе-
ля.
   Девушка в белом переднике ставит на столик тарелки. У девушки усталые
глаза и хорошее французское произношение:
   - Potage a la paysanne [3].
   Смешалище из жидкой смоленской глины и жирного пензенского  чернозема
наводит на размышления.
   Ольга вытирает платочком тусклую ложку. Французское кружево  коричне-
веет.
   Кухонное оконце, как лошадь на морозе выдыхает туманы.
   Я завидую завсегдатаям маленьких веселых римских "нопино"  -  Овидию,
Горацию и Цицерону в кабачке "Белого Барашка"  вдовушка  Бервен  недурно
кормила Расина; ресторанчик мамаши Сагюет, облюбованный Тьером,  Беранже
и Виктором Гюго, имел добрую репутацию; великий Гете не стал  бы  писать
своего "Фауста" в лейпцигском погребке, если бы старый  Ауэрбах  подавал
ему никуда не годные сосиски.
   Наконец (во время осады Парижа в семьдесят первом году), только высо-
кое кулинарное искусство ресторатора Поля Бребона могло заставить Эрнес-
та Ренана и Теофиля Готье даже не заметить того что они находились в го-
роде, который был "залит кровью, трепетал в лихорадке сражений и выл  от
голода".
   Ольга пытается сделать несколько глотков супа.
   - Владимир, вы захватили из дома соль?
   - Я вынимаю из кармана золотую табакерку времен Елизаветы Петровны.
   - Спасибо.
   С оттопыренных губ товарища Мамашева летят брызги восторженной слюны.
   - Должен вам сказать, Ольга Константиновна, что здесь совершенно  нет
столика без знаменитости.
   Восторженная слюна пенится на его  розовых  губах  как  Атлантический
океан.
   - Изысканнейшее общество!
   Он раскланивается, прижимая руку к сердцу и танцуя головой с кокетли-
вой грацией коня, ходившего в пристяжке.
   - Обратите, Ольга Константиновна, внимание - аккурат, Евтихий  Влади-
мирович Туберозов... европейское имя...  шесть  аншлагов  в  "Гранд-Опе-
ра"...
   Товарищ Мамашев отвешивает поклон и прижимает руку к сердцу.
   - ...аккурат вчера вывез по ордеру из особняка графини Елеоноры  Лео-
нардовны Перович буфет красного дерева рококо, волосяной матрац и люстру
восемнадцатого века.
   Кухонное оконце дышит туманами. Скрипят челюсти. Девушка  с  усталыми
глазами вывернула тарелку с супом на колени знаменитого художника, с ко-
торым только что поздоровался товарищ Мамашев.
   Петр Аристархович Велеулов, аккурат с утренним поездом привез из Там-
бова четыре пуда муки, два мешка картошки, пять фунтов  сливочного  мас-
ла...
   Ольга вытирает лицо кружевным платочком.
   - Товарищ Мамашев, вы не человек, а пульверизатор. Всю меня оплевали.
   - Простите Ольга Константиновна!
   Девушка с усталыми глазами подала нам корейку восемнадцатилетнего ме-
рина.
   Петр Аристархович вытаскивает из-за пазухи  фунтовую  коробку  из-под
монпансье. Товарищ Мамашев впивается в жестянку ястребиным взглядом.  Он
почти не дышит. В коробке из-под монпансье оказывается сливочное  масло.
Мамашев торжествует.

42
   Возвращаемся бульварами. Деревья шелестят злыми  каркающими  птицами.
Вороны висят на сучьях, словно живые черные листья.
   Не помню уж, в какой летописи читал, что перед одним из страшеннейших
московских пожаров, "когда огонь полился рекою, каменья распадались, же-
лезо рдело, как в горниле, медь текла и дерева обращались в уголь и тра-
ва в золу", - тоже раздирательно каркали вороны  над  посадом,  Кремлем,
заречьями и загородьем.

43
   В Москве поставили одиннадцать памятников "великим людям и революцио-
нерам".

44
   Рабочие национализированной типографии "Фиат Люкс"  отказались  рабо-
тать в холоде. Тогда районный Совет разрешил разобрать на дрова  большой
соседний деревянный дом купца Скоровертова.
   Ночью Марфуша притащила мешок сухих, гладко оструганных досок и голу-
бых обрубков.
   Преступление свое она оправдала пословицей, гласящей, что "в  корчме,
вишь, и в бане уси ровные дворяне".
   У Марфуши довольно своеобразное представление о первой в мире  социа-
листической республике.
   Купеческий "голубой дом" накалил докрасна железную печку. В  открытую
форточку вплывает унылый бой кремлевских часов. Немилосердно дымят  тру-
бы.
   Двенадцать часов, а Ольги все еще нет.
   В печке трещит сухое дерево. Будто крепкозубая девка щелкает  каленые
орехи.
   Когда доиграли невидимые кремлевские маятники, я подумал о  том,  что
хорошо бы перевидать в жизни столько же, сколько перевидал наш детинец с
его тяжелыми башнями, толстыми стенами, двурогими зубцами с памятью сле-
дов от ржавых крючьев, на которых висели стрелецкие головы - "что  зубец
- то стрелец".

45
   Час ночи.
   Ольга сидит за столом, перечитывая бесконечные  протоколы  еще  более
бесконечных заседаний.
   Революция уже создала величественные  департаменты  и  могущественных
столоначальников.
   Я думаю о бессмертии.
   Бальзаковский герой однажды крикнул, бросив монету в воздух:
   - "Орел" за Бога!
   - Не глядите! - посоветовал ему приятель, ловя монету на лету. - Слу-
чай такой шутник.
   До чего же все это глупо.  Скольким  еще  тысячелетиям  нужно  прота-
щиться, чтобы не приходилось играть на "орла и решку", когда  думаешь  о
бессмертии.
   Ольга спрятала бумаги в портфель и подошла к печке. - Сверкающий  ко-
фейник истекал пеной.
   - Кофе хотите?
   Очень.
   Она налила две чашки.
   На фаянсовом попугае лежат разноцветные монпансье. Ольга выбрала  зе-
лененькую, кислую.
   - Ах да, Владимир...
   Она положила монпансьешку в рот.
   - ...чуть не позабыла рассказать...
   Ветер захлопнул форточку.
   - ...я сегодня вам изменила.
   Снег за окном продолжая падать и огонь в печке щелкать свои орехи.
   Ольга вскочила со стула.
   - Что с вами, Володя?
   Из печки вывалился маленький золотой уголек.
   Почему-то мне никак не удавалось проглотить слюну. Горло стало  узкой
переломившейся соломинкой.
   - Ничего.
   Я вынул папиросу. Хотел закурить, но первые три спички сломались, а у
четвертой отскочила серная головка Уголек, вывалившийся из печки, прожег
паркет.
   - Ольга, можно вас попросить об одном пустяке?
   - Конечно.
   Она ловко подобрала уголек.
   - Примите, пожалуйста, ванну.
   Ольга улыбнулась:
   - Конечно...
   Пятая спичка у меня зажглась.
   Все так же падал за окном снег и печка щелкала деревянные орехи.

46
   О московском пожаре 1445 года летописец писал.
   "... выгорел весь город, так что  ни  единому  древеси  остатися,  но
церкви каменные распадошася и стены градные распадошася".

47
   Ночь. Хрустит снег.
   Из-за выщербленной квадратной трубы вылезает  золотое  ухо  казацкого
солнышка.
   Каждый шаг приближает меня к страшному. Каждую легчайшую пушинку вре-
мени надо бы ловить, прижимать к сердцу и нести с дрожью и бережью.  Ка-
залось бы, так.
   В подворотне облезлого кривоскулого дома большие старые сварливые во-
роны раздирают дохлую кошку. Они жрут вонючее мясо с жадностью и стерве-
нением голодных людей.
   Дохлая кошка с расковырянными глазницами нагло, как вызов, задрала  к
небу свой сухопарый зад:
   "ВХУГ, мол, и смотрите мне под хвост со своим божественным равнодуши-
ем".
   Очень хорошо.
   С небом надо уметь по-настоящему разговаривать. На Державине  в  наши
дни далеко не уедешь.
   Я иду дальше.
   Мой путь еще отчаянно велик, отчаянно долог. Целых полквартала до то-
го семиэтажного дома.
   Заглядываю мимоходом в освещенное окно старенького барского особняка.
   Почему же оно не занавешено? Ах да, хозяин квартиры Эрнест Эрнестович
фон Дихт сшил себе брюки из фисташковой гардины. Эрнест  Эрнестович  был
ротмистр гусарского Сумского полка. У сумчан неблагонадежные штаны.  Фон
Дихт предпочел, чтобы ВЧК его арестовала за торговлю кокаином.
   Я вглядываюсь. Боже мой, да ведь это же Маргарита Павловна фон  Дихт.
Она - как недописанная восьмерка. Я никогда не предполагал,  что  у  нее
тело гибкое и белое, как итальянская макаронина. Но кто же этот  взъеро-
шенный счастливец с могучими плечами и красными тяжелыми ладонями? Он ни
разу не попадался мне на нашей улице.
   В первую минуту меня поражает женское небрежение страхом "и  осторож-
ностью, во вторую - я прихожу к другому, более логическому выходу:  суп-
руг Маргариты Павловны, бывший ротмистр Сумского гусарского  полка,  уже
расстрелян. По всей вероятности, в начале этой недели,  так  как  еще  в
субботу на прошлой у очаровательной Маргариты Павловны приняли передачу.
   Скромность уводит меня от освещенного окна.
   Какая мертвая улица!
   Казацкое солнышко, завернувшись в новенький бараний кожух,  сидит  на
трубе.
   Хрустит снег.
   Семиэтажный дом смотрит на меня с противоположной  стороны  сердитыми
синими очками. Как старая дева с пятого курса  медицинского  факультета.
Реликвия прошлого. В пролетарской стране, если она в течение первой чет-
вертушки столетия не переродится в буржуазную  республику,  "старые"  по
всей вероятности все-таки останутся, но "девы" вряд  ли.  Молодой  класс
будет слишком увлечен своей властью, чтобы обращать внимание на пустяки.
   Чем ближе я подхожу к вечности, тем игривее становятся мои мысли.
   Не бросить ли, в самом деле, веселенький царский гривенник в  воздух?
Благо, завалялся он в кармане от доковчеговых времен.
   Я не поклонник монархии:
   "Решка" за бессмертие!
   Случаю - представляется случай покаверзничать.
   Гривенник блеснул в воздухе, как капелька, упавшая с луны.
   - "Орел" черт побери!
   Противоположную сторону рассек переулочек стиснутый домами и заверну-
тый в ночь (как узкая стройная женщина в котиковую до пят, шубу).
   В переулочке проживала когда-то дебелая  вдова.  Я  называл  ее  "моя
крошка"...
   Во вдове было чистого веса пять пудов тридцать фунтов.
   А все-таки мы самый ужасный народ на земле.
   Недаром же в книге "Драгоценных драгоценностей" арабский писатель за-
писал:
   "Никто из русов не испражняется наедине: трое из товарищей  сопровож-
дают его непременно и оберегают. Все они постоянно носят при себе  мечи,
потому что мало доверяют друг другу и еще потому что коварство между ни-
ми дело обыкновенное. Если кому удастся приобрести хотя малое имущество,
то уже родной брат или товарищ тотчас начинают завидовать и  домогаться,
как бы убить его и ограбить".
   Казацкое солнышко напоминает мне  веселый  детский  пузырь.  Какой-то
соплячок выпустил из рук бечевку, и желтый шарик улетел в звезды.
   На углу дремлет извозчик. Чалая кобыла взглянула на меня равнодушным,
полированным под мореный дуб глазом.
   Лошади, конечно, наплевать!
   Двор. Грустный и брюнетистый - как помощник провизора. С четырех сто-
рон мрачные высоченнейшие стены. Без всяких лепных фигурочек,  закавычек
и закругляшек.
   Мимо ворот проковыляла кляча.
   Пьяная потаскушка забористо выхрипывает:
   Ты, говорит,
   Нахал, говорит,
   Каких, говорит,
   Не-ма-а-ало
   Все ж, говорит,
   Люблю, говорит,
   Тебя, говорит,
   Наха-а-ала.
   Поднимаюсь по черной лестнице. Железные ржавые перила, каменные,  за-
гаженные, вышарканные ступени и деревянные, в бахроме облупившейся  кле-
енки, крашенные скукой двери чужих квартир.
   Сквозь мутное стекло глядят звезды.
   Лень тащиться еще два этажа. А что, ежели с пятого?
   Визгливый женский голос продырявил дверь. Я -  оглянулся  в"  сторону
затейных растеков и узорчиков собачьей мочи. Мягко и аппетитно  чавкнуло
полено. Неужели по женщине?
   Мне пришла в голову счастливая мысль, что, может быть, некоторые ста-
рые способы в известных случаях приносят пользу.
   Луна состроила издевательскую рожу.
   Полез выше.

   1919

1
    "Винтовку в руку, рабочий и бедняк! В ряды продовольственных баталионов. В деревню, к кулацким - амбарам за
хлебом.  Симбирские,  уфимские, самарские кулаки не дают тебе хлеба - возьми его у воронежских, вятских,
тамбовских... "
   Это называется "катехизисом сознательного пролетария ".

2
   Большевики дерутся (по всей вероятности, мужественно) на  трех  фрон-
тах, четырех участках и в двенадцати направлениях.

3
   Из приказа Петра I:
   "Кто с приступа бежал, тому шельмованным быти... гонены сквозь  строй
и, лица их заплевав, казнены смертию"..
   Из приказа Наркомвоенмора:
   "Если какая-нибудь часть отступит самовольно, первым будет расстрелян
комиссар, вторым командир".
   Еще:
   "Трусы, шкурники и предатели не уйдут от пули. За то я ручаюсь  перед
лицом всей Красной Армии".

4
   - Доброе утро, Ольга.
   - Доброе утро, Володя.


5
   На гробе патриарха Иосифа в Успенском соборе братина, чеканенная тра-
вами. По ободку ее вилась надпись:
   "Истинная любовь уподобится сосуду злату, ему же разбитися не бывает;
аще погнется, то разумно исправится".

6
   Дело обстояло довольно просто.
   На черной лестнице седьмого этажа в углу примостился ящик с отбросами
- селедочные хвосты, картофельная шелуха, лошадиные вываренные ребра.
   Я вылез из шубы и бросил ее на ящик. Потом снял с головы высокую,  из
седого камчатского зверя, шапку (чтобы она, боже упаси, не помешала  мне
как следует раскроить череп).
   На звезды наполз серебряный туман. Луна плавала в нем, как ломтик ли-
мона в стакане чая, подбеленного сливками.
   Надо было разбить толстое запакощенное стекло.
   Я стащил с левой ноги калошу и ударил. Стекло,  хихикнув,  будто  его
пощекотали под мышками, рассыпалось по каменной  площадке  и  обкусанным
ступеням довольно крутой лестницы.
   Некрепкий ночной морозец пробежал от затылка по крестцу, по ягодицам,
по ляжкам - в потные трясущиеся пятки. Словно за шиворот бросили  горсть
мелких льдяшек.
   Каркнула птица. В темноте она показалась мне франтоватой.  Ее  крылья
трепыхались, как фрачная накидка. Светлый зоб был похож на  тугую  крах-
мальную грудь.
   А ведь в Париже еще носят фрак. Черт с ним, с Парижем!
   Мне захотелось взглянуть на то место, где через несколько минут  дол-
жен был расплющиться окровавленный сверток с моими костьми и мясом.
   Я просунул голову.
   Какая мерзость!..
   Узнаю тебя, мое дорогое отечество.
   Я выругался и плюнул с седьмого этажа. Мой возмущенный плевок упал  -
в отвратительную кучу отбросов.
   Негодяи, проживающие поблизости от звезд, выворачивали прямо  в  фор-
точку ящик с пакостиной. Селедочные хвосты, картофельная шелуха и  лоша-
диные вываренные ребра падали с величественной высоты.
   Прошу поверить, что я даже в мыслях не собирался вскрывать себе вены,
подражая великолепному другу Цезаря. Не лелеял  мечту  покончить  жалкие
земные расчеты прыжком с  ломбардо-византийского  столпа,  воздвигнутого
царем Борисом, который, по словам летописи, "жил, как  лев,  царствовал,
как лисица, и умер, как собака".
   Но умереть в навозной куче!
   Нет, это уж слишком.
   Пришлось снова надеть калошу.
   У меня мрачное прошлое. В пятом классе гимназии я имел тройку за  по-
ведение за то, что явился на бал в женскую гимназию с голубой  хризанте-
мой в петлице отцовского смокинга. Это было в Пензе.
   Легкий ночной морозец садился на щеки, кусал уши и щекотал перышком в
ноздрях.
   Я извлек из мусорного ящика шапку и нежно погладил  красивого  седого
камчатского зверя.
   Ветер трепыхал фрачную накидку на черной ворчливой птице, ерошил  мои
волосы и сметал в кучу звезды. Плеяды лежали золотой горкой.
   На рукаве шубы сверкало несколько серебряных искорок  селедочной  че-
шуи. Я соскоблил их, застегнулся на все пуговицы и поднял воротник. "По-
весившись, надо мотаться, а оторвавшись, кататься! " - сказал  я  самому
себе и, упрятав руки в карманы, стал сходить вниз почти с легким и весе-
лым сердцем.

7
   В Коллегии Продовольственного Отдела Московского Совета заслушан док-
лад доктора Воскресенского о результатах опытов по выпечке хлеба из гни-
лого картофеля.

8
   Вон на той полочке стоит моя любимая чашка. Я пью из нее кофе с  нас-
лаждением. Ее вместимость три четверти стакана. Ровно  столько,  сколько
требует мой желудок в десять часов утра.
   Кроме того, меня радует мягкая яйцеобразная форма чашки  и  расцветка
фарфора. Удивительные тона! Я вижу блягиль, медянку, ярь и  бокан  вини-
цейский.
   Мне приятно держать эту чашку в руках, касаться губами ее  позолочен-
ных  краев.  Какие  пропорции!  Было  бы  преступлением  увеличить   или
уменьшить толстоту фарфора на листик папиросной бумаги.
   Конечно, я пью кофе иногда и из других чашек. Даже из  стакана.  Если
меня водворят в тюрьму как "прихвостня буржуазии",  я  буду  цедить  жи-
денькую передачу из вонючей, чищенной кирпичом, жестяной кружки.
   Точно так же, если бы Ольга уехала от меня на три или четыре  месяца,
я бы, наверно, пришел в кровать к Марфуше.
   Но разве это меняет дело по существу? Разве перестает чашка быть  для
меня единственной в мире?
   Теперь вот о чем. Моя бабка была из строгой староверческой  семьи.  Я
наследовал от нее брезгливость, высохший нос с  горбинкой  и  долговатое
лицо, будто свернутое в трубочку.
   Мне не очень приятно, когда в мою чашку наливают кофе для кого-нибудь
из наших гостей. Но все же я не швырну ее - единственную в мире -  после
того об пол, как швырнула бы моя рассвирепевшая бабка. Она научилась чи-
тать по слогам в шестьдесят три года, а я в три с половиной.
   В какой-то мере я должен признавать мочалку и мыло.
   Не правда ли?
   А что касается Ольги, то ведь она, я говорю о том  вечере,  исполнила
мою просьбу. Она приняла ванну.

9
   В Черни Тульской губернии местный Совет постановил организовать "Фонд
хлеба всемирной пролетарской революции".

10
   - Ольга, четверть часа тому назад сюда звонил по телефону ваш  любов-
ник...
   Она сняла шляпу и стала расчесывать волосы большим черепаховым  греб-
нем.
   - ...он просил вас прийти к нему сегодня в девять часов вечера.

11
   Республиканцы обрастают грязью.
   Известьинский хроникер жалуется на бани, которые "все последнее время
обычно бывают закрыты".

12
   Мы едем по завечеревшей  Тверской.  Глубокий  снег  скрипит  под  по-
лозьями, точно гигроскопическая вата. По тротуарам бегут плоские тенепо-
добные люди. Они кажутся вырезанными из оберточной бумаги.  Дома  похожи
на аптечные шкафы.
   Через каждые двадцать шагов сани непременно попадают в рытвину.
   Я крепко держу Ольгу за талию. Извозчичий армяк рассыпался складками,
как бальный веер франтихи прошлого века.
   Мы едем молча.
   Каждый размышляет о своем. Я, Ольга и суровая спина возницы.
   На углу Камергерского наш гнедой конь врастает копытами в снег.
   Старенький, седенький, с глазами Миколы Чудотворца, извозчик старает-
ся вывести его из оцепенения. Сначала он уговаривает коня, словно малого
дитятю, потом увещевает, как подвыпившего  приятеля,  наконец,  начинает
орать на него, как на своенравную бабу.
   Конь поводит ушами, корчит хребет,  дыбит  хвост  и  падает  в  снег.
Мыльная слюна течет из его ноздрей; розовые десны белеют; наподобие гло-
бусов ворочаются в орбитах огромные страдальческие глаза.
   Я снимаю шапку. Почтим смерть. Она во всех видах загадочна  и  возвы-
шенна. Гнедой мерин умирает еще более трагически, чем его двуногий  гос-
подин и повелитель.
   Я беру Ольгу под руку:
   - Идемте.
   С отчаянья седенький Микола Чудотворец принимается стегать  изо  всех
силенок покойника и выкручивает ему хвост.
   Ольга морщит брови:
   - На нынешней неделе подо мной падает четвертая лошадь. Конский  корм
выдают нам по карточкам. Это бессердечно. Надо  сказать  Марфуше,  чтобы
она не брала жмыхов.
   Ольга вынимает из уха маленький бриллиантик и отдает извозчику.
   Мы идем вниз по Тверской.
   На площади из-под полы продают краюшки черного хлеба, обкуски  сахара
и поваренную соль в порошочках, как пирамидон.
   Около "Метрополя" Ольга протягивает мне свою узкую серую перчатку:
   - Вы меня сегодня, Владимир, не ждите. Я, по всей вероятности,  пойду
на службу прямо от Сергея.
   - Хорошо.
   Я расстегиваю пуговку на перчатке и целую руку.
   - Скажите моему братцу, что книгу, которую он никак не мог раздобыть,
я откопал для него у старьевщика.
   Ольгу заметает вертушка метропольского входа.
   Я стою неподвижно. Я думаю о себе, о россиянах, о России. Я  ненавижу
свою кровь, свое небо, свою землю, свое  настоящее,  свое  прошлое;  эти
"святыни" и "твердыни", загаженные татарами, ляхами, литовцами,  францу-
зами и голштинскими царями; "дубовый город", срубленный Калитой,  "город
Камен", поставленный Володимиром и ломанный  "до  подошвы"  Петром;  эти
церковки - репками, купола - свеколками и колокольницы - морковками.
   Наполеон, который плохо знал историю и хорошо ее делал, глянув с  Во-
робьевой горы на кремлевские зубцы, изрек:
   - Les fieres murailles!
   "Гордые стены! "
   С чего бы это?
   Не потому ли, что веков шесть тому назад под грозной сенью башен, по-
лубашен и стрельниц с осадными стоками и лучными боями русский царь кор-
мил овсом из своей высокой собольей шапки татарскую кобылу? А кривоносый
хан величаво сидел в седле, покрякивал и щекотал брюхо коню. Или с того,
что гетман Жолкевский поселился с гайдуками  в  Борисовском  Дворе,  мял
московских боярынь на великокняжеских перинах и бряцал  в  карманах  го-
родскими ключами? А Грозный вонзал в холопьи ступни четырехгранное  ост-
рие палки, полученной некогда Московскими великими князьями от Диоткрима
и переходившей из рода в род как знак покорности. Мало? Ну, тогда напос-
ледок погордимся еще царем Василием Ивановичем Шуйским, которого  самоз-
ванец при всем честном народе выпорол плетьми на взорном месте.

13

   - Владимир Васильевич! Владимир Васильевич!
   Я оборачиваюсь.
   - Здравствуйте!
   Товарищ Мамашев приветствует меня жестом патриция:
   - Честь имею!
   Он прыгает петушком вокруг большой крытой серой машины.
   - Хороша! Сто двадцать, аккурат, лошадиных сил.
   И треплет ее по железной  шее,  как  рыцарь  Ламанческий  своего  во-
инственного Росинанта.
   Шофер, закованный в кожаные латы, добродушно косит глазами:
   - Двадцать сил, товарищ Мамашев.
   Товарищ Мамашев выпячивает на полвершка нижнюю губу:
   - Товарищ Петров, не верю вам. Не верю!
   Я смотрю на две тени в освещенном окне третьего этажа. Потом закрываю
глаза, но сквозь опущенные веки вижу еще  ясней.  Чтобы  не  вскрикнуть,
стискиваю челюсти.
   - Ну-с, товарищ Петров, а как...
   Мамашев пухнет:
   - ...Ефраим Маркович?
   - В полном здравии.
   - Очень рад.
   Я поворачиваюсь спиной к зданию. Спина  разыскивает  освещенное  окно
третьего этажа. Где же тени? Где тени? Спина шарит по углам своим  непо-
мерным суконным глазом. Находит их. Кричит. Потому что у нее нет  челюс-
тей, которые она бы могла стиснуть.
   - Ну-с, а в Реввоенсовете у вас все, товарищ Петров, по-старому - ни-
каких таких особых понижений, повышений...
   Товарищ Мамашев - снижает голос на басовые ноты:
   - ...назначений, перемещений? По-старому. Вчера вот в пять часов утра
заседать кончили.
   - Ефраим Маркович...
   Метропольская вертушка выметает поблескивающее пенсне Склянского. То-
варищ Мамашев почтительно раскланивается. Склянский быстрыми шагами про-
ходит к машине.
   Автомобиль уезжает.
   Товарищ Мамашев поворачивает ко мне свое неподдельно удивленное лицо:
   - Странно... Ефраим Маркович меня не узнал...
   Я беру его под локоть.
   - Товарищ Мамашев, вы все знаете...
   Его мягкие оттопыренные уши краснеют от удовольствия и гордости.
   - Я, товарищ Мамашев, видите ли, хочу напиться, где спиртом  торгуют,
вы знаете?
   Он проводит по мне презрительную синенькую черту своими важными глаз-
ками:
   - Ваш вопрос, Владимир Васильевич меня даже удивляет...
   И поднимает плечи до ушей:
   - Аккурат знаю.

14
   Товарищ Мамашев расталкивает "целовальника":
   - Вано! Вано!
   Вано, в грязных исподниках, с болтающимися тесемками, в грязной  сит-
цевой - Цветочками - рубахе, спит на голом матраце. Полосатый тик в гни-
лых махрах в провонях и в кровоподтеках.
   - Вставай, кацо!
   Словно у ревматика, скрипят ржавые некрашеные кости кровати.
   Грозная, вымястая, жирношеяя баса скребет буланый хвост у себя на за-
тылке.
   - Толхай ты, холубчик, его, прохлятого супруха моего, хрепче!
   Черный клоп величиной в штанинную пуговицу мечтательно  выползает  из
облупившейся обойной щели.
   Вано поворачивается, сопит, подтягивает порты, растирает твердые, как
молоток, пятки и садится.
   - Чиго тибе?.. спирту тибе?.. дороже спирт стал... хочишь  бири,  хо-
чишь ни бири... хочишь пей, хочишь гуляй так. Чихал я.
   Он засовывает руку под рубаху и задумчиво чешет под мышкой. Волосы  у
Вано на всех частях тела растут одинаково пышно.
   Мы соглашаемся на подорожание. Вано приносит в зеленой пивной бутылке
разбавленный спирт; ставит прыщавые чайные стаканы; кладет на стол луко-
вицу.
   - Соли, кацо, нет. Хочишь ешь, хочишь ни ешь. Плакать ни буду.
   Вано видел плохой сон. Он мрачно смотрит на жизнь и на  свою  могучую
супругу.
   Я разливаю спирт, расплескивая по столу и переплескивая через край.
   В XIII веке водку считали влажным извлечением из философского камня и
принимали только по каплям.
   Я опрокидываю в горло стакан. Захлебываюсь пламенем и горечью. Грима-
са перекручивает скулы. Приходится оправдываться:
   - Первая колом, вторая соколом, третья мелкой пташечкой.
   На пороге комнаты вырастают две новые фигуры.
   Товарищ Мамашев прижимает руку к сердцу и раскланивается.
   У вошедшего мужчины широкополая шляпа и борода испанского гранда. Она
стекает с подбородка красноватым желтком гусиного  яйца.  Глаза  у  него
светлые, грустные и возвышенные. Нос тонкий, безноздрый, почти просвечи-
вающий, фолиантовая кожа впилась в плоские скулы. Так впивается  в  руку
хорошая перчатка.
   На женщине необычайные перья. Они увяли, как цветы. В 1913  году  эти
перья стоили очень дорого на Rue de la Paix [4]. Их носили дамы, одеваю-
щиеся у Пакена, у Ворта, у Шанеля, у Пуарэ. На женщине желтый  палантин,
который в прошлом был той же белизны, что и кожа на ее тонкокостном  те-
ле. Осень горностая напаминает осень березовых  аллей.  Женщина  увешана
"драгоценностями".  В  дорогих  оправах  сияют   фальшивые   бриллианты.
Чувствуется, что это новые жильцы. Они похожи на буржуа военного  време-
ни. Вошедшая одета в атлас, такой же выцветший, как и ее глаза.  Венеци-
анские кружева побурели и обвисли, как ее кожа.  Еще  несколько  месяцев
тому назад эта женщина в этом наряде, по всей вероятности,  была  беско-
нечно смешна. Сегодня она трагична.
   Товарищ Мамашев приветствует "баловня муз и его прекрасную даму".
   Слова звучат как фанфары.
   Женщина протягивает пальцы для поцелуя, "баловень  муз"  снимает  ис-
панскую шляпу.
   Вано ставит на стол зеленую бутылку.
   Я пью водку, закусываю луком и плачу. Может быть, я  плачу  от  лука,
может быть, от любви, может быть, от презренья.
   "Баловень муз" делает глоток из горлышка и выплевывает.  Кацо  обязан
знать, что прадед поэта носил титул  "всепьянейшества"  и  был  удостоен
трех почетнейших  наград:  "сиволдая  в  петлицу",  "бокала  на  шею"  и
"большого штофа через плечо"!!
   Вано приносит бутылку неразведенного спирта.
   Я закрываю лицо и вижу гаснущий свет в окне третьего этажа. Я зажимаю
уши, чтобы не слышать того что слышу через каменные стены, через площадь
и три улицы.
   Дверь с треском распахивается. Детина в пожарной куртке с медными пу-
говицами и с синими жилами обводит комнату моргающими двухфунтовыми  ги-
рями. У детины двуспальная рожа, будто только что  вытащенная  из  огня.
Рыжая борода и рыжие ноздри посеребрены кокаином.
   "Баловень муз" интересуется моим мнением о скифских стихах Овидия.  Я
говорю, что Назон необыкновенно воспел страну, которую,  по  его  словам
"не следует посещать счастливому человеку".
   Мой собеседник предпочитает Вергилия. Он нараспев читает мне о волах,
выдерживающих на своем хребте окованные железом колеса; о лопающихся  от
холода медных сосудах; о замерзших винах, которые рубят топором; о целых
дубах и вязах, которые скифы прикатывают к очагам и предают огню.
   Я лезу в пьянеющую память и  снова  выволакиваю  оттуда  Назона.  Его
"конские копыта, ударяющие о твердые волны", его "сарматских быков,  ве-
зущих варварские повозки по ледяным мостам". Говорю о скованных  ветрами
лазурных реках, которые ползут в море скрытыми водами; о скифских  воло-
сах, которые звенят при движении от висящих на них сосулек; о винах, ко-
торые - будучи вынутыми из сосудов - стоят, сохраняя их форму.
   В конце концов мы оба приходим к заключению, что после латинян о Пуш-
кине смешно говорить даже под пьяную руку.
   "Баловень муз" мычит презрительно:
   Зима... Крестьянин торжествуя...
   На дровлях... обновляет... путь...
   Его лошадка... снег почуя...
   Плетется рысью как-нибудь...
   Товарищ Мамашев спит рядом с могучей вымястой бабой на голом, в  про-
вонях, матраце. Женщина в увядшем горностае роняет слезу о  своем  друге
Анатоле Франсе. Пожарный, оборвав крючки на ее выцветшем  атласном  лифе
запускает красную пятерню на блеклое венецианское кружево. После  непро-
должительных поисков он вытаскивает худую, длинную, землистую грудь мнет
ее, как салфетку и целует в сморщенный сосок.

15
   Метель падает не мягкими хлопьями холодной ваты, не рваными  бумажка-
ми, не ледяной крупой, а словно белый проливной ливень. Снег над городом
- седые космы старой бабы, которая ходит пятками по звездам.
   Пошатываясь, я пересекаю улицу. В метельной неразберихе натыкаюсь  на
снежную память. Сугробище гораздо жестче, чем пуховая  перина.  Я  теряю
равновесие. Рука хватается за что-то волосатое твердое, обледенелое.
   Хвост! Лошадиный хвост!
   Я вскрикиваю пытаюсь подняться и раздираю до крови вторую руку об ос-
каленные, хохочущие, мертвые лошадиные десны.  Вскакиваю.  Бегу.  Позади
дребезжит свисток.
   Метель вздымает меховые полы моей шубы. Я, наверное, похож на глупую,
прикованную к земле птицу с обрезанным хвостом.
   Вот и наш переулок. Он узок, ровен и бел. Будто упала в ночь подтаяв-
шая стеариновая свеча. В окне последнего одноэтажного  домика  загорелся
свет: подожгли фитиль у свечи.
   Кто это там живет?
   Я долго и безуспешно роюсь в карманах, отыскивая ключ от  английского
замка входной двери.
   Какая досада! Должно быть, потерял у трупа.  Надо  непременно  завтра
или послезавтра отправиться на то место и поискать. Мертвая  лошадь,  на
самый худой конец, полежит еще дня три.
   Но кто же все-таки благоденствует в одноэтажном домике? Ах! и как это
я мог запамятовать. Под крышей, обрамленной пузатыми амурами,  проживает
очаровательная Маргарита Павловна. Я до сих пор не могу забыть ее  тело,
белое и гибкое, как итальянская макарона. Не так давно Маргарита Павлов-
на вышла замуж за бравого постового милиционера из  26-го  отделения.  Я
пробегаю церковную ограду, Каменные конюшни, превращенные в квартиры,  и
утыкаюсь в нашу дверь. Звоню...
   По коридору шлепают мягкие босые ноги. Мне делается холодно за них.
   Б-р-р-р-р!
   Щелкает замок. Из-за угла выскакивает метель. Я открываю  рот,  чтобы
извиниться перед Марфушей, и не извиняюсь...
   Метель выхватывает из ее рук дверь, врывается в  коридор,  срывает  с
голых, круглых, как арбузы, плечей зипунишко (кое-как наброшенный  спро-
сонья) и вспузыривает над коленными плошечками розовую широкую,  влажно-
ватую ночным теплом рубаху.
   Слова и благоразумие я потерял одновременно.

16
   Ольга почему-то не осталась ночевать у Сергея.  Она  вернулась  домой
часа в два.
   Я слышал, с оборвавшимся дыханием, как повернулся ее  ключ  в  замке,
как бесшумно, на цыпочках, миновала она коридор, подняла с пола мою шубу
и прошла в комнаты.
   Найдя кровать пустой, она вернулась к Марфуши ному чуланчику и,  пос-
тучав в перегородку, сказала:
   - Пожалуйста, Владимир, не засыпайте сразу после того,  как  "осушите
до дна кубок наслаждения"! Я принесла целую кучу новых стихов  имажинис-
тов. Вместе повеселимся.

17
   Тифозники валяются в больничных коридорах, ожидая очереди  на  койки.
Вши именуются врагами революции.

18
   Из Прикаспия отправлено в Москву верблюжье мясо.

19
   В воскресенье в два часа дня в Каретном ряду состоялась торжественная
закладка Дворца Народа. Разрабатывается проект постройки при Дворце  те-
атра на пять тысяч человек который по величине будет  вторым  театром  в
Европе.

20
   Все семейство в сборе: Ольга сидит на диване, поджав под себя ноги, и
дымит папиросой; Марфуша возится около печки; Сергей собирает шахматы.
   Он через несколько дней уезжает на фронт. Несмотря  на  кавалерийские
штаны и гимнастерку, туго стянутую ремнем, вид у Сергея  глубоко  штатс-
кий. Он попыхивает уютцем и теплотцой, точно старинная печка с  изразча-
тыми прилепами, валиками и шкафными столбиками.
   Я выражаю опасение за судьбу родины:
   - У тебя все данные воевать по старому русскому образцу.
   И рассказываю о кампании 1571 - года, когда хитрый российский  полко-
водец, вышедший навстречу к татарам с Двухсоттысячной армией,  предпочел
на всякий случай сбиться с пути.
   - А точный историк возьми да и запиши для потомства: "Сделал он  это,
как полагают, с намерением, не смея вступить в битву".
   Сергей спрашивает:
   - Хочешь, я дам записку, чтобы тебя взяли обратно  в  приват-доценты?
Все, что тебе необходимо выболтать за день, - выбалтывай с кафедры.
   Я соглашаюсь на условие и получаю пространную записку к Анатолию  Ва-
сильевичу.
   Сергей очень ловко исполнил Ольгину просьбу. Мне самому  не  хотелось
тревожить высокопоставленного братца.
   Мы приятничаем горячим чаем. Марфуша притащила еще охапку  мелко  на-
рубленных дров. Она покупает их фунтами на Бронной.

21
   Жители Бурничевской и Коробинской волости Козельского уезда  объявили
однодневную голодовку, чтобы сбереженный хлеб отправить "красным рабочим
Москвы и Петрограда".
   - Мечтатель.
   - Кто?
   - Мечтатель, говорю.
   - Кто?
   - Да ты. По ночам, должно быть, не спишь, воображая себя "красным Ми-
ниным и Пожарским".
   Ольга мнет бровь:
   - Пошленьким оружием сражается Владимир.
   - Имею основания предполагать,  что,  когда  разбушевавшаяся  речонка
войдет в свои илистые бережочки, весь этот "социальный"  бурничевско-ко-
робинский "патриотизм" обернется в разлюбезную гордость жителей уездного
лесковского городка, которые следующим образом восторгались купцом своим
Никоном Родионовичем Масленниковым: "Вот так человек! Что ты хочешь, си-
час он с тобою может сделать; хочешь в острог тебя посадить  -  посадит;
хочешь плетюганами отшлепать или так, в полипы розгами отодрать  -  тоже
сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напи-
шет, а ты ее, эту записочку, только представишь -  сичас  тебя  в  самом
лучшем виде отделают. Вот какого себе человека имеем".

22
Прибыло два вагона тюленьего жира.

23
   За заставы Москвы ежедневно тянутся вереницами ломовые, везущие  гро-
бы. Все это покойники, которых родственники везут  хоронить  в  деревню,
так как на городских кладбищах, за отсутствием  достаточного  числа  мо-
гильщиков, нельзя дождаться очереди.

24
   Поставленный несколько дней тому назад в Александровском саду  памят-
ник Робеспьеру разрушен "неизвестными преступниками".

25
   Сергей - в собственном салон-вагоне из бывшего царского поезда -  уе-
хал "воевать".

26
   Сегодня утром Ольга вспомнила, что Сергей уехал "в обыкновенных нитя-
ных носках".
   Я разделил ее беспокойства:
   - Если бы у наполеоновских солдат были теплые  портянки  мы  с  вами,
Ольга, немножко хуже знали бы географию.  Корсиканцу  следовало  наперед
почитать ростопчинские афиши. Градоправитель не зря болтал, что  "карле-
кам да щеголкам... у ворот замерзать, на дворе аколевать, в сенях  зазе-
бать, в избе задыхатся, на печи обжигатся".
   Ольга сказала:
   - Едемте на Сухаревку. Я не желаю, чтобы  великая  русская  революция
угодила на остров Святой Елены.
   - Я тоже.
   - Тогда одевайтесь.
   Я подошел к окну. Мороз разрисовал его причудливейшим серебряным  ор-
наментом: Египет, Рим, Византия и Персия. Великолепное и  расточительное
смешение стилей, манер, темпераментов и воображений. Нет никакого сомне-
ния, что самое великое на земле искусство будет  построено  по  принципу
коктейля. Ужасно, что повара догадливее художников.
   Я дышу на стекло. Ледяной серебряный ковер плачет крупными слезами.
   - Что вас там интересует, Владимир?
   - Градусы.
   Синенькая спиртовая ниточка в термометре короче вечности, которую  мы
обещали в восемнадцать лет своим возлюбленным. " Я хватаюсь за голову:
   - Двадцать семь градусов ниже нуля!
   Ольга зло узит глаза:
   - Наденьте вторую фуфайку и теплые подштанники.
   - Но у меня нет теплых подштанников.
   - Я вам с удовольствием дам свои.
   Она идет к шкафу и вынимает  бледно-сиреневые  рейтузы  из  ангорской
шерсти.
   Я нерешительно мну их в руках:
   - Но ведь эти "бриджи" носят под юбкой!
   - А вы их наденете под штаны.
   С придушенной хрипотцой читаю марку:
   - "Loow Wear"...
   - Да, "Loow Wear".
   - Лондонские, значит...
   Ольга не отвечает. Я мертвеющими пальцами разглаживаю фиолетовые бан-
тики.
   - С ленточками...
   Она поворачивает лицо:
   - С ленточками.
   Брови повелительно срастаются:
   - Ну?
   Я еще пытаюсь отдалить свой позор. Выражаю опасения:
   - Маловаты...
   В горле першит:
   - Да и крой не очень чтобы подходящий... Треснут еще, пожалуй.
   И расправляю их в шагу.
   Она теряет терпение:
   - Не беспокойтесь, не треснут.
   - А вдруг... по шву...
   Она потеряла терпение:
   - Снимайте сейчас же штаны!
   По высоте тона я понял, что дальнейшее сопротивление невозможно.
   Да и необходимо ли оно?
   Что такое, в сущности, бледно-сиреневые рейтузы с фиолетовыми  банти-
ками перед любовью, которая "двигает мирами"?
   Жалкое испытание.
   Я слишком хорошо знаю, что замухрявенькую избенку и ту самой "обыден-
кою" можно построить многими способами - и в обло, и в лапу, и присек, и
в крюк, и в охрянку, и скобой, и сковородником.
   А любовь?
   - Ольга!
   - Что?
   - Я снимаю штаны.
   - Очень рада за вас.
   Со спокойным сердцем я раскладываю на кровати мягкие бледно-сиреневые
ноги, отсеченные ниже колен, сажусь в кресло и почти весело начинаю выс-
вобождать черные шейки брючных пуговиц из ременных петелек подтяжек.
   В конце концов, на юру Сухаревки при двадцати восьми градусах  мороза
в теплых панталонах из ангорской шерсти  с  большим  спокойствием  можно
отыскивать для своего счастливого соперника пуховые носки.

27
   Мы подъехали к башне, которая, как чудовищный магнит,  притягивает  к
себе разбитые сердца, пустые желудки, жадные руки и нечистую совесть.
   Я крепко держу Ольгу под руку. Ноги скользят. Мороз превратил горячие
ручейки зловонии, берущих свое начало под башенными воротами, в  золотой
лед. А человеческие отбросы в камни. Об них ломают зубы вихрастые  двор-
няги с умными глазами; бездомные "були" с чистокровными мордами, которые
можно принять за очень старые монастырские шкатулки; голодные  борзые  с
породистыми стрекозьими ногами и бродячие доги, полосатые, как тигры.
   На сковородках шипят кровавые кружочки колбасы,  сделанные  из  мяса,
полного загадочности; в мутных ведрах плавают моченые яблоки, сморщивши-
еся от  собственной  брезгливости;  рыжие  селедки  истекают  ржавчиной,
разъедая вспухшие руки торговок.
   Мы продираемся сквозь толпу орущую, гнусавящую предлагающую,  клянча-
щую.
   Я говорю:
   - Это кладбище. И, по всей вероятности, самое страшное в мире. Я  ни-
когда не видел, чтобы мертвецы занимались торговлей. Таким  веселым  де-
лом.
   Ольга со мной не согласна. Она уверяет что  совершается  нечто  более
ужасное.
   - Что же?
   - Прекраснейшая из рожениц - производит на свет чудовище.
   Я прошу объяснений.
   - Неужели же вы не видите?
   - Чего?
   - Что революция рождает новую буржуазию.
   Она показывает на плоскоплечего парня с глазками маленькими, жадными,
выпяченными, красными и широко расставленными. Это не глаза, а соски  на
мужской груди. Парень торгует английским  шевиотом,  парфюмерией  "Коти"
шелковыми чулками и сливочным маслом.
   Мы продираемся вперед.
   Неожиданно я опускаю руку в карман и натыкаюсь в нем на другую  руку.
Она судорожно пытается вырваться из моих тисков. Но я держу крепко. Тог-
да рука начинает сладострастно гладить мое бедро. Я боюсь обернуться.  Я
боюсь взглянуть в лицо с боттичеллиевскими  бровями  и  ртом  Джиоконды.
Женщина, у которой так узка кисть и так нежны пальцы, не может быть ску-
ластой и широконоздрой. Я выпускаю руку воровки и  не  оглядываясь,  иду
дальше.
   Старушка в чиновничьей фуражке предлагает колечко с изумрудиком,  по-
хожим на выдранный глаз черного кота. Старый генерал с запотевшим монок-
лем в глазу и в продранных варежках продает бутылку  мадеры  1823  года.
Лицо у генерала глупое и мертвое, как живот без пупка. Еврей с отвислыми
щеками торгует белым фрачным жилетом и флейтой. У флейты такой  грустный
вид, будто она играла всю жизнь только похоронные марши.
   - Ольга, мы, кажется, не найдем пуховых носков.
   Она не отвечает.
   Мороз, словно хозяйка, покупающая с воза арбуз пробует мой  череп:  с
хрупом или без хрупа.
   Женщина в каракулевом манто и в ямщицких  валенках  держит  на  плече
кувшин из терракота. Маленькая девочка с золотистыми косичками и  прова-
лившимися куда-то глазами надела на свои дрожащие кулачки огромные рези-
новые калоши. У нее ходкий товар. Рождающемуся  под  Сухаревской  башней
буржуа в первые пятьдесят лет вряд ли понадобятся калоши ниже  четырнад-
цатого номера.
   - Ольга, как вы себя чувствуете?
   - Превосходно.
   Физиономия продавца бархатной юбки белее облупленного крутого яйца. Я
сумасшедше принимаюсь растирать щеки обледенелой перчаткой.
   - А вот и пуховые носки.
   Я оборачиваюсь. Что за монах! Багровый нос свисает до нижней губы. Не
мешало бы его упрятать в голубенький лифчик, как грудь  перезрелой  рас-
путницы.
   Во мне бурлит гнев. У такого монаха, мне думается я не купил бы  даже
собственной жизни.
   Ольга мнет пух, надевает носки на руку.
   Тепленькая...
   Я пытаюсь обратиться к ее революционной совести.
   Она сует мне купленные носки и предлагает ехать  обратно  на  трамвае
"так как сегодня его последний день"
   После случая с ангорскими рейтузами я твердо решил раз и навсегда от-
казаться от возражений.
   В течение получаса нам довелось переиспытать многое: мы висим на под-
ножке, рискуя оставить пальцы примерзшими к железу; нас, словно марлевые
сетки, пронизывает ледяной ветер на задней площадке; нас мнут,  комкают,
расплющивают внутри вагона, и только под конец удается  поблагодушество-
вать - на перинных коленях Сухаревской торговки селедками.
   Я не могу удержаться, чтобы не шепнуть Ольге на ухо:
   - Однако даже в революции не все плохо. Уже завтра, когда она прекра-
тит трамвайное движение, я прощу ей многое.

28
   Марфуша докрасна накалила печку. Воздух стал дряблым, рыхлым  и  пот-
ным. Висит на невидимой веревке - темной банной простыней.
   Ольга сидит в одних ночных сафьяновых туфельках, опушенных белым  ме-
хом. Ее розовая ступня словно в пене морской волны. На голых острых  ко-
ленях лежит шелковая ночная рубашка, залитая  топленым  молоком  кружев.
Рубашка еще тепла теплотою тела.
   - Ольга, что вы собираетесь делать?
   - Ловить вшей.
   - Римский натуроиспытатель Плиниус уверял, что мед истребляет вошь.
   - Жаль, что вы не сказали этого раньше. Мы бы купили баночку на Суха-
ревке.
   - Я завидую, Ольга, вашему страху смерти.
   - Раздевайтесь тоже.
   - Ни за что в жизни!
   - Почему?
   - Я буду вам мстить. Я хочу погибнуть из-за пуховых носков вашего лю-
бовника.
   - Считайтесь с тем, что ваш тифозный труп обкусают собаки.  Несколько
дней тому назад товарищ Мотрозов делал доклад в Московском Совете о  по-
хоронных делах. В морге нашего района, рассчитанном на  двенадцать  пер-
сон, валяется триста мертвецов.
   - О-о-о!
   - Вынесено постановление "принять меры к погребению в общих  могилах,
для рытья которых применять окопокопательные машины".
   Впечатление потрясающее. Я вскакиваю и с необъяснимой ловкостью  цир-
кового шута в одно мгновение сбрасываю себя пиджак, жилетку, воротничок,
галстук и рубашку.
   Ольга торжествует.
   Я шиплю:
   - Какое счастье жить в историческое время!
   Разумеется.
   - Воображаю, как нам будет завидовать через два с половиной века наше
"пустое позднее потомство".
   - Особенно французы.
   - Эти бывшие ремесленники революции.
   - Почему "бывшие"?
   - Потому что они переменили профессию.
   Ольга роется в шелковых складках:
   - Не думаете ли вы, что они к ней вернутся?
   - Вряд ли. Французы вошли во вкус заниматься делом.
   Кружево стекает с ее пальцев и переливается через ладони:
   - Это все от ненависти к иностранцам.
   - Да. Чтобы не покупать у немцев пирамидон и у нас сливочное масло.
   - Но мы им отомстим.
   - Каким образом?
   - Мы их попробуем уговорить питаться нашими идеями. Несмотря  на  всю
свою скаредность, французы довольно наивны. Они уже теперь учатся у  нас
писать романы таким же дурным литературным стилем, как Толстой, и так же
скучно, как Достоевский. Но, увы, им это не удается.
   Мы ведем разговор в полутонах и  улыбке,  сосредоточенно  охотясь  за
"врагами революции". Но мне в жизни безумно не везет. Первую вошь  ловит
женщина.
   - Ольга, если вы жаждете славы, не убивайте ее. Поступите, как  импе-
ратор Юлиан. Вошь, свалившуюся с головы, он впускал себе обратно в боро-
ду. И верноподданные прославили  его  сердце.  Надо  уметь  зарабатывать
бессмертие. Способ Юлиана не самый худший.
   Ольга не желает бессмертия. Она даже не верит мне что творец  вселен-
ной при создании этого крохотного чудовища был остроумнее, чем когда-ли-
бо. Я почти с поэтическим вдохновением описываю острую головку, покрытую
кожей твердой, как пергамент; глазки выпуклые, как у еврейских красавиц,
и защищенные движущимися рожками; короткую шею, наконец, желудочек,  ра-
ботающий молниеносно. Наша кровь, сперва густая и черная, становится уже
красной и жидкой в кишечках и совсем белой в жилочках.
   - А это замечательное туловище, покрытое тончайшей прозрачной  чешуй-
кой, с семью горбиками на боках, благодаря которым чудовище может с ком-
фортом располагаться и удерживаться на наших волосах! А эти  тонюсенькие
ножки, увенчанные двумя ноготками!..
   - Достаточно.
   Я умолкаю.
   Поразительное насекомое гибнет под рубиновым ноготком  моей  жестоко-
сердой супруги.

29
   Совет Народных Комиссаров постановил изъять из обращения в пассажирс-
ких поездах вагоны первого и второго класса и принять немедленно меры  к
переделке частей этих вагонов в вагоны третьего класса.

30
   В ближайшее время предполагается пустить в ход паровичок, который за-
менит собой трамвай по линии от Страстного бульвара  до  Петровско-Разу-
мовского.

31
   С завтрашнего дня прекращается освещение города газом.

32
   Представители Союза работников театра заявили в Совете Рабочих  Депу-
татов, что "в случае совершенного прекращения тока в Москве, театры при-
мут меры для замены электричества другим освещением".

33
   На 23 февраля объявлена всеобщая трудовая повинность по очистке  улиц
от снега и льда для всего "мужского и  женского  здорового  населения  в
возрасте от 18 до 45 лет".

34
   Я целую Ольгу в шею, в плечи, в волосы.
   Она говорит:
   - Расскажите мне про свою любовницу.
   - У нее глаза серые, как пыль, губы - туз червей, волосы  проливается
из ладоней ручейками крови...
   Ольга узнает себя:
   - Боже, какое несчастье иметь мужем пензенского кавалера.
   - Увы!
   - Дайте папиросу.
   Я протягиваю руку к ночному столику. За стеной мягко прошлепывают бо-
сые ноги. Ольга поднимает многозначительный палец:
   - Она!..
   Марфуша подбрасывает дрова в печку, а у меня вспыхивают кончики ушей.
Ольга закуривает:
   - Итак, поговорим о вашей любовнице. У нее наверно, красивая  розовая
спина... жаркая, как плита.
   - Немножко широка.
   - По крайней мере не торчит позвоночник!
   Ольга поворачивается на бок:
   - Вроде моего.
   И вздыхает:
   - Бамбуковая палка которой выколачивают из ковров пыль.
   - Флейта!
   Я целую ее в рот.
   Она морщится:
   - Вы мешаете мне разговаривать.
   После поцелуя у меня в ушах остается звон как от хины.
   - А что вы скажете об ее животе? Да рассказывайте же, или я  умру  от
скуки в ваших объятиях.
   Я смотрю в Ольгины глаза и думаю о своей любви.
   ...Моя икона никогда не потускнеет; для ее поновления мне не потребу-
ется ни вохра-слизуха, ни празелень греческая, ни багр немецкий, ни  бе-
лила кашинские, ни червлень, ни сурик.
   Словом, я не заплатил бы ломаного гроша за все секреты старинных мас-
теров из "Оружейной серебряной палаты иконного воображения".

35
   Прекращено пассажирское железнодорожное движение.

36
   Народным Комиссариатом по просвещению разработан проект создания пяти
новых музеев:
   1. Московского национального.
   2. Русского народного искусства.
   3. Восточного искусства.
   4. Старого европейского искусства и 5. Музея церковного искусства.

37
   Я сегодня читал в университете свою первую лекцию о каменном веке.
   Беспокойный предмет.
   Три раза меня прерывали свистками и аплодисментами.
   На всякий случай отметил в  записной  книжке  чересчур  "современные"
места:
   1. "... для того чтобы каменным или костяным  инструментом  выдолбить
лодку, требовалось три года и чтобы сделать корыто один год... "
   2. "... так как горшки их были сделаны из корней растений, для разог-
ревания пищи бросали в воду раскаленные камни..."
   3. "... они плавали по рекам на шкурах, привязывая их к хвостам лоша-
дей, которых пускали вплавь... "
   Олухи, переполнившие аудиторию, воображали, что я "подпускаю  шпилеч-
ки".
   На улице позади себя я слышал:
   "Какая смелость! "
   В следующий раз надо быть поосторожнее.

38
   Колчак сказал:
   "Порка - это полумера".

39
   В Саратовской губернии крестьянские восстания. В двадцати двух волос-
тях введено осадное положение.

40
  С начала зимы в республике заболело сыпным тифом полтора миллиона человек.

41
   Я объезжаю на лесенке, подкованной колесиками, свои книжные шкафы.
   Потрепанная армия! Поредевшие батальоны.
   Ольга читает только что полученное письмо от Сергея.
   Я восклицаю:
   - Ольга, ради наших с вами прожорливейших в мире желудков я  совершил
десятимесячный бесславный  поход.  Я  усеял  трупами,  переплетенными  в
сафьян и отмеченными экслибрисами, книжные лавчонки Никитской,  Моховой,
Леонтьевского и Камергерского. Выразите же мне, Ольга, сочувствие.
   Не отрываясь от письма, она промямливает:
   - И не подумаю.
   - Вы бессердечны!
   Я подъезжаю к флангу, где выстроились остатки моей гвардии  -  свитки
XV века, клейменные лилиями, кувшинчиками, арфами, ключами  с  бородками
вверх, четвероконечными  крестами;  рукописи  XVI  века"  просвечивающие
бычьими головами, бегущими единорогами, скачущими оленями; наконец,  фо-
лианты XVII века с жирными свиньями. По заводскому клейму, выставленному
на бумаге, можно определить не только возраст сокровища, но и душу  вре-
мени.
   Ольга вскрикивает:
   - Это замечательно!
   У нее дрожат пальцы и блестят глаза - серая пыль стала серебряной.
   - Что замечательно?
   - Сергей расстрелял Гогу.
   Я досадительно кряхчу: у "спасителя родины" были нежные губы  обижен-
ной девочки и чудесные пальцы. А у Сергея руки мюнхенского булочника,  с
такими руками не стоит жить на свете.

42
В Симбирской, Пензенской, Тамбовскойи Казанской губерниях крестьянские восстания. Волости, уезды, города на
военном положении.

43
Сегодня по купону N 21 продовольственной карточки выдают спички -  по одной коробке на человека.

44
   Лениным и Цюрупой отправлена на места телеграмма:
   "...Москва, Петроград, рабочие центры задыхаются от голода".



45
   По сообщению из Версаля, Верховный Совет Антанты держится того взгля-
да, что блокада Советской России должна продолжаться.

46
   Туркестанский фронт:
   "...после упорного боя нами оставлено Соленое Займище".
   "...после упорного боя наши части в 55 верстах юго-западнее  Уральска
отведены несколько севернее на новые позиции".
   Восточный фронт:
   "...на реке Вагай наши части отводятся к реке Ашлик ".
   "...севернее Тобольска наши части под давлением противника  несколько
отошли вверх по реке Иртышу".

47
   Деникин взял Орел.

48
   Юденич взял Гатчину.

49
   Отдел изобразительных искусств Народного Комиссариата по  просвещению
объявляет конкурс на составление проекта постоянного памятника в  память
Парижской коммуны семьдесят первого года.

50
   Река синяя и холодная. Ее тяжелое тело лежит в каменных берегах, точ-
но в гробу. У столпившихся и склоненных над ней домов  трагический  вид.
Неосвещенные окна похожи на глаза, потемневшие от горя.
   Автомобили  скользят  по  мосту,  подобно  конькобежцам.  Их  сегодня
больше, чем обычно. Кажется, что они описывают ненужные, бесцельные кру-
ги вдоль кремлевских зубцов с "гусенками", вдоль тяжелых перил, башен  и
полубашен с шатрами и вышками из бутового камня и кирпича полевых  сара-
ев, крепленного известью, крухой и мелью-схряцем. Сухаревка уже разнесла
по Москве слухи об убегающих в Сибирь комиссарах о ящиках с драгоценнос-
тями, с золотом, с посудой, с царским "бельишком  и  меблишкой"  которые
они захватывают с собой в тайгу.
   Мы идем по стене.
   Ветер скрещивает голые прутья деревьев, словно рапиры, качает  черные
стволы кленов.
   Я вглядываюсь в лица встречные. Веселое занятие! Будто запускаешь ру-
ку в ведро с мелкой рыбешкой. Неуверенная радость, колеблющееся  мужест-
во, жиреющее злорадство, ханжеское сочувствие,  безглазое  беспокойство,
трусливые надежды - моя жалкая добыча.
   Я спрашиваю Ольгу:
   - А где же любовь к республике?
   - Под Тулой и на подступах к Петрограду.
   Мы поднимаемся по улице которая когда-то была торговой. Мимо  спущен-
ных ставен, заржавевших засовов, замков с  потерянными  ключами  витрин,
вымазанных белилами точно рожи клоунов.
   С тех пор как торговцы опять на бутырских нарах рядом с налетчиками и
насилователями малолетних и торговля считается не занятием, а позором  и
преступлением - в Москве осталось не более четырех лавок, за  прилавками
которых стоят поэты, имеющие все основания через сто лет стать мраморны-
ми, а за кассой - философы, посеребренные сединой и славой.
   Мы проходим под веселыми - в пеструю клетку - куполами  Василия  Бла-
женного Я восторгаюсь выдумкой Бармы и Постника: не каждому взбредет  на
ум поставить на голову среди Москвы итальянского арлекина.
   Грузовой автомобиль застрял среди площади. Он вроде обезглавленного и
обезноженного верблюда.  Горка  старых  винтовок  поблескивает  льдистой
сталью. В цейхгаузах республики много  свободного  места.  Винтовкам  от
"турецких кампаний" суждено завтра решить судьбу  социализма  на  улицах
Петербурга.
   Ольга говорит:
   - Сделайте три шага к той стене и прочтите в  "Правде",  что  сегодня
идет в театрах.
   С тех пор как у нас стало "все даром", газеты приходится читать, стоя
у забора. Их клеят, как афиши.
   - Куда вы хотите пойти?
   - Выберите пьесу, которая бы соответствовала нашему героическому  мо-
менту.
   - Попробую.
   Я надеваю пенсне и читаю:
   - Большой театр - "Сказка о царе Салтане", Малый - "Венецианский  ку-
пец", Художественный - "Царь Федор", Корш - "Джентльмен", Новый Театр  -
"Виндзорские проказницы", Никитский - "Иветта", Незлобина  -  "Царь  Иу-
дейский"... сочинения Константина Романова, Камерный - "Саломея"...
   - Довольно.
   Мы пересекаем площадь.
   Может быть, наши шаги ступают как раз по тому месту, где лежал  голый
труп Отрепьева.
   Любовь к "изящным искусствам, скоморошеству" не довела его до добра.
   Мне вспоминается запись очевидца: "Народ, приходя, не переставал  ру-
гаться, единые положили ему на брюхо весьма страннообразную маску,  най-
денную у Марины Мнишковой, другие, ругаяся его люблению  музыки,  в  рот
ему всунули сопель, а под пазуху положили волынку".
   В этой стране ничего не поймешь: Грозного прощает и растерзывает  От-
репьева; семьсот лет ведет неудачные войны и  покоряет  народов  больше,
чем Римская империя; не умеет сделать каких-то "фузей" и  воздвигает  на
болоте город, прекраснейший в мире.
   Я говорю:
   - Вы не находите, Ольга, что у нас благополучно  добирается  до  цели
только тот, кто идет по канату через пропасть. Попробуй выбрать  шоссей-
ную дорогу и непременно сломаешь себе шею. После падения Орла и  Гатчины
я начинаю верить в крепость  советского  строя.  Наконец,  у  меня  даже
мелькает мысль, что с помощью вшей, голода и чумных крыс, появившихся  в
Астрахани они, чего доброго, построят социализм.
   Через час мы едем на вокзал встречать Сергея. Товарищ Мамашев уверяет
"на основании точных реввоенсоветских сведений", что контузия  не  очень
сильная:
   - Года через три, аккурат, будет слышать на левое ухо, а  голова  пе-
рестанет трястись и того раньше.

   1922

1
   Осенью двадцать  первого  года  у  меня  почему-то  снова  зачесались
пальцы. Клочки и обрывки бумажек появились на письменном - столе. У  ка-
рандашей заострились черненькие носики. Каждое утро я  собирался  купить
тетрадь, каждый вечер собирался шевелить  мозгами.  Но  потом  одолевала
лень. А я не имею обыкновения и даже считаю  за  безобразие  противиться
столь очаровательному существу.
   Мягкие листочки с моими "выписками" попали на гвоздик  "кабинета  за-
думчивости", жесткие сохранились. Я очень благодарен Ольге за ее  приве-
редливость.
   Так как я всегда забываю проставлять дни и числа, приходится их пере-
писывать в хронологическом беспорядке.

2
   Бездождье, засуха первой половины лета выжгли озимые, яровые, огороды
и покосы от Астрахани до Вятки.

3
   Саранча, горячий ветер погубили позднее просо. Поздние бахчи запекло.
Арбузы заварились (Донской округ).

4
   Просо, бахчи и картофель из-за жарких и мглистых ветров погибли  (Ук-
раина).

5
   На ХXсъезде партии установлены основные положения нэпа.

6
 До июля небо стояло окутанное дымом горящих за Волгой  лесов.  Солнце выжигало поля. Земля трескалась и
превращалась в золу. Потом вдруг пошли беспрерывные дожди и холодные погоды. Яровые и овощи, начавшие было
выравниваться, стали блекнуть. В конце июля наступили теплые  дни  -  овес выкинул метелку, мелькнула надежда на
семя.  Тогда  явился  черно-бурый червь, и поля превратились в пустыню (Чувашская область).

7
В изменение декрета Совета Народных Комиссаров от 14 декабря 1917 года о запрещении сделок с недвижимостью
(собрание Узаконении 1917  г.  "N10, ст. 154) и декрета ВЦИКа от 20 августа  1918  года  об  отмене  прав частной
собственности на недвижимость в городах Совет Народных  Комиссаров постановил: разрешить возмездное  отчуждение
немуниципализированных строений собственникам их... понимая под владением дом и примыкающие,  к нему жилые и
служебные дворовые постройки.

8
Неурожай  распространился  на все хлебные злаки.

9
Про сенокос не приходится говорить - щипнуть нечего.

10
   Земля высохла и отвердела - напоминает паркет. Недосожженное пожирает
саранча.

11
   Постановление: "Выселение владельцев из занимаемых ими помещений  мо-
жет иметь место только по обстоятельствам военного времени".

12
   Крестьяне стали есть сусликов.

13
   Желуди уже считаются предметом роскоши. Из липовых листьев пекут  пи-
роги. В Прикамье употребляют в лишу особый сорт глины. В Царицынской гу-
бернии питаются травой, которую раньше ели только верблюды.

14
   В отмену прежних декретов: "Никакое имущество не может быть  реквизи-
ровано или конфисковано". Иностранная валюта, золото, серебро, платина и
драгоценные камни сверх нормы подлежат возмездной сдаче по  средним  ры-
ночным ценам.

15
   Разрешены к продаже виноградные, плодово-ягодные и изюмные вина с со-
держанием алкоголя не более четырнадцати градусов.

16
   Выпал снег, покрывший последние источники питания голодных.

17
   Объявление:
   Где можно сытно и вкусно покушать
 это только в ресторане
 ЭЛЕГАНТ
   Покровские ворота
   Идеальная европейская и азиатская кухня под наблюдением опытного  ку-
линара. Во время обедов и ужинов салонный оркестр.  Уголки  тропического
уюта, отд. кабинеты.

18
   Ольга говорит на полном спокойствии:
   - А руки я вам, Илья Петрович, не подам.
   Докучаев потерянно смотрит на Ольгу, на меня, на голову Сергея,  пры-
гающую в плечах, как сумасшедшая секундная стрелка.
   - Я не 'шучу, Илья Петрович.
   Волосатые растопыренные пальцы висят в воздухе.
   - Где вы сейчас, Илья Петрович, были?.. - Докучаев хихикает.  -  Розы
бахчисарайские срывали, что ли?
   - Шутить изволите, Ольга Константиновна.
   - Нимало.
   Он смущенно, будто первый раз в жизни,  рассматривает  свои  круглые,
вроде суровых тарелок, ладони. Глаза у Докучаева - темные, мелкие и ост-
рые, обойные гвоздики.
   - Запомните, пожалуйста, что после сортира руки полагается мыть. А не
лезть здороваться.
   Горничная вносит белый кофейник и четыре  чашечки  формы  бильярдного
шара, разрезанного пополам.
   Ольга ее просит: - Проводите Илью Петровича в ванную.  Докучаев  пос-
лушно выходит из комнаты. Вдогонку ему Ольга кричит: - С мылом,  смотри-
те!..

19
   На Докучаеве мягкая соболья шапка. Она напоминает о старой Москве ку-
пецких покоев, питейных домов, торговых бань, харчевенных изб,  рогаточ-
ных будок, кадей квасных и калашных амбаров. О Москве лавок,  полулавок,
блинь, шалашей мутных, скамей пряничных, аркадов, цирюлен, земель  отда-
точных и мест, в которых торговали санями.
   Соболья шапка не очень вяжется с его толстой бри той верхней губой  и
бритым подбородком. Подбородок широкий и крепкий, как футбольная бутса.
   Свою биографию Илья Докучаев рассказывает "с обычкой". До  1914  года
состоял в "мальчишках на побегушках" в большом оптовом мануфактурном де-
ле по Никольской. В войну носил горшки  с  солдатскими  испражнениями  в
псковском госпитале. Философия была проста и резонна. Он почел: пусть уж
лучше я повыношу, чем из-под меня станут таскать. От скуки Илья Петрович
стал вести любопытную статистику "смертей и горшков".  Оказывается,  что
на каждые десять выносов приходился только один  мертвец.  За  три  года
войны Докучаев опорожнил двадцать шесть тысяч урыльников.
   В 1917 году был делегирован от фронта в Петербург. Четвертушку от ча-
са поразговаривав с "самим" Керенским,  составил  себе  "демократическое
созерцание". В октябре Илья Петрович держал "нейтралитет". В годы  воен-
ного коммунизма "путешествовал". Побывал не раз и не два в Туркестане, в
Крыму, на Кавказе, за Уралом, на Украине и в Минске. Несмотря на то, что
"путешествовал" не в спальном купе, а почаще всего на крышах вагонов, на
паровозном угле и на буферах, - о своих "вояжах" сохранил нежные  воспо-
минания.
   Багаж у него был всякообразный: рис, урюк, кишмиш, крупчатка, пшенка,
сало, соль, сахар, золото, керенки,  николаевские  бриллианты,  доллары,
фунты, кроны, английский шевиот,  пудра  "Коти"  шелковые  чулки,  бюст-
гальтеры, купчие на дома, закладные на имения, акции,  ренты,  аннулиро-
ванные займы, картины старых мастеров, миниатюры, камеи,  елизаветинские
табакерки, бронза, фарфор, спирт, морфий, кокаин, наконец "евреи": когда
путь лежал через махновское Гуляй Поле.
   Докучаев уверяет, что предвосчувствовал нэп за год до X  съезда  пар-
тии.
   Сейчас он арендатор текстильной фабрики, хорошенького домика, постав-
щик на Красную Армию, биржевик. Имеет мануфактурный магазин  в  Пассаже,
парфюмерный на Петровке и готового платья на Сретенке,  одну-другую  па-
латку у Сухаревой башни, на Смоленском рынке, на Трубе и Болоте.
   Но, как говорится, "на текущий момент - Илью Петровича довольно инте-
ресует голод".
   Спрашивает меня:
   - Постигаете ли, Владимир Васильевич, целые  деревни  питаются  одной
водой. Пьет человечишко до трех ведер в сутки, ну-с, и припухнет слегка,
конечно. Потом, значится, рвота и кожица лопается.
   - Ужасно.
   - Ужасно. Совершенно справедливо заметили.
   Он крутит мокрую губу цвета сырой говядины и смотрит на меня с  косо-
винкой:
   - В одной только Самарской губернии, Владимир Васильевич, по сведени-
ям губернского статистического бюро, уже голодает, значится, два миллио-
на восемьсот тысяч.
   Он берет меня под руку.
   - Многонько?
   - Да, много.
   Обойные гвоздики делаются почти вдохновенными:  -  Необычайная,  смею
доложить вам Владимир Васильевич, коммерческая перспектива!

20
   Мы сидим за столиком в "Ампире".
   Докучаев подает Ольге порционную карточку:
   - Пожалуйста, Ольга Константиновна, программку.
   Метрдотель переламывается в пояснице. Хрустит крахмал и старая позво-
ночная кость. Рахитичными животиками  свисают  желтые,  гладко  выбритые
морщинистые щеки. Глаза болтаются плохо пришитыми пуговицами. За  нашими
стульями черными колоннами застыли лакеи.
   Ольга заказывает:
   - Котлету марешаль... свежих огурцов...
   Метр повторяет  каждое  движение  ее  губ.  Его  слова  заканчиваются
по-бульдожьи короткими, обрубленными хвостиками:
   -  ...котлетку-с  марешаль-с...  свеженьких-с  огурчиков-с...   плом-
бир-с... кофеек-с на огоньке-с...
   Докучаев взирает с наслаждением на переломившийся старый  хребет,  на
бултыхающиеся бритые морщинистые щеки, на трясущиеся, плохо  пришитые  к
лицу пуговицы, на невидимое вилянье бульдожьих хвостиков.
   Черные колонны принимают заказ. Черные колонны побежали.
   Ольга оглядывает столики:
   - Я, собственно, никак не могу понять, для чего это вы за мной, Доку-
чаев, ухаживаете. Вот поглядите, здесь дюжины три  проституток,  из  них
штук десять красивей, чем я.
   Некоторые и вправду очень красивы. Особенно те две, что сидят  напро-
тив. Тоненькие, как вязальные спицы.
   Ольга спрашивает:
   - Неужели, чтобы выйти замуж, необходимо иметь скверный цвет  лица  и
плохой характер? Я уверена, что эти девушки попали на улицу из-за  своей
доброты. Им нравилось делать приятное людям.
   Ольга ловит убегающие глаза Докучаева:
   - Сколько дадите, Илья Петрович, если я лягу с вами в кровать?
   Докучаев обжигается супом. Жирные струйки текут по  гладко  выбритому
широкому подбородку.
   Ольга бросает ему салфетку:
   - Вытритесь. А то противно смотреть.
   - С панталыку вы меня сбили, Ольга Константиновна.
   Он долго трет свою крепкую, тяжелую челюсть.
   - Тысяч за пятнадцать долларов я бы вам, Докучаев, пожалуй, отдалась.
   - Хорошо.
   Ольга бледнеет:
   Мне рассказывали, что в каком-то селе Казанской губернии дети от  го-
лода бросаются в колодцы.
   - Это было напечатано, Ольга Константиновна, неделю тому назад в  га-
зете.
   - На пятнадцать тысяч долларов можно покормить много детей.
   - Можно, Ольга Константиновна. Совершенно справедливо заметили...
   - Я к вам приду сегодня часов в одиннадцать вечера.
   - Добре.
   Докучаев прекрасно чувствует, что дело отнюдь не  в  голодных  детях.
Ольга проигрывает игру.
   Очаровательные вязальные спицы переговариваются взглядами с необычай-
но смешным господинчиком. У того ножки болтаются под диваном, не  дости-
гая пола, живот покрывает колени, а вместо лица - дырявая греческая губ-
ка.
   Он показывает на пальцах сумму, которую дал бы за обеих.  Они  просят
больше. Господинчик накидывает. Тоненькие женщины, закусив нежным,  пух-
лым ртом папироски, пересаживаются к нему за столик.
   - Докучаев, просите счет.
   Лакей ставит большую хрустальную вазу с фруктами.
   Ольга вонзает ножичек в персик:
   - Я обещала Сергей Васильевичу быть дома ровно в шесть.
   Персик истекает янтарной кровью. Словно голова, только что скатившая-
ся с плахи.
   - Боже мой! боже мой!
   Встретившись глазами с женщиной "чересчур, доброй", по словам  Ольги,
я опрокидываю чашечку с кофе, вонзаю себе в  ладонь  серебряный  ноготок
фруктового ножа и восклицаю:
   - Да ведь это же она! Это же Маргарита Павловна фон Дихт!  Прекрасная
супруга расстрелянного штабротмистра. Я до сегодняшнего дня не могу  за-
быть ее тело, белое и гибкое, как итальянская макарона. Неужели  же  тот
бравый постовой милиционер, став начальником  отделения,  выгнал  ее  на
улицу и женился по меньшей мере на  графине?  У  этих  людей  невероятно
быстро развивается тщеславие. Если в России когда-нибудь будет Бонапарт,
то он, конечно, вырастет из постового милиционера. Это совершенно в духе
моего отечества.

21
   - Ольга, вам Докучаев нравится?
   - Не знаю.
   - Вы хотели "ранить ему сердце", а вместо того объяснились в любви.
   - Кажется, вы правы.
   - Вы пойдете к нему сегодня?
   - Да.

22
   С Сергеем приходится говорить значительно громче обычного. Почти кри-
чать.
   - ...видишь ли, я никак не могу добраться до причин вашего  самоупое-
ния. Докучаев? Но, право, я начинаю сомневаться в том, что  это  вы  его
выдумали.
   Сергей задумчиво смотрит в потолок.
   - ...и вообще, моя радость, я не слишком высокого мнения о вашей фан-
тазии. Если говорить серьезно, то ведь даже гражданскую войну  распропа-
гандировал Иисус за две тысячи лет до нашего появления. Возьми то  место
из Священного писания, где Иисус уверяет своих  учеников,  что  "во  имя
его" брат предает на смерть брата, отец - сына, а дети восстанут на  ро-
дителей и переколотят их.
   Сергей продолжает задумчиво рассматривать потолок.
   - "Кто ударит в правую щеку, обрати другую, кто  захочет  судиться  с
тобой и взять рубашку, отдай ему и верхнюю одежду". С  такими  идеями  в
черепушке трудненько заработать на  гражданском  фронте  орден  Красного
Знамени.
   Улыбающаяся голова Сергея, разукрашенная большими пушистыми  глазами,
бесперестанно вздрагивает, прыгает, дергается, вихляется, корячится. Она
то приседает, словно на корточки, то выскакивает из плеч наподобие ярма-
рочного чертика-пискуна.
   Каминные часы пробили одиннадцать. Ольга вышла из своей комнаты.  Мне
показалось, что ее глаза были чуть шире обычного. А лоб, гладкий и слег-
ка покатый, как перевернутое блюдечко, несколько бледноват. Красные  во-
лосы были отлакированы и гладко зачесаны. Словно с  этой  головы  только
что сняли скальп. Она протянула Сергею руку:
   - До свиданья.
   - Вы уходите?
   - Да.
   - Можно спросить куда?
   - Конечно.
   И она сказала так, чтобы Сергей понял:
   - К Докучаеву.
   Сергей положил дрогнувшие и, по всей вероятности, захолодавшие пальцы
на горячую трубу парового отопления.

23
   Только что мы с Ольгой отнесли в Помгол пятнадцать тысяч долларов.

24
   Хох Штиль:
   "Русские о числе неприятеля узнают по широте дороги,  протоптанной  в
степях татарскими конями, по глубине следа или по вихрям отдаленной  пы-
ли".
   Я гляжу на Сергея. Только что по нему прошли полчища. Я  с  жадностью
ищу следов и отдаленных вихрей.
   Чепуха! Я совсем запамятовал, что на льду не лежат  мягкие  подушечки
жаркой пыли, а на камне не оставишь следа.

25
   В селе Липовки (Царицынского уезда) один крестьянин, не будучи в  си-
лах выдержать мук голода, решил зарубить топором своего семилетнего  сы-
на. Завел в сарай и ударил. Но после убийства сам тут же  повесился  над
трупом убитого ребенка. Когда пришли, видят: висит с высунутым языком, а
рядом на чурбане, где обычно колют дрова, труп зарубленного мальчика.

26
   Холодное зимнее небо затоптано всякой дрянью. Звезды  свалились  вниз
на землю в сумасшедший город, в кривые улицы.
   Маленькие Плеяды освещают киношку,  голубоватое  созвездие  Креста  -
ночной кабак, а льдистая Полярная - Сандуновские бани.
   Я оборачиваюсь на знакомый голос.
   Докучаев торгуется с извозчиками. Извозчик сбавляет ворчливо, нехотя,
злобисто. Он стар, рыж и сморщинист, точно голенище мужицкого сапога.  У
его лошаденки толстое сенное брюхо и опухшие ноги. Если бы это был  нас-
тоящий конь с копытами наподобие граненых стаканов, с высоким крутым за-
дом и если бы сани застегивались не рогожистым одеяльцем, а полостью от-
личного синего сукна, опушенного енотом, послал бы сивоусый дед с высоты
своих козел прилипчатого нанимателя ко всем матерям.  Но  полостишка  не
отличная, а как раз паршивенькая, да и мерин стар, бос  и  бородат,  как
Лев Толстой.
   Докучаев выматывает из старика грош  за  грошем  спокойно,  долботно,
уверенно.
   Старик только мнет нахлобучку, ерзает на облучке и теребит вожжой.
   - Ну, дед, сажаешь или не сажаешь? Цена красная.
   И Докучаев отплывает в мрак из-под льдистой Полярной, воссиявшей  над
Сандуновскими. Сворачивает за угол.
   Дед кричит вдогонку:
   - Садись уж! садись! куды пошел?
   И отворачивает рогожистое одеяльце:
   - Тебе, видно, барин, грош-то шибчей мово нужен.
   Потом трогает мохрявой вожжой по мерину:
   - Богатей на моем коне.
   Докучаев разваливается на сиденьице:
   - С вашим братом шкуродером разбогатеешь.
   Улыбка отваливает его подбородок, более тяжелый, чем дверь в каземат.
   Я один раз был с Ильей Петровичем в бане. Он моется в горячей,  лежит
на верхней полке пупом вверх до седьмого пота, а под уход до рубцов сте-
гается березовым веником.
   Русак!

27
<.............................................................................................................................................................................>

28
   В селе Любимовке Бузулукского уезда обнаружено человеческое тело, вы-
рытое из земли и частью употребленное в пищу.

29
   По Нансеновскому подсчету голодает тридцать три миллиона человек.

30
   Я говорю Докучаеву:
   - Илья Петрович, в вас погибает огромный актер. Вы  совершаете  прес-
тупление, что не пишете психологических романов. Это ужасно и несправед-
ливо, что вам приходится вести переговоры с чиновником из МУНИ, а  не  с
Железным Канцлером. Я полагаю, что несколько тысяч лет тому назад вы бы-
ли тем самым Мудрым Змием, который соблазнил Адама.  Но  при  всех  этих
пристойных качествах, дорогой Илья Петрович, все-таки не  мешает  иногда
знать историю. Хотя бы только своего народа. Невежество - опасная  вещь.
Я уверен, что вы кстати, даже не слыхали о  существовании  хотя  бы  Ах-
мед-ибн-Фадлана. А ведь он рассказал немало любопытных и, главное, вдос-
таль полезных историй. В том числе и о  некоторых  превосходных  обычаях
наших с вами Отдаленных предков.  Он  уверяет,  например,  что  славяне,
"когда они видят человека подвижного и сведущего в  делах,  то  говорят:
этому человеку приличествует служить Бегу; посему берут его, кладут  ему
на шею веревку и вешают его на дереве, пока он не распадается на части".
   Докучаев весело и громко смеется.
   Чем больше я знаю Докучаева, тем больше он меня увлекает.  Иногда  из
любознательности я сопутствую ему в советские учреждения,  на  биржу,  в
приемные наркомов, в кабинеты спецов,  к  столам  делопроизводителей,  к
бухгалтерским конторкам, в фабкомы, в месткомы. В кабаки, где  он  рачи-
тельствует чинушам, и в игорные дома, где он довольно  хитро  играет  на
проигрыш.
   Я привык не удивляться, когда сегодня его вижу в собольей шапке и си-
бирской дохе, завтра - в пальтишке, подбитом  ветром,  послезавтра  -  в
красноармейской шинели, наконец, в овчинном полушубке или кожаной куртке
восемнадцатого года.
   Он меняет не только одежду, но и выражение лица, игру пальцев, наряд-
ность глаз и узор походки. Он говорит то с вологодским  акцентом,  то  с
украинским, то с чухонским. На жаргоне газетных  передовиц,  съездовских
делегатов, биржевых маклеров, старомоскворецких купцов,  братишек,  бой-
цов.
   Докучаев убежден, что человек должен быть устроен приблизительно  так
же, как хороший английский несессер, в котором имеется  все  необходимое
для кругосветного путешествия в международном спальном вагоне - от коро-
бочки для презервативов до иконки святой девы.
   Он не понимает, как могут  существовать  люди  каких-то  определенных
чувств, качеств и правил.
   В докучаевском усовершенствованном несессере  полагается  находиться:
самоуверенности рядом с робостью, наглости со скромностью и бешеному са-
молюбию рядом с полным и окончательным отсутствием его.
   Человек, который хочет "делать деньги"  в  Советской  России,  должен
быть тем, чем ему нужно быть. В зависимости от того, с кем имеешь дело -
с толстовкой или с пиджаком, с дураком или с умным, с прохвостом  или  с
более или менее порядочным человеком.
   Докучаев создал целую философию взятки. Он не верит  в  существование
"не берущих". Он утверждает, что Робеспьеру незаслуженно было  присвоено
прозвище Неподкупный.
   Докучаевская взятка имеет тысячи градаций и миллионы нюансов. От  са-
мой грубой - из руки в руки - до тончайшей, как французская льстивость.
   Докучаев говорит: "Все берут! Вопрос только - чем".
   Он издевается - над такими словами, как: дружба, услуга,  любезность,
помощь, благодарность, отзывчивость, беспокойство, внимательность,  пре-
дупредительность.
   На его языке это все называется одним словом: взятка.
   Докучаев - страшный человек.

31
   В селе Гохтале Гусихинскои волости крестьянин Степан Малов,  тридцати
двух лет, и его жена Надежда, тридцати лет, зарезали и съели своего  се-
милетнего сына Феофила.
   Народный следователь набрасывает следующую картину:
   "... положил своего сына Феофила на скамейку, взял нож и отрезал  го-
лову, волосы с которой спалил, потом отрезал руки и ноги, пустил в котел
и начал варить. Когда все это было сварено, стали есть со  своей  женой.
Вечером разрезали живот, извлекли кишки, легкие, печенку и  часть  мяса;
также сварили и съели".

32
   - Объясни мне, сделай одолжение, зловещую тайну своей физиономии.
   - Какую?
   - Чему она радуется?
   - Жизни, дорогой мой.
   - Если у тебя трясется башка, ни черта не слышат уши, волчанка сожра-
ла левую щеку...
   - Мелочи...
   - Мелочи? Хорошо.
   У меня зло ворохнулись пальцы.
   - А голод?.. Это тоже мелочь?
   - При Годунове было куда тучистей. На московских рынках разбазаривали
трупы. Прочти Де Ту: "... родные продавали родных, отцы и матери сыновей
и дщерей, мужья своих жен".
   К счастью, мне удается припомнить замечание русского историка о преу-
величениях француза:
   - Злодейства совершались тайно. На базарах человеческое мясо продава-
лось в пирогах, а не трупами.
   - Но ведь ты еще не лакомился кулебякой из своей тетушки?
   После небольшой паузы я бросал последний камешек:
   - Наконец, женщина, которую ты любишь, взяла в любовники нэпмана.
   Он смотрит на меня с улыбкой своими синими младенческими глазами.
   - А ведь это действительно неприятно!
   Мне приходит в голову мысль, что люди родятся  счастливыми  или  нес-
частливыми точно так же, как длинноногими или коротконогими.
   Сергей, словно угадав, о чем я думаю, говорит:
   - Я знавал такого идиота, которому достаточно было  потерять  носовой
платок, чтобы стать несчастным. Если ему в это время попадалась под руку
престарелая теща, он сживал ее со свету, если попадалось толстолапое не-
винное чадо, он его порол, закатав штаненки. Завтра этому самому субъек-
ту подавали на обед пережаренную котлету. Он разочаровывался  в  жене  и
заболевал мигренью. Наутро в канцелярии главный бухгалтер на  него  косо
взглядывал. Бедняга лишался аппетита, опрокидывал чернильницу, перепуты-
вал входящие с исходящими. А по пути к дому переживал воображаемое  сок-
ращение, голодную смерть и погребение  своих  бренных  останков  на  Ва-
ганьковском кладбище. Вся судьба его была черна как уголь. Ни одного ро-
зового дня. - Он считал себя несчастнейшим из  смертных.  А  между  тем,
когда однажды я его спросил, какое горе он считает самым большим в своей
жизни, он очень долго и мучительно думал, тер лоб, двигал бровями и  ни-
чего не мог вспомнить, кроме четверки по закону божьему на выпускном эк-
замене.
   С нескрываемой злостью я глазами ощупываю Сергея: "Хам! щелкает орехи
и бросает скорлупу в хрустальную вазу для цветов".
   У меня вдруг - ни село ни пала - является  дичайшее  желание  раздеть
его нагишом и вытолкать на улицу. Все люди как люди - в шубах,  в  кало-
шах, в шапках" а ты вот прыгай на дурацких и  пухленьких  пятках  в  чем
мать родила.
   Очень хорошо!
   Может, и пуп-то у тебя на брюхе, как у всех прочих, и задница  ничуть
не румяней, чем полагается, а ведь смешон же! Отчаянно смешон.
   И вовсе позабыв, что тирада сия не произнесена  вслух,  я  неожиданно
изрекаю:
   - Господин Ньютон, хоть и гений, а без штанов - дрянь паршивая!
   Сергей смотрит на меня сожалительно.
   Я говорю:
   - Один идиот делался несчастным, когда терял носовой платок, а другой
идиот рассуждает следующим манером: "На фронте меня контузило,  треснули
барабанные перепонки, дрыгается башка - какое счастье!  Ведь  вы  только
подумайте: этот же самый милый снарядец мог меня разорвать на сто  двад-
цать четыре части".
   Сергей берет папиросу из моей коробки, зажигает и с наслаждением  за-
тягивается.
   Мои глаза, злые, как булавки, влезают - по  самые  головки  -  в  его
зрачки:
   - Или другой образчик четырехкопытой философии счастливого животного.
   - Слушаю.
   - ...Ольга взяла в  любовники  Докучаева!  Любовником  Докучаева!  А?
До-ку-ча-е-ва? Невероятно! Немыслимо! Непостижимо. Впрочем... Ольга взя-
ла и меня в "хахаля", так сказать... Не правда ли? А ведь этого могло не
случиться. Счастье могло пройти мимо, по другой улице...
   Я перевожу дыхание:
   - ...не так ли? Следовательно...
   Он продолжает мою мысль, утвердительно кивнув головой:
   - Все обстоит как нельзя лучше. Совершенно правильно.
   О, как я ненавижу и завидую этому глухому, рогатому, изъеденному вол-
чанкой, счастливому человеку.

33
   В Пугачеве арестованы две женщины-людоедки из села  Каменки,  которые
съели два детских трупа и умершую хозяйку избы. Кроме того, людоедки за-
резали двух старух, зашедших к ним переночевать.

34
   Ольга идет под руку с Докучаевым. Они приумножаются в желтых ромбиках
паркета и в голубоватых колоннах бывшего Благородного собрания.  Колонны
словно не из мрамора, а из воды. Как огромные застывшие струи молчаливых
фонтанов.
   Хрустальные люстры, пронизанные электричеством, плавают в этих оледе-
нелых аквариумах, как стаи золотых рыб.
   Гремят оркестры.
   Что может быть отвратительнее музыки! Я никак не могу понять,  почему
люди, которые жрут блины, не говорят, что они занимаются  искусством,  а
люди, которые жрут музыку, говорят это. Почему вкусовые "вулдырчики"  на
языке менее возвышенны, чем барабанные перепонки? Физиология и  физиоло-
гия. Меня никто не убедит, что в гениальной симфонии больше  содержания,
чем в гениальном салате. Если мы ставим  памятник  Моцарту,  мы  обязаны
поставить памятник и господину Оливье. Чарка водки и воинственный марш в
равной мере пробуждают мужество, а рюмочка ликера и мелодия негритянско-
го танца - сладострастие. Эту простую истину давно,  усвоили  капралы  и
кабатчики.
   Следуя за Ольгой и Докучаевым, я разглядываю толпу подозрительно  но-
вых смокингов и слишком мягких плеч; может быть, к тому же  недостаточно
чисто вымытых.
   Сухаревка совсем еще недавно переехала на Петровку. Поэтому у  мужчин
несколько излишне надушены платки, а у женщин чересчур своей жизнью  жи-
вут зады, чаще всего широкие, как у лошади.
   Крутящиеся стеклянные ящики с лотерейными билетами стиснуты:  зрачка-
ми, плавающими в масле, дрожащими руками в синеньких и красненьких  жил-
ках, потеющими шеями, сопящими носами и мокроватыми грудями, покинувшими
от волнения свои тюлевые чаши.
   Хорошенькая блондинка, у которой черные шелковые ниточки вместо  ног,
выкликает главные выигрыши:
   - Квартира в четыре комнаты на Арбате! Верховая лошадь породы гунтер!
Рояль "Беккер"! Автомобиль Форда! Корова!
   Ольга с Докучаевым подходят к полочкам с бронзой,  фарфором,  хруста-
лем, серебряными сервизами, терракотовыми статуэтками.
   Ольга всматривается:
   - Я непременно хочу выиграть эти вазочки баккара.
   Вазочки прелестны. Они воздушны, как пачки  балерины,  когда  на  них
смотришь из глубины четвертого яруса.
   - Докучаев спрашивает хорошенькую блондинку на черных шелковых ниточ-
ках:
   - Скажите, барышня, выигрыш номер три тысячи тридцать  семь  в  вашем
ящике?
   Ниточки кивают головой.
   - Тогда я беру все билеты.
   Ольга смотрит на Докучаева почти влюбленными глазами.
   Сопящие носы бледнеют. Потные шеи наливаются кровью. Голые плечи пок-
рываются маленькими пупырышками.
   Высокоплечая женщина с туманными глазами  приваливается  к  Докучаеву
просторными бедрами. Толстяк, который держит ее  сумочку,  хватается  за
сердце.
   Ольга вертит вазочки в руках:
   - Издали мне показалось, что они хорошей формы.
   Черные ниточки считают билеты, которые должен оплатить Докучаев.
   Ольга ставит прелестную балетную юбочку баккара на полку:
   - Я не возьму вазочки. Они мне не нравятся.
   Женщина с туманными глазами говорит своему толстяку:
   - Петя, смотри, под тем самоваром тот же номер, что и у нашего  теле-
фона: сорок - сорок пять.
   - Замечательный самовар! Наденька, хотела бы ты вытащить этот замеча-
тельный самовар?
   Она смеется и повторяет:
   - Какое совпадение: сорок - сорок пять!
   И отослав за апельсином толстяка, еще нежнее  прилипает  к  Докучаеву
просторными бедрами.
   Ольга громко говорит:
   - Запомните Илья Петрович, на всякий случай ее телефон.  Это  честная
женщина. За несколько минут до того как вы проронили  свое  великолепное
желание, она вслух мечтала выиграть - для своего старшего сына  барабан,
а для дочери - большую куклу в голубеньком платьице.
   Ольга вежливо обращается к женщине с туманными глазами:
   - Если не ошибаюсь, сударыня, ваш телефон сорок - сорок пять?
   Просторные бедра вздергивают юбку и отходят.
   - Боже какая наивность! Она вообразила, что я ревную.
   Мы продвигаемся в круглую гостиную.
   На эстраде мягкокостные юноши и девушки изображают танец машин.  Если
бы этот танец танцевали наши заводы, он был бы  очарователен.  Интересно
знать, сколько еще времени мы принуждены будем видеть его только на эст-
радах ночных кабачков?
   Конферансье, стянутый старомодным фраком и воротничком непомерной вы-
соты, делающим шею похожей на стебель  лилии,  блистал  лаком  крахмалом
остроумием и круглым стеклом в глазу.
   - Конферансье - один из самых находчивых и остроумных людей в Москве.
Он дал слово устроителям грандиозного семидневного празднества  и  лоте-
реи-аллегри "в пользу голодающих", что ни один нэпман, сидящий в круглой
гостиной, не встанет из-за стола раньше, чем опустеет его  бумажник.  Он
обещал их заставить жрать до тошноты и  смеяться  до  коликов,  так  как
смех, по замечанию римлян, помогает пищеварению.
   Мы с большим трудом раздобываем столик. Илья Петрович заказывает шам-
панское хорошей французской марки.
   Из соседнего зала доносится серебристая ария Надира. Поет Собинов.
   Русские актеры всегда отличались чувствительным сердцем. Всю  револю-
цию они щедро отдавали свои свободные понедельники, предназначенные  для
спокойного помытья в бане, благотворительным целям.

35
   В Словенке Пугачевского уезда  крестьянка  Голодкина  разделила  труп
умершей дочери поровну между живыми детьми. Кисти рук  умершей  похитили
сироты Селивановы.

36
   Откормленный, жирный самовар мурлычет и щурится. За окном висит снег.
   - Это вы, Владимир Васильевич, небось сочинили?
   - Что сочинил, Илья Петрович?
   - А вот про славян про древних. Неужто ж сии витязи, по моим  поняти-
ям, и богатыри подряд геморроем мучились?
   - Сплошь. Один к одному. А еще рожей. "Опухоли двоякого рода".
   - У кого вычитали?
   - У кого надо. А боярыни - что красотки с Трубы.
   Румян - с палец, белил - с два...  Один  англичанин  так  и  записал:
"Страшные женщины... цвет лица болезненный, темный, кожа от краски  мор-
щинистая... "
   - Ну вас, Владимир Васильевич.
   - Про Рюриковичей же, Илья Петрович, могу доложить, что после испраж-
нений даже листиком зелененьким не пользовались.
   Докучаев обеспокоено захлебал чай.
   Илья Петрович имеет один очень немаловатоважный  недостаток.  Ему  по
временам кажется, что он болеет нежным чувством к своему отечеству.
   Я полечиваю его от этой хворости. Надо же хорошего человека  отблаго-
дарить. Как-никак, пью его вино, ем его зернистую икру, а иногда - впро-
чем, не очень часто - сплю даже  со  своей  женой,  которая  тратит  его
деньги.
   Докучаев мнет толстую мокрую губу цвета сырой  говядины,  закладывает
палец за краешек лакового башмака и спрашивает:
   - А хотели бы вы, Владимир Васильевич, быть англичанином?
   Отвечаю:
   - Хотел.
   - А ежели арабом?
   - Сделайте милость. Если этот араб будет жить в квартире с  приличной
ванной и в городе где больше четырех миллионов жителей.
   - А вот я, Владимир Васильевич, по-другому понимаю.
   И заглядывает на себя в зеркало:
   - Носище у меня, изволю доложить, вразвалку и в рыжих плюхах.
   Ольга приоткрывает веко и смотрит на его нос.
   - ...а ведь на самый что ни есть шикарный, даже с бугорком греческим,
не переставлю-с.
   Ольга потягивается:
   - Очень жаль.
   - Совершение справедливо.
   И продолжает свою мысль:
   - По бестолковству же, Ольга Константиновна, на англичанина  в  обмен
не пойду. Горжусь своей подлой нацией.
   На "подлость нации" не противоречу. Капитан Мержерет, храбро  сражав-
шийся под знаменами Генриха IV гетмана Жолкевского, императора Римского,
короля Польского, имевший дело с турками, венграми и "татарами,  служив-
ший вероломно царю Борису и с завидной преданностью самозванцу,  расска-
зал с примерной правдивостью и со свойственной французам элегантностью о
нашем неоспоримом превосходстве невежливостью, лукавством и вероломством
над всеми прочими народами.
   Илья Петрович раздумчиво повторяет:
   - Го-о-оржусь!
   Тогда Ольга поднимает голову с шелковой подушки:
   - Убирайтесь, Докучаев, домой. Меня сегодня от вас тошнит.
   За  окном  дотаивает  зимний  день.  Снег  падает  большими   редкими
хлопьями, которые можно принять за белые кленовые листья.
   Докучаев уходит на шатающихся ногах. Я вздыхаю:
   - Такова судьба покорителей мира. Александр Македонский во время Пер-
сидского похода падал в обморок от красоты персианок.

37
Только что я собирался нажать горошинку звонка, когда заметил, что дверь не заперта. Тронул и вошел. В передней
пошаркал калошами, пооткашлялся, шумно разделся.
Ни гугу.
В чем , собственно, дело? Друг мне Докучаев или не друг?
И я без церемоний переступаю порог.
В хрустальной люстре, имеющей вид перевернутой сахарницы, горит тонюсенькая электрическая спичка. Полутемень
жмется по стенам.
У Докучаева в квартире ковры до того мягки, что по ним стыдно ступать. Такое чувство, что ты не идешь, а крадешься.
Стулья и кресла похожи на присевших на корточки камергеров в придворных мундирах.
 Красное дерево обляпано золотом, стены обляпаны картинами. Впрочем, запоминается не живопись, а рамы.
Я вглядываюсь в дальний угол.
Мне почудилось, что мяучит кошка. Даже не кошка, а котенок, которому прищемили хвост.
Но кошки нет. И котенка нет. В углу комнаты сидит женщина. Она в ситцевой широкой кофте и бумазеевой юбке
деревенского кроя. И кофта и юбка в красных ягодах. Женщина по-бабьи повязана серым платком. Под плоским
подбородком торчат серые уши. Точно подвесили за ноги несчастного зайца.
Я делаю несколько шагов.
Она сидит неподвижно. По жестким скулам стекают грязные слезы.
Что такое?
На ситцевой кофте не красные ягоды, а расползшиеся капли крови.
- Кто вы?
Женщина  кулаком размазывает по лицу темные струйки.
- Почему вы плачете? Возьмите носовой платок. Вытрите слезы и  кровь.
Меня будто стукнуло по затылку.
- Вы его жена?
Я дотрагиваюсь до ее плеча:
   - Он вас...
   Ее глаза стекленеют. - ...бил?

38
   - В прошлом месяце: раз... два... четырнадцатого - три...
   Ольга загибает пальцы:
   - На той неделе: четыре... в понедельник - пять... вчера - шесть.
   Докучаев откусывает хвостик сигары:
   - Что вы, Ольга Константиновна изволите считать?
   Ольга поднимает на него - темные веки, в которых вместо глаз холодная
серая пыль:
   - Подождите, подождите.
   И прикидывает в уме:
   - Изволю считать, Илья Петрович, сколько раз переспала с вами.
   Горничная хлопнула дверью. Ветерок отнес в мою сторону холодную пыль:
   - Много ли брала за ночь в мирное время хорошая проститутка?
   У Докучаева прыгает в пальцах сигара.
   Я говорю:
   - Во всяком случае, не пятнадцать тысяч долларов.
   Она выпускает две тоненькие струйки дыма из  едва  различимых,  будто
проколотых иглой ноздрей.
   - Пора позаботиться о старости. Куплю на Петровке пузатую  копилку  и
буду в нее бросать деньги. Если не ошибаюсь, мне  причитается  за  шесть
ночей.
   Докучаев протягивает бумажник ничего не понимающими пальцами.
   Если бы эта женщина завтра сказала:
   "Илья Петрович, вбейте, в потолок - крюк... возьмите веревку...  сде-
лайте тхетлю... намыливайте... вешайтесь - он бы повесился. Я  даю  руку
на отсечение - он бы повесился.
   Надо предложить Ольге для смеха проделать такой опыт.

39
   В селе Андреевке в милиции лежит  голова  шестидесятилетней  старухи.
Туловище ее съедено гражданином того же села Андреем Пироговым.

40
   Спрашиваю Докучаева:
   - Илья Петрович, вы женаты?
   Он раздумчиво потирает руки:
   - А что-с?
   Его ладонями хорошо забивать гвозди.
   - Где она?
   - Баба-то? В Тырковке.
   - Село?
   - Село.
   Глаза становятся тихими и мечтательными:
   - Родина моя, отечество.
   И откидывается на спинку кресла:
   - Баба землю ковыряет, скотину холит, щенят рожает. Она  трудоспособ-
ная. Семейство большое. Питать надобно.
   - А вы разве не помогаете?
   - Почто баловать!
   - Сколько их у вас?
   - Сучат-то? Девятым тяжелая. На Страстной выкудакчет.
   - Как же это вы беременную женщину и бьете?
   Он вздергивает на меня чужое и недоброе лицо:
   - Папироску, Владимир Васильевич, не желаете? Египетская.
   Я беру папиросу. Затягиваюсь. И говорю свою заветную мысль:
   - Вот если бы вы, Илья Петрович, мою жену... по щекам...
   Докучаев испуганно прячет за спину ладони, которыми  удобно  забивать
гвозди.
   В комнату входит Ольга. Она слышала мою последнюю фразу:
   - Ах, какой же вы дурачок, Володя! Какой дурачок!
   Садится на ручку кресла и нежно ерошит мои волосы:
   - Когда додумался! А? Когда додумался! Через долгих-предолгих  четыре
года. Вот какой дурачок.
   На ее грустные глаза навертывается легкий туманец.
   Я до боли прикусываю губу, чтобы не разрыдаться.

41
   Приказчик похож на хирурга. У него сосредоточенные брови, белые руки,
сверкающий халат кожаные браслеты и превосходный нож.
   Я представляю, как такой нож режет меня на тончайшие ломтики, и почти
испытываю удовольствие.
   Ольга оглядывает прилавок:
   - Дайте мне лососины.
   Приказчик берет рыбу розовую, как женщина.
   Его движения исполнены нежности. Он ее ласкает ножом.
   - Балычку прикажете?
   Ольга приказывает.
   У балыка тело уайльдовского Иокоиаана.
   - Зернистой икорочки?
   - Будьте добры.
   Эти черные жемчужинки следовало бы нанизать  на  нить.  Они  были  бы
прекрасны на округлых и слегка набеленных плечах.
   - На птицу, мадам, взгляните.
   - Да.
   Поджаренные глухари пушатся бумажными шейками. Рябчики выпятили белые
грудки и скорчили тонюсенькие лапки. Безнравственные индейки лежат живо-
том кверху.
   - Ольга, вы собирались подумать о своей старости?
   Раки выпучили таинственные  зрачки  и  раскинули  пурпуровые  клешни.
Стерляди с хитрыми острыми носами свернулись кольчиком.
   - В нашей стране при всем желании нельзя быть благоразумной. Я обошла
десять улиц и не нашла копилки.
   Под стеклянными колпаками потеют швейцарские сыры в серебряных  шине-
лях.
   - Свеженькой зелени позволите?
   - Конечно.
   Привередливые огурцы прозябли. Их нежная кожа покрылась мелкими пупы-
ришками. Редиски надули словно обидевшись, пухлые красные губки. Молодой
лук воткнул свои зеленые стрелы в колчан.
   Владимир у меня тут работы на добрый час. Съездите за Сергеем. Его не
было у нас три дня а мне кажется, что прошли месяцы.
   - А если бы меня... не было три дня?
   - Я бы решила, что прошли годы.
   - А если Докучаева?
   - Три минуты... а может быть, и три десятилетия.
   Мороз крепчает. Длинноногие фонари стынут на углах.

42
   Парикмахер бывш.
   Б. Дмитровка, 13
   САЛОН ДЛЯ ДАМ
   Прическа, маникюр педикюр, массаж лица, отдельные кабинеты для окрас-
ки волос

43
   Модельный дом
   Кузнецкий пер., 5
   ПОСЛЕДНИЕ МОДЫ капы манто, вечерние туалеты, апре-миди,
костюмы

44
   МОССЕЛЬПРОМ требуйте
 во всех кондитерских, киосках, хлебопекарнях
какао
Нестле
шоколад
Коллер
Гала Петер
Капе
и др. заграничные продукты высших марок.

45
   У меня, Владимир Васильевич, дед был отчетливый старик. Борода с  во-
рота, да и ум не с прикалиток.
   Докучаев налил себе и мне водки.
   - С пустяка начал. Лыко драл с мордвой косоглазой. Ну вот я и говорю,
а под догар обедни пароходишки его как утки, плескались. К  слову,  зна-
чится, пятьдесят три года состояние себе упрочал, а спустил до последне-
го алтына в одну ночь... Выпьем, Владимир Васильевич?
   - Выпьем.
   - И был это он огромнейший любитель  петушиных  боев.  Жизни  по  ним
учился. Птицу имел родовую. Одно загляденье! Все больше пера  светло-со-
лового или красно-мурогого. Зоб - как воронье крыло. Ноги либо  горелые,
либо зеленые, либо желтые. Коготь черный, глаз красный... Подлить,  Вла-
димир Васильевич?
   - Подлейте.
   - В бою всего более переярка ценил.  Это,  значится  петуха,  который
вторым пером оделся.
   Докучаев встал и прошелся по комнате.
   - Птицу, как и нашего брата, в строгости держать надо. Чуть жиру  по-
надвесила, сейчас на катушки из черного хлеба и  сухой  овес.  Без  пра-
вильной отдержки тело непременно станет как ситный мякиш. А про  гребень
там или про "мундир" -  и  разговоров  нету.  Какой  уже  пурпур!  Какой
блеск!.. Приумножим, Владимир Васильевич!
   - Приумножим.
   - В бою, доложу я вам, каждая птица имеет свой ход. Один боец  -  "на
прямом". Как жеребец выступает. Красота глядеть.  Рыцарь,  а  не  петух.
Только все это ни к чему. Графское баловство.
   Илья Петрович улыбается.
   - Есть еще "кружастые". Ну это  будет  маленько  посмышленее.  Рыцаря
завсегда, значится, отчитает. Да. Потом, Владимир Васильевич, идет  "по-
сылистый". Хитрый петух. Спозади, каналья,  бьет.  Нипочем  "кружастому"
его не вытерпеть.
   Докучаев налил еще рюмку. Выпил. Закусил белым грибом. И с таинствен-
ной значимостью нагнулся к моему уху:
   - А всем петухам петух и победитель, Владимир Васильевич, это тот что
на "вороватом ходу". Сражение дает для глазу незавидное.  Либо,  стерва,
висит на бойце, либо под него лезет. Ни гонору Тебе, ни отваги, ни вели-
колепия. Только мучает и нерв треплет.  Удивительная  стратегия.  Башка!
Башка, доложу я вам. Сократ, а не птица... Наше здоровье,  Владимир  Ва-
сильевич!.. Дед меня, бывало, пальцем все в лоб тычет: "Учись,  Ильюшка,
премудрости жизни. Не ходи, болван, жеребцом. Не  плавай  лебедем.  Кто,
спрашиваю тебя, мудр? Гад ползучий мудр. Искуситель мудр. Змий.  Слышишь
- змий! Это, брат, ничего, что брюхо-то в дерьме, зато брат,  ум  не  во
тьме. Понял? Не во тьме! "
   И Докучаев вдруг забрызгался, залился, захлебнулся смехом.
   - Чему смеетесь?
   - Строителям коммунизму.
   Он потер колено о колено, помял в ладонях, будто кусок розовой замаз-
ки" свою толстую нижнюю губу и козырнул бровью.
   - Только что-с довершил я, Владимир Васильевич, маленькую  коммерчес-
кую комбинацию. Разрешите в двух словах?
   - Да.
   - Спичечному, видите ли. Полесскому тресту  понадобился  парафин.  На
внешнеторговской таможне имелся солидный пудик.  Цена  такая-то.  Делец,
Владимир Васильевич, "на прямом ходу" как поступит? Известно как:  купил
на государственной таможне, надбавил процент и  продал  государственному
спичечному тресту.
   - Полагаю.
   - Ну, "кружастый" или "посылисилй", скажем, купил, подержал,  продал.
Процентик, правда, возрос, но капитал не ворочался. Тучной  свиньей  ле-
жал. Обидно для капитала.
   - А на "вороватом ходу"?
   У Ильи Петровича загораются зрачки, как две черные свечки:
   - Две недели тому назад гражданин Докучаев покупает, на таможне пара-
фин и продает Петрогубхимсекции. Играет на понижение. Покупает у  Петро-
губсекции и продает Ривошу. Покупает у Ривоша и перепродает  Севере-Югу.
Покупает у Северо-Юга, сбывает Техноснабу и находит желателя в Главхиме.
Покупает в Главхиме и предлагает... Спичтресту. Причем, изволите видеть,
при всяком переверте процент наш, позволяю себе сказать,  был  в  побра-
танье...
   - ...с совестью и законом?
   - Именно... Прикажете, Владимир Васильевич?
   - Пожалуй!
   Докучаев открывает бутылку шампанского:
   - Сегодня Спичтрест забирает парафин с таможни.
   - Так, следовательно, и пролежал он там все эти две недели?
   - Не ворохнулся. Чокнемся, Владимир Васильевич!
   Вино фыркает в стаканах, как нетерпеливая лошадь.
   Илья Петрович ударяет ладонь об ладонь. Раздается сухой треск, словно
ударили поленом о полено.
   Ему хочется похвастать:
   - Пусть кто скажет, что Докучаев не по добросовести - учит  большеви-
ков торговать.
   Я говорю с улыбкой:
   - Фиораванти, сдвинувший с места колокольню в Болонии, а в Ченто вып-
рямивший башню, научил москвитян обжигать кирпичи.
   Он повторяет:
   - Фиораванти, Фиораванти.

46
   Сергей подбрасывает в камин мелкие дрова. Ольга  читает  вслух  теат-
ральный журнальчик:
   - "Форрегер задался целью развлечь лошадь. А развеселить  лошадь  не-
легко... Еще труднее лошадь растрогать, взволновать. Этим  делом  заняты
другие искатели. Другие режиссеры и поэты... Лошадиное  направление  еще
только развивается, еще только определяется... "
   Сергей задает вопрос, тормоша угли в камине железными щипцами:
   - А как вы считаете, Ольга, Докучаев - лошадь или нет?
   - Лошадь.
   Я встреваю:
   - Если Докучаев и животное, то, во всяком случае...
   Сергей перебивает:
   - Слыхал. Гениальное животное?
   - Да.
   - А по-вашему, Ольга?
   - Сильное животное.
   - Неужели такое уж сильное?
   Тогда, не выдержав, я подробно рассказываю историю с парафином.
   Сергей продолжает ковыряться в розовых и золотых углях:
   - Ты говоришь... сначала Петрогубхимсекции... потом  Ривошу...  потом
Северо-Югу... Техноснабу... Главхиму  и  наконец  Спичтресту...  Замеча-
тельно.
   Ольга хохочет.
   - Замечательно!
   Сергей вынимает из камина уголек и, улыбаясь  подергивающимся  добрым
ртом, закуривает.
   От папиросы вьется дымок, такой же нежный и синий, как его глаза.

47
   "Людоедство и трупоедство принимает массовые размеры" ("Правда").


48
   Вчера в два часа ночи у себя на квартире арестован Докучаев.

49
   Сергей шаркает своими смешными поповским и ботами в прихожей. Он  бу-
дет шаркать ими еще часа два. Потом, как большая лохматая собака,  долго
отряхаться от снега. Потом сморкаться. Потом...
   Я взволнованно кричу:
   - Ты слыхал? Арестован Илья Петрович!
   Он протягивает Ольге руку. Опять похож на добродушного ленивого  пса,
которого научили подавать лапу.
   - Слыхал.
   - Может быть, тебе известно за что?
   - Известно.
   Ольга сосредоточенно роется в шоколадных конфетах. Внушительная квад-
ратная трехфунтовая коробка. Позавчера ее принес Докучаев.
   Вздыхает:
   - Больше всего на свете люблю пьяную вишню.
   И, как девчонка, прыгает коленями по дивану:
   - Нашла! нашла! целых две!
   - Поделитесь.
   - Никогда.
   Сергей сокрушенно разводит руками, а Ольга сладострастно запихивает в
рот обе штуки.
   - Расскажи про Докучаева.
   - Что же рассказывать?
   Он оборачивает на меня свои синие нежные глаза:
   - Арестован за историю с парафином. Мы проверили твои сведения...
   Кричу:
   - Кто это "мы"? Какие это такие "мои сведения"?
   - Ну и чудак. Сам же рассказал обстоятельнейшим образом всю эпопею, а
теперь собирается умереть от разрыва сердца.
   Ольга с улыбкой протягивает мне на серебряном трезубчике докучаевскую
конфетку:
   - Владимир, я нашла вашу любимую. С толчеными  фисташками.  Разевайте
рот.


   1924

 1
   Заводом "Пневматик" выпущена первая партия бурильных молотков.

2
   Госавиазавод "Икар" устроил торжество по случаю первого выпуска  мощ-
ных моторов.

3
Завод <Большевик> доставил на испытательную станцию Тимирязевской сельскохозяйственной академии первый
изготовленный трактор.

4
- Ольга, не побродить ли нам по городу? Весна. Воробьи, говорят, чирикают.
- Не хочется.
- Нынче премьера у Мейерхольда. Что вы на это скажете?
- Скучно.
- Я позвоню Сергею, чтобы пришел.
- Не надо. С тех пор как его вычистили из партии, он брюзжит, ворчит, плохо рассказывает прошлогодние сплетни и
анекдоты с длинными седыми бородами.
- От великого до смешного...
И по глупой привычке лезу в историю:
- Князь Андрей Курбский после бегства из Восточной Руси жил в Ковеле <в дрязгах семейных и бурных несогласиях с
родственниками жены>. Послушайте, Ольга...
- Что?
- Я одним духом слетаю к Елисееву, принесу вина, апельсинов...
- Отвяжитесь от меня, Владимир!
Она закладывает руки за голову и вытягивается на диване. Каждый вечер одно и то же. С раскрытыми глазами будет
лежать до двух, до трех, до четырех часов ночи. Молчать и курить.
- Фу-ты, чуть не запмятовал. Ведь я получил сегодня письмо от Докучаева. Удивительно, вынесли человека на погреб, на
полярные льды...
- ... а он все не остывает.
- Совершенно верно. Хотите прочесть?
- Нет. Я не люблю писем с грамматическими ошибками.

5
Бульвары забрызганы зеленью. Ночь легкая и неторопливая. Она вздыхет. Как девушка. Которую целуют в губы.
Я сижу на скамейке с стародавним приятелем:
- Слушай, Пашка, это свинство, что ты ко мне не заходишь. Сколько лет в Москве, а был считанных два раза.
У <Пашки> добрые колени и широкие, как соборные ступени, плечи. Он профессор московского вуза. Но в Англии его
знают больше, чем в России. А в Токио лучше, чем в Лондоне. Его книги переводятся на двеадцать языков.
- И не приду, дружище. Вот тебе мое слово, не приду. Отличная ты личность, а не приду.
- Это почему?
Он ерзает бровями и подергивает короткими смышлеными руками - будто пиджак или нижняя рубаха режет ему под
мышкой.
- Почему же ты не придешь?
- Позволь, дружище,  сказать начистоту: гнусь у тебя и холодина. Рапортую: я зиму насквозь в полуштиблетиках  и  не
зябну, а у тебя дохлые полчаса просидел и пятки обморозил.
- Образно понимать прикажешь?
Он задумчиво, как младенец, ковыряет в носу, вытаскивает <козу>, похожую на червячка, с сердитым видом прячет ее в
платок и бормочет:
- Ты остришь... супруга твоя острит... вещи как будто смешные говорите... все своими словами называете... нутро
наружу... и прочая всякая размерзятина наружу... того и гляди, голые задницы покажете - а холодина! И грусть, милый.
Такая грусть! Вам, может, сие и непризаметно,а вот человека, бишь, со свежинки по носу бьет.
Зеленые брызги висят на ветках. Веснушчатый лупоглазый месяц что-то высматривает из-за купола Храма Христа. Ночь
вздыхает, как девушка, которую целуют в губы.
Пашка смотрит в небо, а я - с завистью на его короткие, толстые - подковками - ноги. Крепко стоят они на земле! И весь
он чем-то напоминает тяжелодонную чашку вагона-ресторана. Не красива, да спасибо. Поезд мчит свои сто верст в час,
дрожит, шатается, как пьяный, приседает от страха на железных икрах, а ей хоть бы что налита до краев  и  капли  не
выплеснет.

6
   Заходил Сергей. Ольга просила сказать, что ее нет дома.

7
   - Ольга, давайте придумывать для вас занятие.
   - Придумывайте...
   - Идите на сцену.
   Не пойду.
   Почему?
   - Я слишком честолюбива.
   - Тем более.
   - Ах, золото мое если я даже разведусь с вами и выйду замуж за расто-
ропного режиссера, Комиссаржевской из меня не получится, а Коонен я быть
не хочу.
   - Снимайтесь в кино.
   - Я предпочитаю хорошо сниматься в фотографии у Напельбаума, чем пло-
хо у Пудовкина.
   - Родите ребенка.
   - Благодарю вас. У меня уже  был  однажды,  щенок  от  премированного
фокстерьера. Они забавны только до четырех месяцев. Но, к сожалению, га-
дят.
   - Развратничайте.
   В объятиях мужчины я получаю меньше удовольствия, чем от хорошей  шо-
коладной конфеты.
   - Возьмите богатого любовника.
   - С какой стати?
   - Когда город Фивы был разрушен македонянами, гетера Фрина предложила
согражданам выстроить его наново за свой счет.
   - И что же?
   - К сожалению, предложение было отвергнуто.
   Вот видите!
   Гетера поставила условием, чтобы на воротах города  красовалась  над-
пись: "Разрушен Александром, построен Фриной".
   Ольга вынула папиросу из портсигара, запятнанного кровавыми капелька-
ми мелких рубинов:
   - Увы! если бы мне даже удалось стать  любовники  самого  богатого  в
республике нэпмана, я бы в нужный момент не придумала  столь  гениальной
фразы.
   И добавила:
   - А я тщеславна.

8
   Был Сергей. Сидели, курили, молчали. Ольга так и не  вышла  из  своей
комнаты.

9
   По предварительным данным Главметалла выяснилось, что выплавка чугуна
увеличилась против предыдущего года  в  три  раза,  мартеновское  произ-
водство - в два раза, прокатка черного металла - на 64%.

10
   В Николаеве приступлено к постройке хлебного элеватора, который будет
нагружать океанский пароход в с половиной часа.

11
   На заводе "Электросила" приступлено к работе по изготовлению  генера-
торов мощности в десять тысяч лошадиных сил.

12
   Как-то я сказал Ольге, что каждый из нас придумывает свою жизнь, свою
женщину, свою любовь и даже самого себя.
   - ...чем беднее фантазия, тем лучше.
   Она кинула за окно папиросу, докуренную до ваты:
   - Почему вы не подсказали мне эту дельную  мысль  несколькими  годами
раньше?
   - А что?
   - Я бы непременно придумала себя домашней хозяйкой.

13
   Мне шестнадцать лет. Мы живем на даче под Нижним  на  высоком  окском
берегу. В безлунные летние ночи с крутогора широкая река  кажется  серой
веревочкой. На версты сосновый лес. Дерево прямое и длинное, как в  пер-
вый раз отточенный карандаш. В августе сосны скрипят и плачут.
   Дача у нас большая, двухэтажная, с башней. Обвязана террасами, веран-
дами, балкончиками. Крыша - веселыми шашками: зелеными, желтыми, красны-
ми и голубыми. Окна в резных деревянных мережках,  прошивках  и  ажурной
строчке. Аллеи, площадки, башня, комнаты,  веранды  и  террасы  заселены
несмолкаемым галдежом.
   А по соседству с нами всякое лето в жухлой даче без балкончиков живет
пожилая женщина с двумя некрасивыми девочками. У девочек  длинные  худые
шейки, просвечивающие на солнце, как промасленная белая бумага.
   Пожилая женщина в круглых очках  и  некрасивые  девочки  живут  нашей
жизнью. Своей у них нет. Нашими праздниками, играми, слезами  и  смехом;
нашим убежавшим вареньем, пережаренной уткой, удачным мороженым, ощенив-
шейся сукой, новой игрушкой; нашими поцелуями с кузинами, драками с  ку-
зенами, ссорами с гувернантками.
   Когда смеются балкончики, смеются глаза у некрасивых девочек -  когда
на балкончиках слезы, некрасивые девочки подносят платочки к ресницам.
   Сейчас я думаю о том, что моя жизнь, и отчасти  жизнь  Ольги,  чем-то
напоминает отраженное существование пожилой женщины в круглых очках и ее
дочек.
   Мы тоже поселились по соседству. Мы смотрим в щелочку чужого  забора.
Подслушиваем одним ухом.
   Но мы несравненно хуже их. Когда соседи делали глупости - мы потирали
руки; когда у них назревала комедия - мы хихикали; когда  они  принялись
за дело, нам стало скучно.

14
   Сергей прислал Ольге письмо. Она не ответила.

15
   - Владимир, верите ли вы во что-нибудь?
   - Кажется, нет.
   - Глупо.
   Ночной ветер машет длинными, призрачными руками,  кажется  -  вот-вот
сметет и серую пыль Ольгиных глаз. И ничего не останется - только  голые
странные впадины.
   - Самоед, который молится на обрубок пня, умнее вас...
   Она закурила новую папиросу. Какую по счету?
   - ...и меня.
   Где-то неподалеку пронесся лихач. Под копытами горячего коня  прозве-
нела мостовая. Словно он пронесся не по земле, а по цыганской переверну-
той гитаре.
   - Всякая вера приедается, как рубленые котлеты или суп с  вермишелью.
Время от времени ее необходимо менять - Перун, Христос, Социализм.
   Она ест дым большими, мужскими глотками:
   - Во что угодно, но только верить!
   И совсем тихо:
   - Иначе...
   Как белые земляные черви ползают ее пальцы по вздрагивающим  коленям.
Приторно пахнут жасмином фонари. Улица прямая, желтая,  с  остекленелыми
зрачками.

16
   Прибыл Чрезвычайный посланник и Полномочный министр  Мексики  Базилио
Вадилльо.

17
   Одного знакомого хлопца упрятали в тюрьму. На  срок  пустяшный  и  за
проступок не стоящий. Всего-навсего дал по физиономии какому-то прохвос-
ту. У хлопца поэтическая душа золотоногого теленка, волосы оттенка  сен-
тябрьского листа и глаза с ласковым говорком девушки из черноземной  по-
лосы. Так и слышится в голубых поблесках: "Хром  худит...  хора  хромад-
ная".
   Теленок попал в компанию уголовников. Публика все увесистая, матерая,
под масть. А старосту камеры хоть в паноптикум: рожа круглая и тяжелая -
медным пятаком, ухо в боях откручено, во рту - забор ломаный. У  молодца
богатый послужной список - тут и "мокрое", и "божией" старушки изнасило-
вание и ограбление могил.
   Вот однажды мой теленок и спрашивает у старосты.
   - Скажите, коллега, за что вы сидите?
   Бандит ответил:
   - Кажись, братишка, за то, что неверно понял революцию.
   Я смотрю в Ольгины глаза, пустые и грустные:
   - За что?..
   Думаю над ответом и не могу придумать более точного, чем ответ банди-
та.

18
   По всем улицам расставлены плевательницы. Москвичи с перепуга называ-
ют их "урнами".

19
   Опять было письмо от Сергея. Толстое-претолстое. Ольга,  не  распеча-
тав, выбросила его в корзину.

20
- Владимир, вы любите анекдоты?
-  Очень.
- И я тоже. Сейчас мне пришел на ум рассказец о тщедушном еврейском  женихе которого привели к красотке ростом с
Петра Великого, с грудями, что поздние тыквы, и задом широким, как обеденный стол.
   - Ну?..
   - Тщедушный жених с любопытством и страхом обведя глазами великие те-
леса нареченной,  шепотом  спросил  торжествующего  свата:  "И  это  все
мне?.."
   - Прекрасно.
   - Не кажется ли вам, Владимир, что за последнее время какой-то окаян-
ный сват бессмысленно усердно сватает меня с тоской таких же  необъятных
размеров? Жаль только что я лишена еврейского юмора.

21
   Звезды будто вымыты хорошим душистым мылом и насухо вытерты  мохнатым
полотенцем. Свежесть, бодрость и жизнерадостность этих сияющих  старушек
необычайна.
   Я снова, как шесть лет назад, хожу по темным пустынным улицам и сооб-
ражаю о своей любви. Но сегодня я уже ничем не отличаюсь от дорогих сог-
раждан. Днем бы в меня не тыкали изумленным пальцем встречные, а уличная
детвора не бегала бы горланящей стаей по пятам - улыбка не разрезала мо-
ей физиономии от уха до уха своей сверкающей бритвой. Мой рот  сжат  так
же крепко, как суровый кулак человека, собирающегося  драться  насмерть.
Веки висят; я не могу их поднять, может быть, ресницы из чугуна.
   Наглая луна льет холодную жидкую медь. Я  весь  промок.  Мне  хочется
стащить с себя пиджак, рубашку подштанники и выжать  их.  Ядовитая  медь
начала просачиваться в кровь, в кости, в мозг.
   Но при чем тут луна? При чем луна?
   Во всем виновата гнусная, отвратительная, проклятая любовь! Я награж-
даю ее грубыми пинками и тяжеловесными подзатыльниками; я плюю ей в гла-
за, разговариваю с ней, как пьяный кот требующий у потаскушки ее  ночную
выручку.
   Я ненавижу мою любовь. Если бы я знал, что ее можно удушить, я бы это
сделал собственными руками. Если бы я знал, что ее можно утопить,  я  бы
сам привесил ей камень на шею. Если бы я знал, что от нее можно  убежать
на край света, я бы давным-давно глядел в черную бездну, за которой  ни-
чего нет.
   Осенние липы похожи на уличных женщин. Их волосы тоже крашены хной  и
перекисью. У них жесткое тело и прохладная  кровь.  Они  расхаживают  по
бульвару, соблазнительно раскачивая узкие бедра.
   Я говорю себе:
   "Задуши Ольгу, швырни ее в водяную синюю яму, убеги от нее к чертовой
матери! "
   В самом деле, до чего же все просто: у нее шея тонкая,  как  соломин-
ка... она не умеет плавать... она целыми днями, не  двигаясь,  лежит  на
диване. Когда я выйду из комнаты, Ольга не повернет головы. Мне даже  не
придется бежать на край света. Сяду на первый попавшийся  трамвай  и  не
куплю обратного билета. Вот и все.
   Неожиданно я начинаю хохотать. Громко, хрипло,  визгливо.  Торопливые
прохожие с возмущением и брезгливостью отворачивают головы.
   Однажды на улице я встретил двух слепцов - они тоже шли и громко сме-
ялись, размахивая веселыми руками. В дряблых  веках  ворочались  мертвые
глаза. Ничего в жизни не видел я более страшного. Ничего более  возмути-
тельного. Хохочущие уроды! Хохочущее несчастье! Какое  безобразие.  Если
бы не страх перед отделением милиции, я бы надавал им  оплеух.  Горе  не
имеет права на смех.
   Я сажусь у ног застывшего Пушкина. По обеим сторонам железной изгоро-
ди выстроились блеклые низкорослые дома. Тишина, одевшись в камень и же-
лезо. стала глубже и таинственнее.
   - А что, если действительно Ольга умрет?..
   Мысль поистине чудовищная! Догадка, родившаяся  в  сумасшедшем  доме.
Хитряга мир чудачит со дня сотворения. Все шиворот-навыворот: жизнь  не-
сет на своих плечах смерть, а смерть тащит за собой бессмертие.
   Помутившийся разум желает сделать вечной свою  любовь.  Любовь  более
страшную, чем само безумие.
   Ночь проносится по шершавому асфальту на черном автомобиле,  расхажи-
вает по бульвару в черном котелке, сидит на скамеечке, распустив  черные
косы.

22
   Сергей получил назначение в Берлинское торгпредство. Просил меня  пе-
редать Ольге, что завтра уезжает с Виндавского вокзала.

23
   - Владимир Васильевич, вас просит к телефону супруга.
   - Спасибо.
   Я иду по желтому коридору. Сквозь стены просачивается  шум  вузовских
аудиторий. Неясный, раздражающий. Такой же чужой и враждебный,  как  эти
девушки с неприятными плосконосыми лицами, отливающими ржавчиной, и  эти
прыщеватые юноши с тяжелыми упорными черепами. Лбы увенчаны круглыми ви-
сочными шишками. Они кажутся невыкорчеванными пнями от рогов. А рога бы-
ли крепкие, бодливые и злые.
   - У телефона.
   - Добрый вечер, Владимир.
   - Добрый вечер, Ольга.
   - Простите, что побеспокоила. Но у меня важная новость.
   - Слушаю.
   - Я через пять минут стреляюсь.
   Из черного уха трубки выплескиваются веселые хрипы.
   - Что за глупые шутки, Ольга!
   - Но я и не думаю шутить.
   Мои пальцы сжимают костяное горло хохочущего аппарата:
   - Перестаньте смеяться, Ольга!
   - Не могу же я плакать, если мне весело. Прощайте, Владимир.
   - Ольга!..
   - Прощайте.
   - Ольга!..
   - Пишите открытки на тот свет. Всего хорошего.
   Обозлившись, говорю в черный костяной рот:
   - Bon voyage! [5]
   - Вот именно. Счастливо оставаться.

24
Я ору на рыжебородого извозчика. Извозчик стегает  веревочным  кнутом кобылу.  Кляча  шелестит  ушами,  словно
придорожная  ива   запыленными листьями, и с проклятой расейской ленью передвигает жухлые жерди,  воткнутые в
копыта.
   Милиционер с торжественностью римлянина поднимает жезл: телега,  гру-
женная похрюкивающей свиньей, и наша кобыла останавливаются. Смятение  и
буря в моем сердце.
   Я скрежещу на милиционера зубами:
   "Воскресший фараон! "
   "Селедка! "
   "Осел в красном колпаке! "
   "Враг народа! "
   Жезл опускается. Я вытираю перчаткой холодный пот, обильно  выступаю-
щий на лбу.

25
   Осеннее солнце словно желтый комок огня. Безумный  циркач  закинул  в
небо факел, которым он жонглировал. Факел не пожелал упасть  обратно  на
землю. Моя любовь тоже не пожелала упасть на землю. А ведь какие  только
чудовищные штуки я над ней не проделывал!
   Но сколько же времени мы все-таки едем?..
   Пять минут?
   Пять часов?
   Или пять тысяч лет?
   Знаю, одно: в эту пролетку отверженных я сел почти молодым человеком,
а вылезу из нее стариком. У меня уже трясутся колени и дрожат пальцы; на
руках сморщилась кожа; шестидесятилетними мешочками обрюзгли щеки;  сле-
зятся глаза.
   Жалкий фигляришка! Ты заставил пестрым  колесом  ходить  по  дурацкой
арене свою любовь, заставил ее  проделывать  смертельные  сальто-мортале
под брезентовым куполом. Ты награждал ее звонкими и увесистыми пощечина-
ми. Мазал ее картофельной мукой и дрянными румянами. На заднице  нарисо-
вал сердце, истекающее кровью. Наряжал в разноцветные штанины. Она  зве-
нела бубенчиками и строила рожи, такие безобразные, что даже у самых на-
ивных вместо смеха вызывала отвращение. А  что  вышло?  Заброшенная  бе-
зумьем в небо, она повисла там желтым комком огня и не  пожелала  упасть
на землю.

26
   В воздухе мелькает кнут. Как листья, шелестят лошадиные уши, нетороп-
ливо шлепают разношенные копыта по осенним лужам.
   Я захлебываюсь злобой. Я хватаю за  шиворот  рыжебородого  парня.  Он
держит вожжи, точно скипетр. Сидит на козлах,  как  император  Александр
III на троне.
   Я кричу:
   - Зарежу!
   И вытаскиваю из кармана черный футляр от пенсне. У Александра III ды-
бом поднимается рыжая борода.
   Мое тело словно старинная люстра. Каждый нерв звенит и  бьется  хрус-
тальной каплей.

27
   - Что за ерунда!..
   Я отваливаюсь к спинке и трясусь в мелком смехе.
   - Какой зловредный безмозгляк сказал, что существует смерть! Хотел бы
я видеть этого паршивца. Хорошеньким бы щелчком по носу я  его  угостил.
Клянусь бабушкой!
   Золотой хвост кобылы колышется над крупом, как султан старинного гре-
надера.
   - Честное слово, я в здравом уме и твердой памяти. Доказательств? Из-
вольте: родился в тысяча восемьсот девяностом году, именинник  пятнадца-
того июля по старому стилю, бабушку звали Пульхерией.
   Кобыла упирается передними копытами в лужу и приседает, как баба,  на
задние ноги.
   - А все-таки смерть не существует!
   ... Горячая сверкающая струя вонзается в землю.
   - Да-с! Здоровеннейшая фига вам вместо смерти! Шиш с маслом.
   Я почти спокойно вспоминаю, что скифы в боях предпочитали кобыл,  так
как те на бегу умеют опорожнять свой мочевой пузырь. Везде ложь!
   - Впрочем, Пушкины, Шекспиры, Ньютоны, Бонапарты, Иваны  Ивановичи  и
Марьи Петровны умирают. Я сам читал на Ваганьковке: "Под сим крестом по-
коится тело раба твоего Кривопупикова". Совершенно неоспоримо, что Нико-
лай Васильевич Гоголь "приказал кланяться". Иначе бы  ему  не  поставили
памятника. Подумаешь, тоже важность - "Мертвые души"! Дворник  с  нашего
двора - старый Федотыч, разумеется, протянет ноги. Вот эта кобыла с кра-
сивыми, витающими в облаках глазами сдохнет через годик-другой.  Но  при
чем же тут Ольга? Че-пу-ха! Ее бессмертие я ощущаю  не  менее  правдиво,
чем шляпу на своей голове. Ее вечную жизнь я вижу  столь  же  ясно,  как
этот императорский зад, раздавивший скрипучие козлы. Не вообразите,  что
я говорю о чем-то таинственном, вроде витанья души в надзвездных  прост-
ранствах или о переселении ее в черного кота. Ничего подобного. Я просто
утверждаю, что мы с Ольгой будем из тысячелетия в тысячелетие кушать те-
лячьи котлеты, ходить в баню, страдать запорами, читать Овидия  и  засы-
пать в театре. Если бы в одну из пылинок мгновения я поверил, что  будет
иначе, разве мог бы я как ни в чем не бывало жить дальше?.. Есть?  пить?
спать? двигаться? стоять на месте?.. Подождите, подождите! А вы? Вы, лю-
безнейший Иван Иванович? Когда вы, Иван Иванович, сентиментально вздыха-
ете: "Ах, я чувствую приближение смерти", что это:  пустое,  выпотрошен-
ное, ничего не значащее слово? или - нечто -  что  вы  ощущаете  так  же
правдиво, как я шляпу на своей голове? Смерть! Понимаете -  смерть?  Вот
вы, милейший Иван Иванович, - старший бухгалтер и... труп.  На  вас,  на
Ивана Ивановича - старшего бухгалтера, а не на Ивана Петровича - младше-
го бухгалтера, натягивают коленкоровый саван. У вас на веках лежат  мед-
ные пятаки. Вы смердите. Вас запихивают в гроб. Кидают в яму.  Вас  жрут
черви. Чувствуете? Врете, гражданин. Нагло врете. Ничего вы не чувствуе-
те. Ни-че-го. Ровнехонько. Иначе бы вы, Иван Иванович, сидели сейчас  не
за бухгалтерской конторкой, а на Канатчиковой даче. Кусали  бы  каменные
стены и животным криком  разбивали  тусклые  стекла,  зашитые  железными
прутьями. Если бы вы, Иван Иванович, увидели свою смерть  так  же  ясно,
как я вижу на козлах зад императора, одинаково равнодушный  к  страшному
человеческому горю и к  ослепительному  человеческому  счастью,  вы  бы,
гражданин, в ту же секунду собственными ногтями выдрали - с кровью и мя-
сом - свои увидевшие глаза.

28
   Уличные часы шевелят черными усами. На Кремлевской башне поют невиди-
мые памятники. Дряхлый звонарь безлюдного прихода ударил в колокол.
   Я хватаю руку извозчика и покрываю ее поцелуями.  Шершавую  костистую
руку цвета красной лошадиной мочи.
   Я умоляю:
   - Дяденька, перегони время.
   Ничтожное, расслабленное, старческое время! Миллионы лет оно плелось,
тащилось, тянулось, как липкая собачья слюна, и вдруг, ни с  того  ни  с
сего, вздыбилось, понеслось, заскакало с разъяренной стремительностью.


29
   Ольгины губы сделали улыбку. Рука, поблескивающая и тонкая, как нитка
жемчуга, потянулась к ночному столику.
   - Ольга!..
   Рука оборвалась и упала.
   - Дайте мне, пожалуйста, эту коробку.
   Ольга лежит на спине прямая, поблескивающая, тяжелая, словно  отлитая
из серебра.
   На ночном столике рядом с  маленьким,  будто  игрушечным,  браунингом
стоит коробка с шоколадными конфетами. Несколько пьяных  вишен  рассыпа-
лись по гладкому грушевому дереву.
   - Дайте же мне коробку...
   Левый уголок ее рта уронил тонкую красную струйку. Сначала я подумал,
что это кровь. Потом успокоился, увидав запекшийся на нижней губе  шоко-
лад.
   Я прошептал:
   - Как вы меня напугали!
   И, наклонившись, вытер платком красную струйку густого сладкого рома.
Тогда Ольга вытащила из-под одеяла скрученное мохнатое полотенце.  Поло-
тенце до последней нитки было пропитано кровью. Грузные капли падали  на
шелковое одеяло.
   Она вздохнула:
   - Стрелялась, как баба...
   И выронила кровавую тряпку.
   ...пуля, наверно, застряла в позвоночнике... у меня уже отнялись  но-
ги.
   Потом провела кончиком языка по губам, слизывая запекшийся шоколад  и
сладкие капельки рома:
   - Удивительно вкусные конфеты...
   И опять сделала улыбку:
   - ...знаете, после выстрела мне даже пришло в голову, что из-за одних
уже пьяных вишен стоит, пожалуй, жить на свете...
   Я бросился к телефону вызывать "скорую помощь".
   Она сказала:
   - К вечеру я по всей вероятности умру.

30
 Операцию делают без  хлороформа.

31
   У Ольги сжались челюсти и передернулись губы.  Я  беру  в  холодеющие
пальцы ее жаркие руки. Они так прозрачны, что кажется - если их положить
на открытую книгу, то можно будет читать фразы, набранные петитом.
   Я шепчу:
   - Ольга, вам очень больно?.. я позову доктора... он обещал вспрыснуть
морфий.
   Она с трудом поднимает веки. Говорит:
   - Не ломайте дурака... мне просто немножко противно лежать с  ненама-
занными губами... я, должно быть, ужасная рожа.

32
   Ольга скончалась в восемь часов четырнадцать минут.

33
   А на земле как будто ничего и не случилось.

   1928

   ПРИМЕЧАНИЯ

   1. Изящное... (лат.) - Ред.
   2. судья (лат.) - Ред.
   3. Суп по-крестьянски (фр.). - Ред.
   4. Улица Мира (фр.) в Париже. - Ред.
   5. Счастливого пути! (фр.) - Ред.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (1)