жен был расплющиться окровавленный сверток с моими костьми и мясом.
Я просунул голову.
Какая мерзость!..
Узнаю тебя, мое дорогое отечество.
Я выругался и плюнул с седьмого этажа. Мой возмущенный плевок упал -
в отвратительную кучу отбросов.
Негодяи, проживающие поблизости от звезд, выворачивали прямо в фор-
точку ящик с пакостиной. Селедочные хвосты, картофельная шелуха и лоша-
диные вываренные ребра падали с величественной высоты.
Прошу поверить, что я даже в мыслях не собирался вскрывать себе вены,
подражая великолепному другу Цезаря. Не лелеял мечту покончить жалкие
земные расчеты прыжком с ломбардо-византийского столпа, воздвигнутого
царем Борисом, который, по словам летописи, "жил, как лев, царствовал,
как лисица, и умер, как собака".
Но умереть в навозной куче!
Нет, это уж слишком.
Пришлось снова надеть калошу.
У меня мрачное прошлое. В пятом классе гимназии я имел тройку за по-
ведение за то, что явился на бал в женскую гимназию с голубой хризанте-
мой в петлице отцовского смокинга. Это было в Пензе.
Легкий ночной морозец садился на щеки, кусал уши и щекотал перышком в
ноздрях.
Я извлек из мусорного ящика шапку и нежно погладил красивого седого
камчатского зверя.
Ветер трепыхал фрачную накидку на черной ворчливой птице, ерошил мои
волосы и сметал в кучу звезды. Плеяды лежали золотой горкой.
На рукаве шубы сверкало несколько серебряных искорок селедочной че-
шуи. Я соскоблил их, застегнулся на все пуговицы и поднял воротник. "По-
весившись, надо мотаться, а оторвавшись, кататься! " - сказал я самому
себе и, упрятав руки в карманы, стал сходить вниз почти с легким и весе-
лым сердцем.
7
В Коллегии Продовольственного Отдела Московского Совета заслушан док-
лад доктора Воскресенского о результатах опытов по выпечке хлеба из гни-
лого картофеля.
8
Вон на той полочке стоит моя любимая чашка. Я пью из нее кофе с нас-
лаждением. Ее вместимость три четверти стакана. Ровно столько, сколько
требует мой желудок в десять часов утра.
Кроме того, меня радует мягкая яйцеобразная форма чашки и расцветка
фарфора. Удивительные тона! Я вижу блягиль, медянку, ярь и бокан вини-
цейский.
Мне приятно держать эту чашку в руках, касаться губами ее позолочен-
ных краев. Какие пропорции! Было бы преступлением увеличить или
уменьшить толстоту фарфора на листик папиросной бумаги.
Конечно, я пью кофе иногда и из других чашек. Даже из стакана. Если
меня водворят в тюрьму как "прихвостня буржуазии", я буду цедить жи-
денькую передачу из вонючей, чищенной кирпичом, жестяной кружки.
Точно так же, если бы Ольга уехала от меня на три или четыре месяца,
я бы, наверно, пришел в кровать к Марфуше.
Но разве это меняет дело по существу? Разве перестает чашка быть для
меня единственной в мире?
Теперь вот о чем. Моя бабка была из строгой староверческой семьи. Я
наследовал от нее брезгливость, высохший нос с горбинкой и долговатое
лицо, будто свернутое в трубочку.
Мне не очень приятно, когда в мою чашку наливают кофе для кого-нибудь
из наших гостей. Но все же я не швырну ее - единственную в мире - после
того об пол, как швырнула бы моя рассвирепевшая бабка. Она научилась чи-
тать по слогам в шестьдесят три года, а я в три с половиной.
В какой-то мере я должен признавать мочалку и мыло.
Не правда ли?
А что касается Ольги, то ведь она, я говорю о том вечере, исполнила
мою просьбу. Она приняла ванну.
9
В Черни Тульской губернии местный Совет постановил организовать "Фонд
хлеба всемирной пролетарской революции".
10
- Ольга, четверть часа тому назад сюда звонил по телефону ваш любов-
ник...
Она сняла шляпу и стала расчесывать волосы большим черепаховым греб-
нем.
- ...он просил вас прийти к нему сегодня в девять часов вечера.
11
Республиканцы обрастают грязью.
Известьинский хроникер жалуется на бани, которые "все последнее время
обычно бывают закрыты".
12
Мы едем по завечеревшей Тверской. Глубокий снег скрипит под по-
лозьями, точно гигроскопическая вата. По тротуарам бегут плоские тенепо-
добные люди. Они кажутся вырезанными из оберточной бумаги. Дома похожи
на аптечные шкафы.
Через каждые двадцать шагов сани непременно попадают в рытвину.
Я крепко держу Ольгу за талию. Извозчичий армяк рассыпался складками,
как бальный веер франтихи прошлого века.
Мы едем молча.
Каждый размышляет о своем. Я, Ольга и суровая спина возницы.
На углу Камергерского наш гнедой конь врастает копытами в снег.
Старенький, седенький, с глазами Миколы Чудотворца, извозчик старает-
ся вывести его из оцепенения. Сначала он уговаривает коня, словно малого
дитятю, потом увещевает, как подвыпившего приятеля, наконец, начинает
орать на него, как на своенравную бабу.
Конь поводит ушами, корчит хребет, дыбит хвост и падает в снег.
Мыльная слюна течет из его ноздрей; розовые десны белеют; наподобие гло-
бусов ворочаются в орбитах огромные страдальческие глаза.
Я снимаю шапку. Почтим смерть. Она во всех видах загадочна и возвы-
шенна. Гнедой мерин умирает еще более трагически, чем его двуногий гос-
подин и повелитель.
Я беру Ольгу под руку:
- Идемте.
С отчаянья седенький Микола Чудотворец принимается стегать изо всех
силенок покойника и выкручивает ему хвост.
Ольга морщит брови:
- На нынешней неделе подо мной падает четвертая лошадь. Конский корм
выдают нам по карточкам. Это бессердечно. Надо сказать Марфуше, чтобы
она не брала жмыхов.
Ольга вынимает из уха маленький бриллиантик и отдает извозчику.
Мы идем вниз по Тверской.
На площади из-под полы продают краюшки черного хлеба, обкуски сахара
и поваренную соль в порошочках, как пирамидон.
Около "Метрополя" Ольга протягивает мне свою узкую серую перчатку:
- Вы меня сегодня, Владимир, не ждите. Я, по всей вероятности, пойду
на службу прямо от Сергея.
- Хорошо.
Я расстегиваю пуговку на перчатке и целую руку.
- Скажите моему братцу, что книгу, которую он никак не мог раздобыть,
я откопал для него у старьевщика.
Ольгу заметает вертушка метропольского входа.
Я стою неподвижно. Я думаю о себе, о россиянах, о России. Я ненавижу
свою кровь, свое небо, свою землю, свое настоящее, свое прошлое; эти
"святыни" и "твердыни", загаженные татарами, ляхами, литовцами, францу-
зами и голштинскими царями; "дубовый город", срубленный Калитой, "город
Камен", поставленный Володимиром и ломанный "до подошвы" Петром; эти
церковки - репками, купола - свеколками и колокольницы - морковками.
Наполеон, который плохо знал историю и хорошо ее делал, глянув с Во-
робьевой горы на кремлевские зубцы, изрек:
- Les fieres murailles!
"Гордые стены! "
С чего бы это?
Не потому ли, что веков шесть тому назад под грозной сенью башен, по-
лубашен и стрельниц с осадными стоками и лучными боями русский царь кор-
мил овсом из своей высокой собольей шапки татарскую кобылу? А кривоносый
хан величаво сидел в седле, покрякивал и щекотал брюхо коню. Или с того,
что гетман Жолкевский поселился с гайдуками в Борисовском Дворе, мял
московских боярынь на великокняжеских перинах и бряцал в карманах го-
родскими ключами? А Грозный вонзал в холопьи ступни четырехгранное ост-
рие палки, полученной некогда Московскими великими князьями от Диоткрима
и переходившей из рода в род как знак покорности. Мало? Ну, тогда напос-
ледок погордимся еще царем Василием Ивановичем Шуйским, которого самоз-
ванец при всем честном народе выпорол плетьми на взорном месте.
13
- Владимир Васильевич! Владимир Васильевич!
Я оборачиваюсь.
- Здравствуйте!
Товарищ Мамашев приветствует меня жестом патриция:
- Честь имею!
Он прыгает петушком вокруг большой крытой серой машины.
- Хороша! Сто двадцать, аккурат, лошадиных сил.
И треплет ее по железной шее, как рыцарь Ламанческий своего во-
инственного Росинанта.
Шофер, закованный в кожаные латы, добродушно косит глазами:
- Двадцать сил, товарищ Мамашев.
Товарищ Мамашев выпячивает на полвершка нижнюю губу:
- Товарищ Петров, не верю вам. Не верю!
Я смотрю на две тени в освещенном окне третьего этажа. Потом закрываю
глаза, но сквозь опущенные веки вижу еще ясней. Чтобы не вскрикнуть,
стискиваю челюсти.
- Ну-с, товарищ Петров, а как...
Мамашев пухнет:
- ...Ефраим Маркович?
- В полном здравии.
- Очень рад.
Я поворачиваюсь спиной к зданию. Спина разыскивает освещенное окно
третьего этажа. Где же тени? Где тени? Спина шарит по углам своим непо-
мерным суконным глазом. Находит их. Кричит. Потому что у нее нет челюс-
тей, которые она бы могла стиснуть.
- Ну-с, а в Реввоенсовете у вас все, товарищ Петров, по-старому - ни-
каких таких особых понижений, повышений...
Товарищ Мамашев - снижает голос на басовые ноты:
- ...назначений, перемещений? По-старому. Вчера вот в пять часов утра
заседать кончили.
- Ефраим Маркович...
Метропольская вертушка выметает поблескивающее пенсне Склянского. То-
варищ Мамашев почтительно раскланивается. Склянский быстрыми шагами про-
ходит к машине.
Автомобиль уезжает.
Товарищ Мамашев поворачивает ко мне свое неподдельно удивленное лицо:
- Странно... Ефраим Маркович меня не узнал...
Я беру его под локоть.
- Товарищ Мамашев, вы все знаете...
Его мягкие оттопыренные уши краснеют от удовольствия и гордости.
- Я, товарищ Мамашев, видите ли, хочу напиться, где спиртом торгуют,
вы знаете?
Он проводит по мне презрительную синенькую черту своими важными глаз-
ками:
- Ваш вопрос, Владимир Васильевич меня даже удивляет...
И поднимает плечи до ушей:
- Аккурат знаю.
14
Товарищ Мамашев расталкивает "целовальника":
- Вано! Вано!
Вано, в грязных исподниках, с болтающимися тесемками, в грязной сит-
цевой - Цветочками - рубахе, спит на голом матраце. Полосатый тик в гни-
лых махрах в провонях и в кровоподтеках.
- Вставай, кацо!
Словно у ревматика, скрипят ржавые некрашеные кости кровати.
Грозная, вымястая, жирношеяя баса скребет буланый хвост у себя на за-
тылке.
- Толхай ты, холубчик, его, прохлятого супруха моего, хрепче!
Черный клоп величиной в штанинную пуговицу мечтательно выползает из
облупившейся обойной щели.
Вано поворачивается, сопит, подтягивает порты, растирает твердые, как
молоток, пятки и садится.
- Чиго тибе?.. спирту тибе?.. дороже спирт стал... хочишь бири, хо-
чишь ни бири... хочишь пей, хочишь гуляй так. Чихал я.
Он засовывает руку под рубаху и задумчиво чешет под мышкой. Волосы у
Вано на всех частях тела растут одинаково пышно.
Мы соглашаемся на подорожание. Вано приносит в зеленой пивной бутылке
разбавленный спирт; ставит прыщавые чайные стаканы; кладет на стол луко-
вицу.
- Соли, кацо, нет. Хочишь ешь, хочишь ни ешь. Плакать ни буду.
Вано видел плохой сон. Он мрачно смотрит на жизнь и на свою могучую
супругу.
Я разливаю спирт, расплескивая по столу и переплескивая через край.
В XIII веке водку считали влажным извлечением из философского камня и
принимали только по каплям.
Я опрокидываю в горло стакан. Захлебываюсь пламенем и горечью. Грима-
са перекручивает скулы. Приходится оправдываться:
- Первая колом, вторая соколом, третья мелкой пташечкой.
На пороге комнаты вырастают две новые фигуры.
Товарищ Мамашев прижимает руку к сердцу и раскланивается.
У вошедшего мужчины широкополая шляпа и борода испанского гранда. Она
стекает с подбородка красноватым желтком гусиного яйца. Глаза у него
светлые, грустные и возвышенные. Нос тонкий, безноздрый, почти просвечи-
вающий, фолиантовая кожа впилась в плоские скулы. Так впивается в руку
хорошая перчатка.
На женщине необычайные перья. Они увяли, как цветы. В 1913 году эти
перья стоили очень дорого на Rue de la Paix [4]. Их носили дамы, одеваю-
