ра"...
Товарищ Мамашев отвешивает поклон и прижимает руку к сердцу.
- ...аккурат вчера вывез по ордеру из особняка графини Елеоноры Лео-
нардовны Перович буфет красного дерева рококо, волосяной матрац и люстру
восемнадцатого века.
Кухонное оконце дышит туманами. Скрипят челюсти. Девушка с усталыми
глазами вывернула тарелку с супом на колени знаменитого художника, с ко-
торым только что поздоровался товарищ Мамашев.
Петр Аристархович Велеулов, аккурат с утренним поездом привез из Там-
бова четыре пуда муки, два мешка картошки, пять фунтов сливочного мас-
ла...
Ольга вытирает лицо кружевным платочком.
- Товарищ Мамашев, вы не человек, а пульверизатор. Всю меня оплевали.
- Простите Ольга Константиновна!
Девушка с усталыми глазами подала нам корейку восемнадцатилетнего ме-
рина.
Петр Аристархович вытаскивает из-за пазухи фунтовую коробку из-под
монпансье. Товарищ Мамашев впивается в жестянку ястребиным взглядом. Он
почти не дышит. В коробке из-под монпансье оказывается сливочное масло.
Мамашев торжествует.
42
Возвращаемся бульварами. Деревья шелестят злыми каркающими птицами.
Вороны висят на сучьях, словно живые черные листья.
Не помню уж, в какой летописи читал, что перед одним из страшеннейших
московских пожаров, "когда огонь полился рекою, каменья распадались, же-
лезо рдело, как в горниле, медь текла и дерева обращались в уголь и тра-
ва в золу", - тоже раздирательно каркали вороны над посадом, Кремлем,
заречьями и загородьем.
43
В Москве поставили одиннадцать памятников "великим людям и революцио-
нерам".
44
Рабочие национализированной типографии "Фиат Люкс" отказались рабо-
тать в холоде. Тогда районный Совет разрешил разобрать на дрова большой
соседний деревянный дом купца Скоровертова.
Ночью Марфуша притащила мешок сухих, гладко оструганных досок и голу-
бых обрубков.
Преступление свое она оправдала пословицей, гласящей, что "в корчме,
вишь, и в бане уси ровные дворяне".
У Марфуши довольно своеобразное представление о первой в мире социа-
листической республике.
Купеческий "голубой дом" накалил докрасна железную печку. В открытую
форточку вплывает унылый бой кремлевских часов. Немилосердно дымят тру-
бы.
Двенадцать часов, а Ольги все еще нет.
В печке трещит сухое дерево. Будто крепкозубая девка щелкает каленые
орехи.
Когда доиграли невидимые кремлевские маятники, я подумал о том, что
хорошо бы перевидать в жизни столько же, сколько перевидал наш детинец с
его тяжелыми башнями, толстыми стенами, двурогими зубцами с памятью сле-
дов от ржавых крючьев, на которых висели стрелецкие головы - "что зубец
- то стрелец".
45
Час ночи.
Ольга сидит за столом, перечитывая бесконечные протоколы еще более
бесконечных заседаний.
Революция уже создала величественные департаменты и могущественных
столоначальников.
Я думаю о бессмертии.
Бальзаковский герой однажды крикнул, бросив монету в воздух:
- "Орел" за Бога!
- Не глядите! - посоветовал ему приятель, ловя монету на лету. - Слу-
чай такой шутник.
До чего же все это глупо. Скольким еще тысячелетиям нужно прота-
щиться, чтобы не приходилось играть на "орла и решку", когда думаешь о
бессмертии.
Ольга спрятала бумаги в портфель и подошла к печке. - Сверкающий ко-
фейник истекал пеной.
- Кофе хотите?
Очень.
Она налила две чашки.
На фаянсовом попугае лежат разноцветные монпансье. Ольга выбрала зе-
лененькую, кислую.
- Ах да, Владимир...
Она положила монпансьешку в рот.
- ...чуть не позабыла рассказать...
Ветер захлопнул форточку.
- ...я сегодня вам изменила.
Снег за окном продолжая падать и огонь в печке щелкать свои орехи.
Ольга вскочила со стула.
- Что с вами, Володя?
Из печки вывалился маленький золотой уголек.
Почему-то мне никак не удавалось проглотить слюну. Горло стало узкой
переломившейся соломинкой.
- Ничего.
Я вынул папиросу. Хотел закурить, но первые три спички сломались, а у
четвертой отскочила серная головка Уголек, вывалившийся из печки, прожег
паркет.
- Ольга, можно вас попросить об одном пустяке?
- Конечно.
Она ловко подобрала уголек.
- Примите, пожалуйста, ванну.
Ольга улыбнулась:
- Конечно...
Пятая спичка у меня зажглась.
Все так же падал за окном снег и печка щелкала деревянные орехи.
46
О московском пожаре 1445 года летописец писал.
"... выгорел весь город, так что ни единому древеси остатися, но
церкви каменные распадошася и стены градные распадошася".
47
Ночь. Хрустит снег.
Из-за выщербленной квадратной трубы вылезает золотое ухо казацкого
солнышка.
Каждый шаг приближает меня к страшному. Каждую легчайшую пушинку вре-
мени надо бы ловить, прижимать к сердцу и нести с дрожью и бережью. Ка-
залось бы, так.
В подворотне облезлого кривоскулого дома большие старые сварливые во-
роны раздирают дохлую кошку. Они жрут вонючее мясо с жадностью и стерве-
нением голодных людей.
Дохлая кошка с расковырянными глазницами нагло, как вызов, задрала к
небу свой сухопарый зад:
"ВХУГ, мол, и смотрите мне под хвост со своим божественным равнодуши-
ем".
Очень хорошо.
С небом надо уметь по-настоящему разговаривать. На Державине в наши
дни далеко не уедешь.
Я иду дальше.
Мой путь еще отчаянно велик, отчаянно долог. Целых полквартала до то-
го семиэтажного дома.
Заглядываю мимоходом в освещенное окно старенького барского особняка.
Почему же оно не занавешено? Ах да, хозяин квартиры Эрнест Эрнестович
фон Дихт сшил себе брюки из фисташковой гардины. Эрнест Эрнестович был
ротмистр гусарского Сумского полка. У сумчан неблагонадежные штаны. Фон
Дихт предпочел, чтобы ВЧК его арестовала за торговлю кокаином.
Я вглядываюсь. Боже мой, да ведь это же Маргарита Павловна фон Дихт.
Она - как недописанная восьмерка. Я никогда не предполагал, что у нее
тело гибкое и белое, как итальянская макаронина. Но кто же этот взъеро-
шенный счастливец с могучими плечами и красными тяжелыми ладонями? Он ни
разу не попадался мне на нашей улице.
В первую минуту меня поражает женское небрежение страхом "и осторож-
ностью, во вторую - я прихожу к другому, более логическому выходу: суп-
руг Маргариты Павловны, бывший ротмистр Сумского гусарского полка, уже
расстрелян. По всей вероятности, в начале этой недели, так как еще в
субботу на прошлой у очаровательной Маргариты Павловны приняли передачу.
Скромность уводит меня от освещенного окна.
Какая мертвая улица!
Казацкое солнышко, завернувшись в новенький бараний кожух, сидит на
трубе.
Хрустит снег.
Семиэтажный дом смотрит на меня с противоположной стороны сердитыми
синими очками. Как старая дева с пятого курса медицинского факультета.
Реликвия прошлого. В пролетарской стране, если она в течение первой чет-
вертушки столетия не переродится в буржуазную республику, "старые" по
всей вероятности все-таки останутся, но "девы" вряд ли. Молодой класс
будет слишком увлечен своей властью, чтобы обращать внимание на пустяки.
Чем ближе я подхожу к вечности, тем игривее становятся мои мысли.
Не бросить ли, в самом деле, веселенький царский гривенник в воздух?
Благо, завалялся он в кармане от доковчеговых времен.
Я не поклонник монархии:
"Решка" за бессмертие!
Случаю - представляется случай покаверзничать.
Гривенник блеснул в воздухе, как капелька, упавшая с луны.
- "Орел" черт побери!
Противоположную сторону рассек переулочек стиснутый домами и заверну-
тый в ночь (как узкая стройная женщина в котиковую до пят, шубу).
В переулочке проживала когда-то дебелая вдова. Я называл ее "моя
крошка"...
Во вдове было чистого веса пять пудов тридцать фунтов.
А все-таки мы самый ужасный народ на земле.
Недаром же в книге "Драгоценных драгоценностей" арабский писатель за-
писал:
"Никто из русов не испражняется наедине: трое из товарищей сопровож-
дают его непременно и оберегают. Все они постоянно носят при себе мечи,
потому что мало доверяют друг другу и еще потому что коварство между ни-
ми дело обыкновенное. Если кому удастся приобрести хотя малое имущество,
то уже родной брат или товарищ тотчас начинают завидовать и домогаться,
как бы убить его и ограбить".
Казацкое солнышко напоминает мне веселый детский пузырь. Какой-то
соплячок выпустил из рук бечевку, и желтый шарик улетел в звезды.
На углу дремлет извозчик. Чалая кобыла взглянула на меня равнодушным,
полированным под мореный дуб глазом.
Лошади, конечно, наплевать!
Двор. Грустный и брюнетистый - как помощник провизора. С четырех сто-
рон мрачные высоченнейшие стены. Без всяких лепных фигурочек, закавычек
и закругляшек.
Мимо ворот проковыляла кляча.
Пьяная потаскушка забористо выхрипывает:
Ты, говорит,
Нахал, говорит,
Каких, говорит,
Не-ма-а-ало
Все ж, говорит,
Люблю, говорит,
Тебя, говорит,
Наха-а-ала.
Поднимаюсь по черной лестнице. Железные ржавые перила, каменные, за-
гаженные, вышарканные ступени и деревянные, в бахроме облупившейся кле-
енки, крашенные скукой двери чужих квартир.
Сквозь мутное стекло глядят звезды.
Лень тащиться еще два этажа. А что, ежели с пятого?
Визгливый женский голос продырявил дверь. Я - оглянулся в" сторону
затейных растеков и узорчиков собачьей мочи. Мягко и аппетитно чавкнуло
полено. Неужели по женщине?
Мне пришла в голову счастливая мысль, что, может быть, некоторые ста-
рые способы в известных случаях приносят пользу.
Луна состроила издевательскую рожу.
Полез выше.
1919
1
"Винтовку в руку, рабочий и бедняк! В ряды продовольственных баталионов. В деревню, к кулацким - амбарам за
хлебом. Симбирские, уфимские, самарские кулаки не дают тебе хлеба - возьми его у воронежских, вятских,
тамбовских... "
Это называется "катехизисом сознательного пролетария ".
2
Большевики дерутся (по всей вероятности, мужественно) на трех фрон-
тах, четырех участках и в двенадцати направлениях.
3
Из приказа Петра I:
"Кто с приступа бежал, тому шельмованным быти... гонены сквозь строй
и, лица их заплевав, казнены смертию"..
Из приказа Наркомвоенмора:
"Если какая-нибудь часть отступит самовольно, первым будет расстрелян
комиссар, вторым командир".
Еще:
"Трусы, шкурники и предатели не уйдут от пули. За то я ручаюсь перед
лицом всей Красной Армии".
4
- Доброе утро, Ольга.
- Доброе утро, Володя.
5
На гробе патриарха Иосифа в Успенском соборе братина, чеканенная тра-
вами. По ободку ее вилась надпись:
"Истинная любовь уподобится сосуду злату, ему же разбитися не бывает;
аще погнется, то разумно исправится".
6
Дело обстояло довольно просто.
На черной лестнице седьмого этажа в углу примостился ящик с отбросами
- селедочные хвосты, картофельная шелуха, лошадиные вываренные ребра.
Я вылез из шубы и бросил ее на ящик. Потом снял с головы высокую, из
седого камчатского зверя, шапку (чтобы она, боже упаси, не помешала мне
как следует раскроить череп).
На звезды наполз серебряный туман. Луна плавала в нем, как ломтик ли-
мона в стакане чая, подбеленного сливками.
Надо было разбить толстое запакощенное стекло.
Я стащил с левой ноги калошу и ударил. Стекло, хихикнув, будто его
пощекотали под мышками, рассыпалось по каменной площадке и обкусанным
ступеням довольно крутой лестницы.
Некрепкий ночной морозец пробежал от затылка по крестцу, по ягодицам,
по ляжкам - в потные трясущиеся пятки. Словно за шиворот бросили горсть
мелких льдяшек.
Каркнула птица. В темноте она показалась мне франтоватой. Ее крылья
трепыхались, как фрачная накидка. Светлый зоб был похож на тугую крах-
мальную грудь.
А ведь в Париже еще носят фрак. Черт с ним, с Парижем!
Мне захотелось взглянуть на то место, где через несколько минут дол-
