поклялся, что скорее умрет, чем переменит веру, а сделался католиком на
семнадцать дней раньше, чем Генрих. - Мой государь, - заявил посланец, -
скорее готов отказаться от преследования и наказания виновников Варфоло-
меевской ночи, чем допустить раздел королевства. - Конде взревел - так
неожиданны были эти слова.
Наверное, и в Ла-Рошели протестанты вскипят и обозлятся, и для Генри-
ха лучше быть от них подальше, хотя бы на расстоянии одного дня пути.
Первый ответ на столь смелое заявление был, конечно, следующий: "Забыв-
чивый"! "Неблагодарный"! Ради кого же они тогда пали, эти жертвы Варфо-
ломеевской ночи? Вы, сир, отправились на свою свадьбу, а наших повели на
убой! И теперь наши убиенные останутся неотомщенными, чтобы вашему вели-
честву легче было торговаться из-за земель с убийцами?! Обратитесь к ис-
тинной вере, а то как бы и мы не позабыли, кем была ваша мать! Вот что
говорит голос храбрых и непреклонных протестантов - говорит достаточно
громко и доходит до Генриха с его наскоро сколоченным "двором без рели-
гии". Он должен был сделаться вождем протестантов; но им стал теперь
вместо него другой, кузен Конде, который раньше оказался на месте. Конде
усерден и суетлив, он ничего не видит, кроме борьбы партий. И вы довери-
лись этому тупице, добрые люди, ревнители истинной веры! Ведь Конде все
еще живет во времена господина
адмирала. Не понимает, что разделить королевство изза религий - все
равно, что растерзать его ради собственной выгоды, как хотелось бы Пере-
вертышу. Кузен Конде и Двуносый сходны в одном: ничего у них не выйдет,
и суются они не в свое дело. Лучше бы оставались там, где были. Но
больше всего спешит тот, кому ничего судьбой не предназначено.
Так Генрих, наедине с собой, называл вещи своими именами, но при этом
неутомимо продолжал привлекать и собирать все новых сторонников, пугая
их численностью французский двор, до тех пор, пока оттуда не начались
переговоры. И если с кузеном, с его прежним другом, столковаться было
невозможно, то с крепостью Ла-Рошелью Генрих все же поддерживал связь.
Пусть там узнают, кто он: их друг, как и прежде, но, кроме того, принц
крови. Они настаивали на том, что он должен ходить слушать проповеди,
иначе нечего и рассчитывать на ревнителей истинной веры. Конде и так по-
жаловался им на Генриха, назвав его заблудшей овцой. Выброшенный из про-
тестантской среды, Генрих уже не представлял бы для кузена никакой опас-
ности; а тот еще ехидствует, и все потому, что глуп.
Но и с Парижем дело обстояло не лучше; французский двор помирился с
монсиньером, в результате чего монсиньера прямо раздуло от сыпавшихся на
него провинций, поборов, пенсий. Королю же Наваррскому ничего не пожало-
вали, его только назначили губернатором Гиенни, чтобы он правил ею от
имени его величества, то есть лишь подтвердили его прежний титул. Пусть
будет этим доволен, иначе бы совсем без ничего остался: ни партии, ни
земли, а главное - ни гроша денег. Так он шел на раздел королевства, -
но только временно, - уверял себя Генрих. И все равно - без пользы, если
приходится улетать, словно корольку, на юг и оставаться в стороне от
важных государственных дел. Притом - невесть на сколько времени. Кому бы
сейчас пришло в голову, что на целых десять лет! Для юноши двадцати
трех, это ведь целая вечность.
"Итак, вооружимся терпением, ему мы успели научиться в замке Лувр.
Отсрочки, уступки, отречение - все это во вне, а в душе живет упорная
мысль: эту школу мы уже прошли, тут нас никто не может превзойти. Госпо-
да из Ла-Рошели, вашей партии непременно нужен вождь, и вы утверждаете,
что он должен посещать проповеди? Иду, иду! Кто решился на раздел своего
королевства, сможет с таким же успехом и религии отделить одну от дру-
гой: я делаю все это только по необходимости, - под вашим упорным давле-
нием. Посмотрите на моих дворян-католиков, они гораздо умереннее. Прав-
да, они уже не могут уехать отсюда, у них слишком испорчены отношения с
французским двором. Их я оставлю у себя, даже если перестану ходить к
обедне. Но слушать проповеди я пойду, чтобы завербовать вас, ибо вы бо-
лее настойчивы. Впоследствии это вам боком выйдет, твердолобых я не
терплю, хотя именно среди них и найдешь самых добродетельных, а кого же
мне любить, как не их. Все же бывает и так, что иной с лица - сама доб-
родетель, а на деле - просто зол и глуп, поэтому-то между мною и моим
кузеном Конде теперь начнется великая вражда. Пусть расставляет на шах-
матной доске свои фигуры, а я одним ходом сделаю ему мат, я иду слушать
проповеди!
Если б вы знали, добрые люди, - говорил себе Генрих, долго и тща-
тельно обдумывая свой возврат к протестантству, - что в сущности вопрос
сводится к некоему обстоятельству, а потом к доброй воле и удаче!"
Об этом обстоятельстве, - что он принц крови, - Генрих никогда не
упоминал, ибо даже гордость может прятаться за хитростью.
Он вызвал в Ниор свою сестру Екатерину. Этот город стоит на границе
двух провинций - Пуату и Сентонжа - и уже совсем близко от святой Мекки
гугенотов; но в нее он войдет лишь после того, как будет принят обратно
в лоно протестантской церкви, чтобы не стыдиться своего возвращения. 13
июня в Ниоре Генрих торжественно отрекся от католичества. Как живое сви-
детельство его обращения, рядом с ним стояла принцесса Бурбон, его сест-
ра, верная протестантка, не изменившая своей вере в самые трудные време-
на. А 28 того же месяца он вступил в Ла-Рошель. Теперь ему уже не надо
было опускать голову, и колокола звонили, встречая его, как они звонили
когда-то при въезде его дорогой матушки, королевы Жанны, чьей твердыней
и прибежищем всегда была эта крепость. Он сам осаждал город с католичес-
ким войском, иные это еще помнили, но они молчали, и когда он проезжал
миме них, молча подталкивали друг друга, сжимая кулаки.
Генрих все замечал. Но он приказал себе: терпение.
И никто пока не думает о десяти годах. Ведь это целая вечность.
В его свите были и дворяне-католики. Он нарочно показывал их в про-
тестантской крепости: у меня-де, в моей стране, есть не только вы. Эти
люди не привержены ни к какой религии. Они преданы лишь мне и коро-
левству, что когда-нибудь будет одно.
Он никому об этом не говорил, вернее, имел по данному поводу только
одну-единственную беседу с неким дворянином из Перигора, тем самым, ко-
торый однажды сопровождал его на побережье океана и даже был его собу-
тыльником, когда они пили вино там, в разрушенном ядрами доме. Так как
господин Мишель де Монтень вошел с толпой других придворных, Генрих в
присутствии посторонних сделал вид, что никакой особой близости между
ними нет: не заговаривал с ним и, глядя мимо, лишь улыбался какой-то
странной улыбкой; но и господин Мишель улыбнулся многозначительно. Ген-
рих как можно скорее отпустил всех; по его знаку задержался только один.
Оставшись в прохладной зале вдвоем с. Монтенем,
Генрих взял его за руку, подвел к столу и сам поставил на стол кувшин
и два стакана. Бедный дворянин храбро с ним чокнулся, хотя ничего хоро-
шего от вина не ждал. За то время, что они не виделись, у него появились
камни в почках. Когда-то предчувствие старости удручало его, словно она
уже наступила. Теперь он узнал, каково быть старым в действительности.
Он начал ездить на воды и будет ездить до самой смерти. Поэтому самым
интересным предметом разговора для него были всевозможные целебные ис-
точники разных стран, а также способы лечения у разных народов: напри-
мер, итальянцы охотнее пьют целебную воду, а немцы окунаются в нее. Он
сделал два очень важных открытия, - в древности они были известны, потом
позабыты... Вопервых, что человек, который не купается, обрастает коркой
грязи, он живет с закупоренными порами. Вовторых, что определенная кате-
гория людей пользуется пренебрежением человека к своей природе ради соб-
ственной выгоды. Этот философ с камнями в почках мог бы часами рассуж-
дать о врачах, и не просто так, а со ссылками на императора Адриана, фи-
лософа Диогена и многих других. Но он отказался от такого рода беседы,
ему даже удалось в течение всего разговора совсем выкинуть из головы
свои самые неотложные заботы.
Генрих осведомился, с какой целью Монтень прибыл сюда, и дворянину
даже в голову не пришло заговорить о поездке на воды. Ему, сказал он в
ответ, хотелось поглядеть такую новинку, как "двор без религии". Генрих
заметил, что скорее речь может идти о дворе с двумя религиями, на что
господин Мишель де Монтень ему возразил со спокойной улыбкой: а это -
одно и то же. Из двух религий истинной может быть только одна, и только
ее мы должны исповедовать. Если рядом с ней допускают ложную, значит, он
не делает между ними различия и мог бы, собственно, обойтись без обеих.
- Что я знаю? - вставил Генрих. Эти слова запомнились ему еще со вре-
мени их первого разговора и сейчас вновь показались уместными. Его собе-
седник не
возражал; он покачал головой и лишь заметил, что такие слова нужно
говорить перед богом. В знании господнем мы не участвуем. Но тем более
предназначены к тому, чтобы разбираться в знании земном, и мы постигаем
его по большей части с помощью воздержания и сомнения. - Я люблю умерен-
ные, средние натуры. Отсутствие меры даже в добре было бы мне почти отв-
ратительно, язык оно мне, во всяком случае, сковывает, и у меня нет для
него названия. - Он намеревался еще сослаться на Платона, но Генрих го-
рячо заверил его, что и так с ним согласен. Он предложил осушить кубки
за их добрососедские отношения дома, на юге. И дворянин охотно выпил, не
думая о своих камнях. Благодаря вину он стал словоохотливее, разрумянил-
ся и предался самой непосредственной откровенности. Он назвал сидевшему
против него Генриху все, что руководило молодым человеком, перечислил
его врагов, неудачи, описал его отчаянную борьбу между двумя вероиспове-
даниями, страх ничего не свершить, остаться в одиночестве и даже отор-
ваться от своей родины. Лишь избраннику посылаются подобные испытания, и
только ради всего этого и приехал сюда, как выяснилось, Монтень. Ему хо-
телось посмотреть, окажется ли в силах ум, склонный к сомнению, проти-
востоять крайностям неразумия, которые ему угрожают отовсюду. Ведь чело-
веческая природа, как это подтверждают история и древние авторы, непрес-
танно растрачивает себя на такие крайности. Люди - слепцы, которые
только безумствуют и ничего не познают; таков, как правило, весь род
людской. Тот смертный, которому в виде исключения господь бог даровал
душевное здоровье, вынужден хитростью скрывать его от этих буйных поме-
шанных, иначе он далеко не уйдет. Большая часть истории человечества
представляет собой лишь ряд подобных вспышек душевных заболеваний. Так
будет и впредь. И это еще хорошо; душевные болезни, которые по крайней
мере изживаются во вне, наименее опасны: omnia vitia in aperto leviora
sunt [23].
Тут Монтень провозгласил тост. Философ побывал в Париже и видел зна-
менитую Лигу. За эту мощную вспышку тяжелой душевной болезни он и пред-
ложил Генриху выпить кубок. Затем заговорил так сурово и стойко, точно
сам был одним из борцов против. Лиги и врагом испанского золота, сам
терпеливо вербовал сторонников, сам должен был наследовать это коро-
левство; он сказал:
- Лигу еще ждет ее расцвет и упадок, только после этого наступит ваш
час, сир. Не будем спрашивать, долго ли вы продержитесь и не начнется ли
после вас обычное безумие. Пусть это нас не заботит. Я, без сомнения,
еще увижу моего государя венчанным на царство. - Но тут ему напомнили о
себе привычные телесные недуги. Кроме того, он заметил по своему слуша-
телю, что сказал достаточно, и встал.
Однако Генрих был глубоко потрясен тем, какие отзвуки родило в нем