тороннем видении. Лицо призрака бледно, как призрачное сияние, черные
глазницы пусты. Это не глаза живого человека. И нога не ступает на ка-
менные плиты этого мира. Дух бессильно волочит ее, пытаясь сделать шаг.
Еще труднее говорить и быть понятым среди завываний бури, когда голос
исходит не из телесной гортани. Тем страшнее это явление для земных
глаз. У молящегося Генриха стучат зубы. Но вот до его слуха доносится
подобие стона. Едва уловимо, словами, которые рвет ветер, господин адми-
рал дает понять, что он требует отомстить его убийцам. Луна опять скры-
вается. Это хорошо: только в темноте Генрих находит в себе мужество от-
ветить, и отвечает он неправду. Если бы дух все еще был видим, юноша не
отважился бы на такой ответ даже в душе. Но он делает над собой отчаян-
ное усилие и бросает в ночь и бурю: - Я и не помышляю о мести, господин
адмирал, ибо ваши убийцы стали моими лучшими друзьями, а я теперь просто
весельчак и ловкий танцор и хочу навсегда остаться в Лувре! - Генрих
выкрикивает это настолько громко, что если поблизости спрятался кто-ни-
будь из живых, то он наверняка услышал. Но про себя, в тайне своего
сердца Генрих настойчиво шепчет: "Господин адмирал, я тот же, я преж-
ний!"
Всякий дух, конечно, умеет отличить сокровенную правду от лжи, кото-
рая говорится вслух, на всякий случай, из привычки к осторожности, ибо
притворство стало уже давно первым душевным движением Генриха.
Вас я не могу обмануть, господин адмирал!
Вдруг там, вдали, на плиты падает что-то тяжелое, словно чье-то тело,
и следует то, что на человеческом языке называется: грохот, топот,
брань; Так не ведет себя ни один дух и уж, конечно, не, дух адмирала.
Генрих решает бежать. Но тут опять раздвигаются облака, и при свете луны
он видит - на этот раз живого человека - человек спешит к нему, и его ни
с кем не смешаешь: это д'Эльбеф.
- Чуть было не поймал! Я притаился среди виноградных лоз между колон-
нами, негодяй меня не видел, а я его сразу узнал. Это был шут. Да, шут
короля, унылая фигура, плохой комедиант. Как только я в этом убедился, я
спрыгнул вниз и хотел упасть ему на спину. Но, к сожалению, промахнулся.
А когда я поднялся, его и след простыл.
- Человек не может вдруг стать невидимым,
- Но дух не вопит, как дурак, и не топает по ступенькам, которые ве-
дут неведомо куда). Он удрал каким-то потайным ходом.
Лунный свет теперь заливал террасу, они могли осмотреть каждую плиту,
однако ни одна не выдавала тайны. Генрих хлопнул себя по лбу: - Вон
что... - проговорил он. Он вспомнил лицо короля в тот вечер - оно гово-
рило о нечистой совести и о злых кознях.
"И ему все удалось бы, ибо я был уверен, что беседую с господином ад-
миралом. А как бы все обернулось, если бы я не соврал и вместо этого от-
ветил: еще десять иней и меня здесь не будет, или даже признался бы гос-
подину адмиралу: я частенько думаю о мести, господин адмирал, жизнь ва-
ших убийц уже не раз была в руках господних! Но я промолчал, и в этом
мое счастье. Иначе, меня, наверно, нашли бы завтра на этих плитах с кин-
жалом в груди".
Обо всем этом Генрих своему спутнику ничего не сказал, но наблюда-
тельный д'Эльбеф понял главное и без слов. Они вернулись в замок и реши-
ли вытащить шута из постели. Как они и ожидали, он уже успел лечь: он
воспользовался тем временем, пока они осматривали плиты. Шут притворил-
ся, будто спит крепчайшим сном, но скорее хрипел, чем храпел, и одеяло
его еще не успело согреться. Они тут же подняли его и привязали к, сту-
лу. Самое страшное было то, что он не открыл глаз. Д'Арманьяка послали
за д'Обинье и дю Барта. В их присутствии начался допрос.
Сознается ли он в том, что пришел сюда прямо с террасы, спросил
д'Эльбеф привязанного шута. Сознается ли он, что изображал духа, спросил
Генрих. Шут же, чтобы спастись, сделал вид, будто у него отнялся язык, и
стал вращать глазами, точно и в самом деле собрался умирать; но при этом
осклабился. Его лицо исказилось непроизвольной судорогой страха, и с не-
го исчезло выражение неизменной скорби, которую шут обычно напускал на
себя вопреки своей профессии. Полотняная рубашка вместо строгой черной
одежды, смертельно бледное, длинное лицо, растрепанные вихры и эта неп-
роизвольная усмешка - сейчас впервые за всю свою карьеру, шут был
действительно смешон. Пятеро зрителей неудержимо расхохотались. Д'Эльбеф
первый напомнил остальным, что сегодня была совершена гнусная попытка
обмануть живого, уже не говоря об оскорблении, нанесенном духу, который
сам найдет способ отомстить за себя. Когда шут это услышал, он затрясся
от ужаса.
Сознается ли он в том, что сегодня ночью изображал адмирала Колиньи,
повторил Генрих свой вопрос, пригрозив шуту, что повесит его, и даже
приказал д'Арманьяку осветить стену и поискать на ней гвоздь. Однако шут
был искусный комедиант, и допрос протекал совсем не так, как хотелось
поймавшим его господам.
Вопрос: боится ли он? Ответ: конечно, боится. Вопрос: раскаивается ли
он? Ответ: конечно, раскаивается. Вопрос: готов ли он накупить свою ви-
ну? Ответ: да, готов. Вопрос: значит, он признает, что дух - это был он?
Ответ: он и не скрывает этого. Он уже и так достаточно дрожал и трясся
от страха перед самим собой, вернее - перед настоящим духом, ибо дух
каждую минуту мог свернуть ему шею, разгневанный столь непристойным под-
ражанием. И он уверен, что еще поплатится за свою дерзость, несмотря на
искреннее раскаяние. Как известно, духи отличаются беспощадной мститель-
ностью.
Вопрос: а кроме этого, он ничего не боится? Ответ: а чего же еще ему
бояться? Их гвоздя или петли? Что они могут с ним сделать? Если они его
убьют, король сразу же поймет, что, значит, на самом деле существует за-
говор, раскрыть который он поручил ему, шуту. Д'Эльбеф шепнул Генриху на
ухо: - Оставим его в покое. - Но Генрих все же успел спросить, действо-
вал ли шут из ненависти, ибо жизнь в замке Лувр - научила пленника отно-
ситься со вниманием ко всем проявлениям ненависти. Ответ шута:
- Ненавидеть тебя, Наварра? За то, что ты вместо меня разыгрываешь
здесь шута? Я же тебе говорил, что ты можешь с успехом выступать в моей
роли. Не такая уж большая провинность, моя больше: ведь я передразнивал
духа.
Вопрос: не помнит ли шут, что ему была однажды нанесена обида? Это
случилось во время некоего праздничного шествия, под музыку, при полном
освещении. Ответ: помнит. Речь шла об укусе в щеку: Генрих укусил, а шут
стерпел укус. Ни тот, ни другой не назвали своим именем этот столь рис-
кованный поступок. Вопрос: может быть, шут из-за нанесенной ему тогда
обиды все же с удовольствием выполнил сегодня ночью то, что ему было по-
ручено? Ответ был дан глухим и каким-то скрежещущим голосом: он еще ни-
когда не совершал чего-либо с удовольствием, но всегда лишь с надлежащей
печалью и в предвидении своей смерти. Его собственный конец близок и бу-
дет ужасен.
Тогда они отвязали его и ушли.
Генрих сказал своим двум старым друзьям:
- Вот каков тот дух, от которого вы передали мне приглашение, и вот
какая меня ждет награда, если я буду слушаться ваших советов. - Сконфу-
женные, они ушли к себе.
А на третью ночь после этого происшествия из каморки плута донеслись
отчаянные крики, и когда дверь открыли, то увидели, что шут лежит со
свернутой шеей на полу. Смысл этого поняли все, кто имел какое-либо ка-
сательство к мнимому духу - и сам король, знавший, быть может, слишком
многое насчет этой смерти, и заговорщики, включая д'Эльбефа. Только Ген-
рих узнал много позднее, что недобрые предчувствия шута оправдались. Ве-
чером того дня Генрих лежал в постели; у него был очередной приступ
сильной, но недолгой лихорадки, причин которой не мог пока доискаться ни
один врач, ибо причины эти были духовного порядка. При нем находился
д'Арманьяк, а также Агриппа д'Обинье, которого вызвал первый камердинер.
Склонившись к подушке своего государя, д'Арманьяк уловил странные слова.
Тогда оба они нагнулись к нему и услышали пение. Генрих пел тихо, ко со-
вершенно отчетливо: "Господи боже спасения моего! Днем вопию и ночью
пред тобою".
Он продолжал бредить и петь; они не все разобрали, но это был 88-й
псалом [21]. Вот больной дошел до слов:
"Ты удалил знакомых моих от меня, сделал меня отвратительным для них,
заключенным, так что не могу выйти".
Тогда они схватили его руку и держали ее, пока он не допел до конца
псалом сынов Кореевых о немощи бедствующих. Пусть их возлюбленный госу-
дарь не думает, что господь отталкивает его душу и отвращает от него ли-
цо свое. В час своей немощи пусть знает, что друзья и ближние, что его
родные вовсе не отдаляются от него по причине стольких бедствий.
Так Генрих и его старые друзья снова поняли друг друга и помирились.
С этой минуты, собственно, и начался его побег.
ПОБЕГ
В один прекрасный день Генрих исчез - сначала только для виду, чтобы
посмотреть, какое это произведет впечатление. В замке все переполоши-
лись. Королева-мать спросила д'Обинье, где же его государь. А Генрих
попросту сидел в своей комнате, чего д'Обинье Екатерине, однако, не ска-
зал. Некий дворянин, на которого была возложена обязанность его стеречь,
отправился на поиски. Они, конечно, оказались тщетными, но для Генриха
это послужило предостережением. И всю следующую неделю он старался за-
держиваться на охоте и возвращаться лишь тогда, когда уже начинался пе-
реполох. За два дня до своего настоящего исчезновения он пропадал всю
ночь. Уже утром он явился"' в часовню в сапогах и при шпорах и заявил
смеясь, что привел беглеца: ему-де только захотелось пристыдить их за
излишнее недоверие. И к тому же - к нему, кого их величествам приходи-
лось прямо гнать от себя, иначе он так бы и не выходил отсюда, так бы и
умер у их ног! Этой его уловкой впоследствии особенно восхищались, но
как долго он был вынужден прислуживаться, чтобы наконец себе это позво-
лить!
А друзья считали, что напрасно он так медлит. Теперь они могли обо
всем говорить свободно. Их государь разрешил, чтобы сделать им приятное,
а самому поупражняться в терпении. Они пользовались этим правом и нани-
зывали множество убедительнейших слов, ибо как Агриппа, так и дю Барта
верили в силу и действенность этих слов, которые для решительных сердец
- все равно, что поступки, и, будучи, записаны, принесут посмертную сла-
ву. Они говорили своему повелителю прямо в лицо, что он грешит против
собственного величия и сам повинен в наносимых ему оскорблениях. И если
даже он забудет, то виновные все равно не забудут и ни за что не пове-
рят, будто он может забыть Варфоломеевскую ночь! - Мы оба, сир, хотели
уже начать без вас, но тут вы запели псалом. А если бы нас не было, сир,
то услужливые руки других не решились бы отстранить от вас яд и нож, но
как раз воспользовались бы ими, можете быть уверены.
- Значит, вы были готовы покинуть меня к предать? - спросил он для
виду, чтобы дать им желанный повод продолжать свои добродетельные нази-
дания. - Вы поступили бы, как Морней. Впрочем, старые друзья все одина-
ковы: Морней вовремя убрался в Англию, как раз перед Варфоломеевской
ночью.
- Дело было не так, сир. Он еще не успел уехать, но вы так этого и не
узнали, ибо слишком долго избегали ваших старых друзей и не желали нас
слушать, когда мы осмеливались роптать против вас.
- Вы правы, я должен просить у вас прощения, - ответил Генрих, трону-
тый, и разрешил им поведать все приключения их товарища дю Плесси-Мор-
нея, хотя знал их лучше, чем они. "Ну и пусть, если моим друзьям хочется
иметь передо мной какое-то преимущество и знать что-то, что неизвестно
мне: во-первых, обо мне самом, а затем об остальных моих друзьях". Поэ-
тому Генрих громко дивился, слыша, как смелому и сообразительному Филип-
