заслоняли от него деревню. Свежесть утреннего часа настроила его безза-
ботно, он прошелся вдоль тополей быстрым, легким шагом раз, другой, тре-
тий - просто чтобы подышать этим воздухом и порадоваться началу дня. Но
потом он все же вспомнил о письмах, которые намеревался перечесть и об-
думать. Юноша остановился, вытащил их изза пазухи и пропустил между
пальцами, словно колоду карт. А зачем читать? Все ведь сводилось к тому,
что он должен жениться на толстухе Марго, на "мадам", как ее почтительно
называла сестренка. В этом вопросе обе дамы, Екатерина и Жанна, оказа-
лись - в кои-то веки! - одного мнения, а дальше видно будет, справится
ли господин адмирал с ядосмесительницей, останется ли моя супруга па-
писткой и попадет ли за это в ад! "Весьма сомнительно, - размышлял он. -
Я и сам не раз становился католиком и уже был готов для геенны огненной.
Все может случиться, заранее не угадаешь.
Одно можно сказать наверное: ни за что моя строгая мать-гугенотка не
допустила бы у себя при дворе такой распущенности, когда женщины сами
зазывают к себе мужчин. Об этом она и пишет, ее слова я наизусть" запом-
нил".
Вот тут-то оно и случилось: он вдруг увидел перед собою мать - но
совсем иначе, чем обычно видит внутренний взор; несравненно яснее предс-
тало перед ним лицо королевы Жанны - в каком-то пространстве, которое не
было, однако, сероватым воздухом утра. Внутри у него вспыхнул гораздо
более резкий, яркий и страшный свет, и в нем Генрих увидел мать уже
усопшей. Это не были запомнившиеся ему черты живой Жанны, когда громозд-
кая, обитая кожей карета увозила ее, а он смотрел ей вслед, стоя подле
своей лошади. Нет, ввалившиеся щеки и тени - душераздирающие тени, по-
добные тоске обо всем, что утрачено, они окутывали ее всю, такие проз-
рачные, будто под ними скрывалось Ничто. О, большие глаза, уже не гор-
дые, любящие или гневные, какими вы были когда-то! Наверно, вы меня уже
не узнаете, хотя и увидели столь многое, чего мы здесь пока еще не ви-
дим!
Сын упал на поросший травою холмик; всего за минуту перед тем у него
было так легко на сердце, и вот он уже охвачен смертельным страхом - не
только потому, что у его дорогой матушки было это новое лицо, но главное
оттого, что оно уже являлось ему во сне, он сейчас вспомнил когда: четы-
ре ночи тому назад... Продолжая сидеть на холмике и машинально тасовать
письма, Генрих считал, думал, и сердце его сжималось. Случайно взглянув
на письма внимательнее, он заметил, что два из них, очевидно, были
вскрыты тайком еще до того, как он сломал печати! Четыре ночи тому на-
зад? Едва заметный надрез вокруг печатей был сделан весьма искусно, по-
том сверху накапали воску, чтобы все скрыть. Но почему мать явилась че-
тыре ночи назад - и вот опять, только что?
Последняя строка в последнем письме была: "Пора настала, сын мой, со-
бирайся в дорогу и выезжай". И тогда ему стало ясно, что королева Жанна
хотела отнять власть у мадам Екатерины, а Медичи прочла ее письмо. "Моей
дорогой матушке грозит смертельная опасность!" - Он вдруг понял это,
мгновенно вскочил с холмика, побежал между тополями. - Д'Арманьяк! -
крикнул он, увидев своего слугу раньше, чем тот его. - Д'Арманьяк, сей-
час же на коней! Я не могу терять ни секунды.
- Но, господин мой! - решился возразить слуга. - Все еще спят на се-
не, и хлебы еще только сажают печь.
Непреложные факты обычно сразу же успокаивали Генриха. Он уступил: -
Ну, что ж, до Парижа все равно еще ехать пять дней. Я хочу искупаться в
ручье. Принеси мне, д'Арманьяк, чистую сорочку!
- Я как раз нынче хотел ее выстирать. Я полагал, что здесь мы отдох-
нем. - И слуга-дворянин подмигнул своему господину. - Особенно по случаю
свалившейся лестницы. Нам следовало бы ее опять приставить да наверстать
упущенное.
- Негодяй! - воскликнул Генрих, искренне возмущенный. - Достаточно я
и без того извалялся в соломе. - Затем резким тоном приказал: - Когда я
вернусь с купания, чтобы все лошади были оседланы. - И тут же побежал к
ручью, на ходу сбрасывая платье. Потом отряд действительно пустился в
путь; но не прошло и четверти часа, как они увидели, что им навстречу
скачет во весь опор гонец, он подъехал, не спрыгнул, а свалился с коня
и, став на ноги, пошатнулся; кто-то поддержал его за спину, а он прохри-
пел: - Я... из Парижа... в четыре дня вместо пяти. - Лицо его пошло бе-
лыми и багровыми пятнами, язык вывалился изо рта, и, что казалось еще
более тревожным, из широко раскрытых, смятенных глаз выкатились крупные
слезы. И такая тишина воцарилась вокруг гонца, что было слышно, как они
падают на его колени.
Генрих, сидя в седле, протянул руку, взял поданное ему письмо, однако
и не подумал вскрыть его; напротив, рука его бессильно повисла, он опус-
тил голову и сказал среди великой тишины раскинувшихся вокруг просторов
с затерянной в них горсточкой людей, сказал вполголоса: - Моя дорогая
матушка умерла. Четыре дня тому назад. - Он обращался к самому себе, ос-
тальные это ясно почувствовали. И они сделали вид, что не слышат, -
пусть сообщит им вслух; бережность и чуткость выказали даже самые отча-
янные буяны. Наконец новый король Наваррский прочел письмо, снял шляпу,
и все тоже сняли; и тогда он сказал им:
- Моя мать, королева, скончалась.
Иные из его спутников переглянулись, на большее они не отважились.
Подобное событие не из тех, с которыми легко примиряешься: оно влекло за
собой величайшие перемены; перемены ждут и их самих, но каткие, они еще
не знали. Жанна д'Альбре воплощала для них слишком многое, и она не сме-
ла умирать. Она вела их вперед и кормила их. Она помогала им добывать
хлеб, который растет на пашнях, и хлеб веяной жизни. Наши свободы! Жанна
д'Альбре добилась их для нас! Наши крепости - хотя бы Ла-Рошель на бере-
гу океана - она их для нас завоевала! Наши молитвенные дома на городских
окраинах! Она их сохранила; мир в наших провинциях, наши женщины, возде-
лывающие поля под покровом господним, пока мы скачем на конях в ратное
поле и бьемся за веру, - всем этим была Жанна д'Альбре! Какая же судьба
постигнет нас теперь?
Эта мысль сменилась ужасом, затем гневом, и сей час же неудержимо
вспыхнуло подозрение, что кто-то в этом повинен, что тут действовала ру-
ка преступника, ибо столь великое несчастье не может совершиться само
собой. Покойница мешала сильным мира сего, и вполне ясно, кому именно. В
этом растерявшемся отряде люди понимали друг друга без слов, у них были
одни и те же мысли и чувства. В толпе слышались отдельные бессвязные
возгласы, как будто их издавал спящий, лишь постепенно они становились
громче, сливались в гневный ропот, угрожающе нарастали; и наконец из
кучки гугенотов вырвались слова, словно кинжал, выхваченный из ножен,
словно кто-то их произнес со стороны, другой вестник, незримый: - Коро-
леву отравили!
Все наперебой стали повторять их, каждый произносил вслух, как бы
вслед за незримым вестником:
- Отравили! Королеву отравили! - И сын умершей повторил их вместе со
всеми, и он получил эту весть, как остальные. -
И тут произошло нечто неожиданное: юноши протянули друг другу руки.
Они не сговаривались, но это была клятва отомстить за Жанну д'Альбре. Ее
сын схватил руки своих друзей - дю-Барта, Морнея и д'Обинье. С Агриппой
он объяснился, сжав его пальцы и как бы желая сказать: "Вчера поваленная
лестница, возня с женщинами, а сегодня вот это. В чем же мы можем упрек-
нуть друг друга, в чем раскаиваться? Такова жизнь, и мы пройдем через
нее рука об руку". И своего слугу д'Арманьяка, которого он перед тем так
разбранил, Генрих тоже взял за руку. В это время чей-то голос начал: -
Явись, господь, и дрогнет враг!
Сначала пел один Филипп дю Плесси-Морней, ибо среди всех он был наи-
более склонен к крайностям: в его душе обитала слишком неугомонная доб-
родетель. Но когда он повторил первую строку, к нему присоединилось еще
несколько голосов, а вторую уже пели все. Они спешились, молитвенно сло-
жили руки и пели - горсточка людей, которой не видел никто, кроме, быть
может, господа бога, - ведь ему они и воссылали этот псалом; пели, как
будто звонили в набат, воссылая ему псалом!
Явись, господь, и дрогнет враг!
Его поглотит вечный мрак.
Суровым будет мщенье.
Всем, кто клянет и гонит нас,
Погибель в этот грозный час
Судило провиденье.
ПОСЛЕДНИЙ ВЕСТНИК
Они допели до конца, потом смолкли, ожидая слова своего юного вождя.
Ведь он стал королем Наварры здесь, на этой чужой проезжей дороге, и
должен им сказать, куда теперь ехать, что делать. Дю Барта наклонился к
Генриху, проговорил вполголоса: - Ваша мать погибла первой. Вторым буде-
те вы сами. Поверните обратно!
- Соберем наших единомышленников! - посоветовал ему Морней. - Ревни-
тели истинной веры сбегутся к вам со всего королевства. Мы двинемся на
этот преступный двор, и никто нас не одолеет.
Дюбинье же сказал гораздо спокойнее:
- Вам нечего бояться за себя, государь, пока жив хоть один из этих
людей... - Эти люди смотрели на него, и он продолжал: - Старик пожертво-
вал ради нашего дела всей своей жизнью, я знаю, я слышал, что говорил
ночью адмирал своей супруге. - И точно он был ясновидцем, Агриппа стал
повторять слова Колиньи, сказанные им жене.
Так как д'Обинье был поэтом, он мог поведать о ночной беседе супругов
так, будто сам присутствовал при ней:
- Уверена ли ты, что никакие испытания не могут тебя поколебать? -
спрашивал Колиньи супругу. - Положи руку на сердце, проверь себя, оста-
нешься ли ты твердой, если даже все отпадут и тебе придется с позором,
который обычно идет вослед за неудачей, удалиться в изгнание? Смотри!
Даже король Наваррский готов отступиться - он женится на родной дочери
той, кто наш главный враг.
Тут уж Генрих не выдержал. Он вскипел: - Не мог адмирал этого ска-
зать! А если ты, Агриппа, считаешь, что мог, значит, лжет твоя муза! Я
тверд в нашей вере... А теперь едем дальше!
Но этого-то и хотел Агриппа, считая, что спокойных убежищ на свете
нет, и чем больше его внутреннее прозрение открывало ему опасности чело-
веческой жизни, тем решительней поэт устремлялся вперед.
Всадники снова двинулись в путь под затянутым облаками небом. Но
вскоре дорогу им преградили какие-то люди с воздетыми руками. И все
твердили одно и то же: "Королеву Жанну отравили". Однако никто не мог
объяснить, откуда это стало известно. Под конец всадники уже перестали
спрашивать, кто они, из какой деревни. Достаточно было того, что они
идут бог весть сколько времени, чтобы увидеть нового короля Наваррского
и поведать ему то, что они знают. Многие уже так устали, что их первона-
чальный гнев угас и они в страхе бормотали, как заклинание, те же злове-
щие слова.
Даже на самых беззаботных искателей приключений подобные встречи ока-
зывают свое действие. А тут произошла еще одна, решающая. На лесной
опушке они неожиданно столкнулись с дворянином - неким Ларошфуко, все
его отлично знали, он был другом их короля. И этот дворянин тоже имел
измученный вид человека, проскакавшего в четыре дня путь, на который
нужно пять. Всего несколько слов сказал он юному королю, но Генрих сей-
час же натянул поводья и повернул обратно. Тогда повернул и весь отряд
и, ни о чем не спрашивая, в глубоком молчании возвратился в Шоней.
Приехав туда, Генрих прежде всего отыскал уединенное тенистое местеч-
ко под сенью тополей и приказал Ларошфуко, гонцу его матери, в точности
все ему поведать. Последние земные мысли умирающей Жанны перед тем; как
ее дух вознесся к богу, были о сыне. Она не хотела, чтобы он из страха
отказался от своего путешествия: об этом и речи не было. Однако она про-
должала считать, что в Париж он должен явиться только как сильнейший.
Ее совет был подсказан опытом последних месяцев, а этот опыт был тя-
