- Друг дю Барта, - заметил Генрих, - откуда у такого добродушного пе-
тушка, как ты, берутся столь ядовитые стихи? Да от тебя девушки бегать
будут!
- Я и не им читаю. Я читаю эти стихи тебе, милый принц.
- И еще судьям. Смотри, дю Барта, не забудь про судей! Не то останут-
ся тебе для обличения только твои злые короли!
- Вы злы от слепоты, да и все мы, люди. Пора нам исправиться. Забыть
о девушках - это мне пока не по силам, но от любовных стихов я совсем
хочу отучиться. Буду впредь сочинять только духовные.
- Что же, умирать собрался? - спросил молодой принц.
- Я хочу когда-нибудь пасть в битве за тебя, Паварра, и за царствие
божие.
После этих слов Генрих смолк. Стихотворение "О ко - роли, во власти
ослепленья" осталось у него в памяти, и он втайне решил, что никогда не
будут из-за него люди лежать убитыми на поле боя, платя своей жизнью за
расширение его королевства.
- Дю Барта, - вдруг приказал он, - а ну-ка выпрямись в седле, как
только можешь! - Верзила-дворянин повиновался, и принц посмотрел на него
снизу вверх не только насмешливо, но и с восхищением.
- Тебе там сверху еще не видно прелестной мадам
Екатерины со всем ее непотребным домом? Ведь ее распрекрасные фрейли-
ны ждут вас, не дождутся.
- А тебя, скажешь, не ждут? - спросил Агриппа д'Обинье, многозначи-
тельно подмигнув. - Впрочем, нет, ты же теперь добродетельный жених. Но,
насколько мы тебя знаем... - Тут все расхохотались. А Генрих громче
всех.
Сзади кто-то крикнул: - Будьте осторожны, господа! Любовные приключе-
ния с фрейлинами, как известно, уже многих наградили таким подарком, ко-
торого они не забудут до своей блаженной кончины.
Молодые люди рассмеялись еще веселее. Но в это время какой-то человек
протиснулся к принцу и поехал рядом с ним, оттеснив остальных. Всадник
не обращал никакого внимания на то, что его возмущенные спутники были
готовы тут же наброситься на него с кулаками. У этого юноши лицо было
особенно выразительным, но оно казалось слишком маленьким, так давил на
него огромный лоб. Глаза эти много читали, и их взгляд уже был скорбен,
хотя господину Филиппу дю ПлессиМорнею шел всего двадцать четвертый год,
а было ему суждено прожить семьдесят четыре.
- Я только что слышал веление божие! - возвестил он, обращаясь к
принцу. - Господь приказал мне обратиться с речью к Карлу Девятому, и
пусть эта речь побудит его объявить свободу вероисповедания и подняться
на защиту Нидерландов от Испании.
- Лучше уступи свою речь господину адмиралу, - посоветовал Генрих. -
Он-то заставит себя выслушать. Нас они еще не боятся. Но, надеюсь, скоро
будут бояться.
Генрих и дю Плесси могли беседовать друг с другом, не таясь, ибо
ехавшие вокруг них молодые люди увлеклись перечислением всех удо-
вольствий, ожидавших их при французском дворе. Говорилось вслух и об
опасностях, приводились примеры. Упомянуто было также название той бо-
лезни, которой все так боялись. Тут Морнеем овладело великое воодушевле-
ние, и он воскликнул:
- Пусть я заражусь! Но Карл Девятый все-таки даст нам свободу веры!
- Ну, тогда ты будешь выглядеть довольно постыдно!
- Все мы выглядим довольно постыдно. Это все пустяки в сравнении с
вечностью. Разве и наш Иисус - не такой же опозоренный человек, распятый
бог? А мы все-таки в него верим! Верим в его учеников, в этих подонков
человечества и к тому же евреев! Что он оставил после себя, кроме жалкой
женщины, постыдного воспоминания и славы глупца, каким его почитали со-
родичи? И если императоры боролись против его учения мечом и законом, то
как же боролся каждый в собственной душе с самим собой! Боролась плоть
против духа! И все-таки народы покорились слову немногих мужей и царства
поклоняются - кому же? Какому-то распятому Иисусу. Иисус! - воскликнул
Морней так горячо, что все прислушались и посмотрели вокруг: с какой же
стороны явится тот, кого он призывает? Ибо ни один из них не сомневался,
что Иисус явится к ним и будет с ними, когда придет час, его час.
Для них все чудеса его были свежи, язвы кровоточили, и неудержимо ли-
лись слезы из, глаз обеих Марий. Голгофу они видели отсюда своими земны-
ми очами - оголенный, тусклый холм, а позади клубятся темные тучи. Гуге-
ноты ехали среди Иисусовых маслин и смоковниц, они сидели однажды вместе
с Иисусом на браке в Кане Галилейской. Его история сливалась с их
действительностью, они впервые ощущали его как часть самих себя. Он был
такой же, как и они, только святостью превосходил он их и, как дерзнул
выразиться дю Плесси-Морней, своим позором. И если бы сын человеческий
вдруг появился из-за ближайшей гряды скал, чтобы повести их за собой,
он, конечно, ехал бы не на смешном и нелепом осле, а на статном боевом
коне, и сам был бы в колете и панцире, а они окружили бы его и кричали:
"Сир! В прошлый раз вас победили враги, они распяли вас. На этот раз, с
нами, победите вы! Убивайте их! Убивайте их!"
Так воскликнули бы в этой толпе гугенотов люди обыкновенные и немуд-
рящие, увидев перед собой живого Иисуса из плоти и крови. На место иуде-
ев и римских воинов прошлого они бы теперь поставили современных им па-
пистов и прежде всего постарались бы за их счет обогатиться. Однако не
таким простым представлялось все это Генриху и его ближайшим друзьям.
Когда они думали о возможном появлении Христа, их охватывали сомнения.
Дю Барта спрашивал своих спутников, можно ли, если бы Иисус вернулся и
все началось сызнова, посоветовать ему не идти на распятие, если оно бы-
ло предопределено и должно было послужить спасению мира. Долговязая фи-
гура юноши сгорбилась, ибо никто ему не ответил. Дю Плесси изобразил еще
более яркими красками то, что он называл позором распятого, но в чем,
однако, и была сила его и слава. Морнея, несмотря на его сократический
склад, тянуло ко всяким крайностям, и он чувствовал себя при этом столь
хорошо, что дожил до семидесяти четырех лет. Беднягу же дю Барта оскорб-
ляли людская слепота и низость, а также невозможность что-либо улучшить
в мире или узнать, как это сделать; по этой причине ему и суждено было
рано умереть, хотя он погиб в грохоте сражения. Что же касается Агрипны
д'Обинье, то его охватил неудержимый творческий порыв в тот самый миг,
когда дю Плесси так горячо призывал Иисуса. С этой минуты Агриппа начал
сочинять и, кажется, был бы готов, если Иисус явится очам смертных, при-
ветствовать и его в стихах. Все, что позднее было создано Агриппой, ро-
дилось из того часа и того огня. Это наполняло его счастьем, и этим он
нравился своему принцу. С другой стороны, Генриха привлекал и дю Барта с
его беспредельной верностью. И его пленял дю Плесси с его склонностью к
крайностям.
Но в душе Генрих сознавал, и притом гораздо глубже остальных, что,
говоря по правде, на общество господа нашего Иисуса Христа ему и его то-
варищам едва ли можно рассчитывать. По его мнению, надежды на такую
честь у них было не больше, чем у католиков. Никто ведь еще не доказал
ему, что господь предпочел именно протестантов, хотя они, вероятно, и
любили его сильнее. Но, невзирая на эти таившиеся в нем сомнения, он
разделял все чувства своих сотоварищей. После призыва к Иисусу слезы
выступили на глазах и у Генриха. Однако он не был уверен, что они
действительно вызваны мыслями о господе. Пока они закипали в груди и
поднимались к горлу, еще может быть. Но когда они блеснули на глазах,
уже нет. Лик Иисуса заслонился образом Жанны, и Генрих заплакал потому,
что никогда еще мать, представ внутреннему взору сына, не казалась такой
бледной. В сопровождении своих пасторов, которые всюду проповедовали,
много лет ездила она по стране, не имея где преклонить голову, как Ии-
сус; подобно ему, терпела ненависть и презрение, изменчивость боевой
удачи и опасности, как он, бежала от врагов - она, женщина, его дорогая
матушка. Это был тяжкий путь, и она шла им ради истинной веры. Может
быть, сейчас он уже привел ее на Голгофу. Ибо, в конце концов, она все
же была в руках Екатерины, так как господин адмирал распустил протес-
тантское войско и только угрожал старой королеве. И до тех пор, пока но-
вый поход не принесет ей новых опасностей, повелевала Екатерина. Даже
путешествие в Париж, к невесте, Генрих совершил по ее приказу: на этот
счет он себя не обманывал. Он умел трезво смотреть на жизнь. Колиньи
могла отвлечь его вера, Жанну - высокое упорство, но Генриха трудно было
обмануть.
ЕЕ НОВОЕ ЛИЦО
Он прятал письма матери на груди, и ему очень хотелось снова их все
перечесть, также и письма его сестрички. Но Генрих никогда не оставался
один, быстро мелькали дни при ярком свете солнца и ночи при звездах...
Они ехали не одну неделю, природа уже стала северной, но теперь это не
поражало Генриха. Сколько принц Наваррский себя помнил, под копытами его
коня всегда бежала земля его королевства, ибо пока он ехал верхом, оно
тоже не оставалось на месте: оно жило, стремилось вперед, несло его с
собой. И ему казалось, что такое движение не имеет ни начала, ни конца;
он не всегда ощущал его лишь как собственное движение - нет, это текло
своим путем само королевство, в темные загадочные судьбы которого Генри-
ху предстояло вмешаться. Где-то на его пути залегла ночь под кронами де-
ревьев и подстерегала его.
- Агриппа, скажи по правде, что нас ожидает при французском дворе?
- По правде? - повторил д'Обинье. - Между прочим, твоя свадьба, кото-
рую, вероятно, отпразднуют с большой пышностью... А если тебе уж так хо-
чется знать, то все страдания святых мучеников.
- Ты говоришь - все, потому что сам не знаешь, какие именно?
- Так оно и есть, Генрих. Ведь и ты испытываешь странное предчувствие
в тот час, когда над нами кружат летучие мыши и светляки. При свете дня
оно исчезает.
Они говорили шепотом. Все это не предназначалось для посторонних
ушей.
- Мы ночуем сегодня в деревне?
- В Шонее, мой принц.
- Шоней в Пуату. Хорошо. Там я приму решение.
- Насчет чего?
- Ехать ли дальше. Мне нужно в тишине посоветоваться с самим собой и
спокойно перечесть письма королевы, моей матери. Позаботься о том, Аг-
риппа, чтобы у меня наконец "была отдельная комната.
Но после того, как они угощались в течение двух часов, сидя за длин-
ными столами перед харчевней в Шонее, принц Наваррский уже не помышлял
об уединении, напротив, он сделал знак какой-то пышнотелой девице, чтобы
она поднялась впереди него по лестнице, или, вернее, по стремянке, веду-
щей на чердак. Приближаясь к этой лестнице, он услышал неистовые вопли;
особенно выделялся басовитый голос какой-то бабищи, которая, вытащив
другую жалобно визжавшую женщину из каморки, волокла ее вниз. Кто-то
светил им огарком, стоя возле лестницы, - оказалось, Агриппа д'Обинье.
Видимо, он-то и позвал мать девицы и выдал своего друга Генриха, но он
ничуть не был смущен, а, наоборот, смеялся. Генрих сейчас же выхватил
кинжал из ножен.
- Ах, ты! - гневно накинулся он на приятеля.
Что же делает стихотворец Агриппа? Он вырывает одну из перекладин
лестницы, словно желая воспользоваться ею как оружием... Лестница шата-
ется, обе женщины с воплем прыгают вниз, падают на обоих мужчин и сбива-
ют их с ног. Тут уж Генрих думает только о том, как бы выбраться из
свалки. Это ему удается, но огарок погас, и его обступает глубокий мрак.
А где же остальные? Исчезла даже лестница! Наконец он ощупью нашел выход
из харчевни и уснул в кустах, сквозь которые блестели звезды.
Когда Генрих проснулся, стояло раннее июньское утро - тринадцатый
день месяца; ему было суждено навсегда запомнить этот день. Жаворонок,
заливаясь песней, вспорхнул с поля в еще бледную синеву неба. Над голо-
вой принца благоухала сирень, неподалеку журчал ручей, трепещущие тополя
