брезговал "тайными местами", но не до такой степени. Муромцев даже
побаивался связываться со своими "хранителями" по телефону, и когда было
неизбежно, осторожно приезжал к ним прямо на квартиру без предупреждения.
"Ты извини, старик, - объяснил он однажды своему самому потаенному
хранителю, - но я тебе никогда в жизни не позвоню: просто сейчас на дворе
двадцатый век, такая уж цивилизация теперь, и предосторожности надо делать
автоматически, независимо от того, нужны они или нет. Сегодня, может,
хорошая "погода", а завтра опять плохая. Двадцатый век, ничего с этим не
поделаешь, а по сравнению с грядущими веками еще будет выглядеть как персик,
как поцелуй мамочки. Так что живи пока и радуйся. То ли еще будет на этой
планетке. "Хранитель", выслушав это, умилился, и тут же выставил две бутылки
наливочки, чтобы отпраздновать это счастье - жить в двадцатом веке... Но по
другому счету Муромцев, наоборот, упрямо надеялся, что скоро нагрянут
хорошие времена, и по неофициальной Москве ходило выражение:
"слабоумный оптимизм Муромцева".
Сейчас Валя как раз спешил к этому потаенному "хранителю". Тот работал
инженером, но его супруга хозяйничала дома, и ей в любое время можно было
вручить пакет со сказками.
Положив рукописи в портфель, Муромцев вышел из дома. Его все время мучило
желание опохмелиться, но он боялся выпивать: вдруг потеряешь портфель.
Все-таки, не выдержав, он юркнул в уютную и в то же время мистическую в
своей пустынной заброшенности столовую. Народу было в ней мало, только у
кассы дремала толстенькая кассирша. Где-то со двора долетала тоскливая и
родная песня. Эти заброшенные столовые всегда почему-то вызывали в нем
ощущение каких-то бесконечных просторов, странности бытия и щемящей тоски,
смешанной с любовью и удалью. Но самым сильным всегда было чувство странной
и таинственной жизни, схоронившееся именно в этой обычности и серости... И
поэтому Муромцев очень любил эти столовые, посещая их даже в одиночестве,
чтобы пить и "созерцать".
"Всего лишь два-три пива, не больше", - успокоил себя Муромцев. Он подсел
к человеку, который доливал шестую бутылку пива. Почти два часа он
опохмелялся с этим рабочим, разговаривая по-тихому, и даже поцеловавшись с
ним на прощание.
Особенного созерцания, правда, на этот раз не получилось, зато было
общение. Не забывал Муромцев и подхватить с собой свой портфель, когда
выходил из столовой.
Он почувствовал, что душевно не в состоянии давать сегодня частные уроки,
тут же позвонил и перенес их на другой день. Надо было скорей двигаться к
"хранителю", который жил на другом краю города.
"Цивилизация двадцатого века" не потревожила Муромцева до самого конца
его пути.
Он благополучно предстал пред дверью знакомой кооперативной квартиры.
Нажал кнопку, и безмятежная Вера - жена "хранителя" с улыбкой приняла
подпольного писателя. Ее дочка не без лукавства поглядывала на Валентина.
Вера тут же напоила Муромцева чайком, бережно приняла "пакет", спрятав его в
надежное место, и расспросила о нашумевшем чтении у Омаровых. Она уже знала
некоторые детали, ей звонила Вика Семенова.
Муромцев опять почувствовал прилив прежних сил, и Вера упросила прочесть
ей одной рассказ "Маменька".
- Все равно по твоей тетрадке я ничего не разберу. Ты нам даешь только
черновики, - добавила она.
Валя редко делал такое, чтобы одному человеку читать. Но на сей раз он
согласился, и дочка Веры была предусмотрительно спрятана в другую комнату.
"Рассказ про транс-миграцию, и ребенку не стоит знать, откуда его душа",
- усмехнулась Вера.
Две рюмки коньяку и эти слова еще более вдохновили Муромцева; его глаза
горели, когда он читал.
- Значит, если исключить случаи спасения души под крылышком у Господа, в
остальном предстоят кошмарные путешествия в иные невидимые нам миры, -
неожиданно заскулила Вера, когда Муромцев кончил читать.
- Ну, прежде всего не стоит исключать первое, - добродушно поправил Валя.
- Но раз путешествие в форме уже иных существ, транс-миграция, значит,
человеческая личность сбрасывается как маска. Что же остается?.. Кто мы?!
- Загляни внутрь себя, Верка, - захохотал Муромцев, ласково похлопав ее
по плечу. - И, может быть, увидишь великую, страшную и могущественную
"пустоту", из которой появятся все будущие формы твоей жизни... А "личность"
- это слишком мелко для вечности.
- Надо обсудить это с водочкой. По-нашему, по-русски. Соберем чтение у
нас?
Тут уж Валя немного испугался: перспектива чтения в доме, где хранились
его рукописи, не улыбалась ему. Он предложил другое место...
Вскоре Муромцев покинул этот дом. С улицы он еще раз поглядел на окна:
они поблескивали высоко, на десятом этаже, а за ними, внутри, хранилось его
"бессмертие". Усмехнувшись, он поехал к дяде.
Дядя его был человеком в своем роде примечательным. Он занимал довольно
высокое официальное положение, бывал за границей и обладал в то же время
несоответствующей его обстоятельствам широтой. Больше всего на свете он
ценил "свободу" или "волю", и так как она была весьма стеснена, то он
компенсировал себя безудержной лихостью в частной жизни. Ему все сходило с
рук, и в данный момент он жил со старой своей подругою, с которой разошелся
лет 15 назад; она по-своему прощала ему его "волю".
Кроме того, дядя этот - Анатолий Семенович был немного вовлечен в
"подпольную литературную деятельность" Муромцева, слышал имена
неконформистских писателей и поэтов и имел ко всему этому особое отношение,
не всегда совпадающее с ортодоксальным.
Уже вечерело, когда Муромцев добрался до дома родственников, до их
большой трехкомнатной квартиры в Кузьминках. Дядя встретил его довольно
громогласно и подозрительно радостно. И сразу повел его к столу. Жена
Анатолия Семеновича, тетя Люба, почему-то только показалась на глаза,
поздоровавшись, а потом исчезла в одной из комнат.
Сначала посидели "за жизнь", поговорили о том, о другом. Дядя по-своему
любил племянника, но обращался с ним фамильярно, хотя и по-дружески.
Муромцев - ради памяти покойного отца, которому дядя приходился родным
братом - терпел это, стараясь не обращать на такие мелочи внимания. К тому
же дядя мог быть полезен, особенно в неприятных ситуациях.
- Ну, как, конспиратор? - вдруг подмигнул дядя Валентину и выпалил: -
Ведь те, у кого ты хранишь свои тексты, своим соседям их читают.
Муромцев обалдел.
"Господи, этого еще не хватало... Кто же мог?!" - ошеломленно подумал он,
похолодев.
- Что же ты молчишь? - усмехнулся дядя. - Не буду тебя мучить. Это тетя
Дуся, ваша бывшая домработница, собирает по вечерам соседок со двора и
читает твои сказки на крыльце...
"Вот это да! - заключил про себя Валентин. - Как всегда, не ожидал".
Тетя Дуся была та самая няня из детства, у которой он действительно
хранил свои тетрадки.
- Не бойся, бабкам твои сказки нравятся. Непонятно, говорят, умственно,
но хорошо, загадочно очень. Одобряют.
- Черт побери, я ее не просил об этом.
- Ничего. Старушка по простоте душевной. А теперь оставим юморок. Ты вот
что скажи, - вздохнул дядя, бросив взгляд на Муромцева. - Ты пишешь не
только сказки, но и весьма острые рассказы, читаешь их по модернистским
салонам, где встречаются люди, имена которых известны за границей. И прочее.
На что ты рассчитываешь? Я не говорю, что тебя за все это посадят, дадут
срок, как в сталинское время. Такого не будет. Но ты же в полном тупике. Что
ты хочешь, почему ты не пробуешь писать то, что приемлемо для печати?
- Но, дядя Толя, - развел руками Муромцев, - это же творчество. Я не могу
писать о том, что вне моего веденья. Даже если захочу - все равно получится
плохо, потому что это - не мое, слишком узкое. Ты же знаешь, как у нас
ограничены рамки искусства.
- Хорошо, предположим, - и дядя полез вилкой за селедкой. - Что же ты
думаешь делать со своими рассказами? Как можно быть писателем и не
опубликовать ни одного слова? И так до конца жизни?! Может быть, ты хочешь
сунуться со своими рассказами за границу? Передать их туда, чтоб там
напечатали?
- Да, но дело вот в чем, - Муромцев даже слегка побледнел. - Мое
творчество - вне политики. Это - свободное, незавербованное, независимое
искусство. Такой и была всегда настоящая великая литература. Но многие
говорят, что на Западе, а больше всего в Америке, тоже господствует политика
и коммерция, особенно последняя. Но если это так, то... политики у меня нет,
а коммерческий подход к искусству не лучше, он попросту снимает вопрос об
искусстве вообще. Чтобы стать преуспевающим писателем, автор должен
превратиться тогда в полуидиота, чтобы штамповать свои "произведения". Это
целая ментальная операция: и я еще не готов к ней...
- Отлично! - радостно закричал дядя. - Я побольше тебя об этом знаю. Я и
говорил тебе с самого начала: все вы, люди независимого искусства, сейчас в
совершенно безвыходном положении, в полном тупике, в ловушке... ваше
положение безнадежно, оно хуже, чем когда-либо. Вы - висельники. Таков уж
век, - и дядя добродушно развел руками. - Предположим, - продолжал он, -
там, за границей, скажем в Америке, тебя случайно напечатают. Но поверь мне,
вряд ли тебя будут продвигать, а без поддержки твои вещи окажутся в пустоте.
На настоящее искусство теперь наплевать... И ничего тебе такая публикация не
даст, если не считать всяких неприятностей. Сам задумаешь выбраться туда -
трудно тебе будет пробиться...
- Ну и картину ты нарисовал, дядюшка, - усмехнулся Муромцев.
- А? Не нравится? - взгляд дяди помрачнел. Рубашка на нем была
расстегнута, и вид он имел весьма разгоряченный. - Не подумай только, что я
это говорю потому, что у меня могут быть неприятности из-за тебя, если ты
будешь посылать свои рассказы за границу. Не бойся, посылай, я застрахован и
не от таких дел. Меня не тронут, если даже ты сам укатишь за тридевять
земель. Но я хочу, чтобы ты, наконец, понял кое-что, понял, в какое время ты
живешь, на какой планете и среди кого. Иначе ты будешь раздавлен, как
овечка. Мне же тебя, дурака, жалко, хотя бы из-за братана. Не такие, как ты,
гибли, с железной волей, и все равно гибли, а ты - может быть и талант, да
не от мира сего, добрый, мягкий, как блаженный дурачок, а... жуткое дело.
Тебя только твоя глупость и спасет, ты ведь не понимаешь, где ты живешь,
какой мир сегодня. Но я хочу научить тебя быть мужчиной, видеть вещи как они
есть.
- Хватит! Хватит! Не хочу больше слышать!
- Нет, ты должен слушать! Будь мужчиной!
- Ну, я больше, чем мужчина, и может быть, даже больше, чем человек, - с
неожиданным высокомерием ответил Муромцев. - Это не самое высшее на земле:
быть мужчиной. Я знаю, что мне делать... Черт побери, у тебя есть закурить?
- Да, вот, - и дядя швырнул ему пачку папирос.
Некоторое время они молчали. Откуда-то из кухни вывалилась тетя Люба.
Она, видимо, слышала кое-что из разговора, и бросив злой взгляд на
Муромцева, проговорила:
- Да какой он писатель... Писатель - это тот, про кого написано, что он -
писатель...
- Ладно... - прервал ее дядя. - Мы хотим поговорить одни!
Она вышла.
- Знаешь, дядя Толя, - раздраженно сказал Муромцев, - я, конечно, не
забуду этот разговор. Но давай лучше переменим тему.
- Валяй.
- Ты вот говорил, что тебя не тронут всякие, так сказать, пустяки. Вроде
неортодоксального поведения твоего племянничка. Что же тебя может сломить?
- Об этом не стоит рассказывать, Валя. А тебе - слышать. Я прошел такое,
от чего волки поседеют.
- Ндаа...
- И это еще не самое страшное на земле. Вот когда оно придет, это самое
