После объятий, поцелуев и двух-трех слов, Валя был уже далек от всей тяжести
земной жизни, точно ее - этой тяжести не существовало вообще. То же самое
произошло и с Олегом. Они умудрились быстро, несколькими фразами, выложить
то, что таилось в глубине, точно передавая друг другу свои последние знаки.
И даже простое, по глазам: "Ты держишься?" - "Конечно, держусь" - было не
лишним в их положении.
Но главным, конечно, было глубинное и тайное, передача его была
молниеносна, и иногда без слов. А потом уже можно было перейти на более
простой язык: что случилось, кто о чем думает, что пишет. И не заметили, что
шли по переулочкам в метро. Нервы разрядились, и душа отдыхала в радости и
полете. Олег не так уж часто виделся с Муромцевым, но необычайно ценил
особые пути их отношений, эти потайные беседы. Часто они проводили время в
ресторанчиках, одни за коньяком, удаляясь потом ближе к лесам, паркам,
окраине - для покоя - но завершая обычно свои встречи в бурной компании.
Но на этот раз Олег сообщил Вале, что к ним хочет подсоединиться Катя и
Вика Семенова, и может быть Демин, и что надо подъехать к Семеновым, там
рядом есть хороший "заныр", где можно отдохнуть от мира сего. "Заныром"
называлась какая-нибудь мистически-отъединенная квартира, или просто особое
место, где можно встретиться и где все направлено на свое, внутреннее.
У Семеновых их уже ждала Катя Корнилова и Вика (сам Гена не смог
разделить их общества - уехал по делам). Квартира была большая и прохладная
с портретами неизвестных русских людей из тьмы веков, и все они смотрели как
живые на своих странных потомков. И никакие тяжелые шторы не могли заглушить
блаженные, и в чем-то до боли родимые звуки шагов на тротуаре - то были шаги
живых бедных людей: квартира располагалась на первом этаже.
Вика и Катя отдыхали в глубоких креслах, смеялись и чуть не плакали, пили
розовый слабый портвейн, и Бог знает о чем говорили. Приход Олега и
Муромцева сделал обстановку еще родней, и точно огненное драгоценное вино -
вино совместного общения - разлилось по комнате. И было упоенно и сладостно
не только от того, что всякий знал, что каждый любит другого - в запое
таинственной русской дружбы - но было еще в этом и нечто иное: вознесение в
сферу какого-то тончайшего рая. И, наконец, душа, если и оставалась здесь,
то была уже не одна, хотя и противопоставленная всему миру и жуткой,
бесконечной неизвестности, скрытой в невидимом.
Можно было ничего не стыдиться, и плакать, и возвыситься тут же, и знать,
что ты соприкасаешься с истинным сокровищем... И такое общение разливалось
по всему московскому миру, и ему не было конца, как не было конца нежности и
опьянению от встреч друг с другом.
И единственное, что, может быть, тревожило - уж слишком "затягивало"
такое общение, возникала жажда обретать его каждый день. Все время кто-то с
кем-то встречался, и дружбу такую уже и дружбой нельзя было назвать - ибо
было в этом нечто более значительное: сотворение совместного духовного мира,
может быть, спасение, укрытие и вознесение... Муромцев часто удивлялся:
перед встречей (а это было почти каждый день) с кем-то из "своих", неважно
кто это был, мужчина, женщина, поэт, художник, бродяга, но обязательно
"свой", т.е. глубинный, у него было такое ощущение: что-то невероятное и
разрешающее все вопросы должно случиться. Случиться в духовном смысле: то ли
будет какое-то "откровение", то ли вдруг все они будут спасены (и
метафизически и банально), то ли обнажится такое, от чего ум пойдет вверх
дном. И действительно: все это было (не спасало ли от конца?) и открытия, и
внутренние знания, словно током передающиеся, и предельные обнажения. За
один час от встречи с некоторыми можно было познать более, чем от чтения
томов книг. И все это было озарено и жизнью и духом.
Но у Вали возникало порой даже такое чувство: должно случиться последнее
откровение, нечто бесповоротное и решающее. И на некоторые встречи он
отправлялся чуть ли не как на последние. И хотя ничего "последнего" все-таки
не происходило, это ощущение поднималось вновь и вновь перед другими
встречами и вечерами. И кроме того была иная жажда: просто погрузиться в
блаженство общения, во все его бесконечные пласты. Это превратилось в такую
жгучую потребность, что Валя не мог долго быть один, например, на даче, и
через два-три дня устремлялся в Москву, к друзьям. Хотя казалось, каждый из
них - так любил и знал цену одиночеству, в котором могло рождаться великое и
духовное. Но при этом была жажда быть со своими. "Времени на творчество не
хватает, - жаловался Гена Семенов. - Не дают жить телефонные звонки". Но
потом добавлял: "Что ни говори, а интересней человека ничего нет на земле.
Как ни вертись. Все остальное - уже вторичное".
И этой жажде, этому общению были подвластны почти все. "Дело в
неисчерпаемости души, - твердила Люба Демина, - хотя мы и несчастные, но
неисчерпаемые". Но "несчастными" мало кто себя чувствовал, большинство
наоборот...
И вот опять они вместе. Катя улыбается Муромцеву: "Что в тебе сейчас,
что?.. Я чувствую это что-то родное, мое. Где-то там в последней клеточке
души... Передай глазами".
Таково было первое "рукопожатие".
И понеслось, понеслось - дальше, дальше, между словами, за вином, в
словах, на звезде. Но "отключаться" договорились в ближайшем "заныре". И
поэтому Вика Семенова первая встала с кресла, поглядела на часы и сказала:
- Нас уже ждет там Толя Демин.
"Там" - значило в одном из здешних открытых "заныров", т.е. не на
квартире, а недалеко от пивной, во дворике, где ощущались особые влияния.
"Влияния" же выражались во внутренней "психологической" ауре каждого
"заныра", присущей только ему. И вместе с тем во всех этих местах было и
нечто общее. Там легче было "отключиться", т.е. уйти в свой мир.
За это они и ценились.
Пришлось подняться и выйти из гостеприимной семеновской квартиры. "Заныр"
находился недалеко: быстро прошли два-три переулка. Это был, на первый
взгляд, всего лишь узкий дворик, с зелененькой травкой, как бы
старомосковский, затерявшийся между деревянными домиками. Но тут же рядом
возвышались огромные серые современные здания, уходящие в небо. Они были
очень высоки, особенно если смотреть на них из этого маленького дворика. Но
главное - дворик нес "ауру": это чувствовали почти все, но особенно Демин,
который считался знатоком потаенных мест. Он мог сразу определить, войдут ли
"влияния" в душу, если начать выпивать в избранном месте. И что еще важно -
какие влияния до тонкости. Муромцев тоже считался знатоком аур, но больше
почему-то деревенских: до того, что он мог чувствовать состояние каждой
березки, и знал под какой лучше всего "отключиться". Демин же был большой
специалист по городу и находил смысл даже в однообразных до неприличия
новостройках: от противоположности. Но особенно он был неутомим в выборе
затаенных старомосковских дворов, где после первого глотка водки можно было
чувствовать себя погруженным в бесконечно родные стихии.
В этом дворике, около семеновской квартиры, было влияние "тоски,
облаченной в смирение", и кроме того - трогательность, иногда сводящая с
ума. И еще влияние тайны. Дополнительным моментом было грозное присутствие
20-го века: рядом виделись огромные здания.
Кроме того, была канавка, у забора, и бревна, и как-то в этом месте можно
было тихо посидеть, не раздражая своей вольностью никого.
Как и ожидалось, Демин уже был у заветного места. Его Люба не могла
прийти:
сдавала экзамен.
Расположились спокойно себе, не забывая про сумку с пивом и вином.
Да, "влияния" были, и даже с неба они шли: бездонного, серого неба над
головой.
Но дворик все превращал в вечный уют. Одинокая старушка на скамье
проводила их застывшим взглядом, пока они не исчезли за бревном, в канавке,
рассаживаясь кто как мог на земле... И сам ветер здесь навевал покой.
И все-таки последствия "черного понедельника" не оставили их и здесь.
Вспомнили пропавшую книгу Дорофеева. От нее мысли перешли на книги вообще, и
Катя рассказала свой сон: о будущей последней великой книге мира сего. И
кажется название ее было "Паук".
- Ох, Катенька, убедила, убедила, - вздыхал Муромцев. - Так оно и будет.
Или что-то в этом роде.
- Достать, достать эту книгу! - совершенно истерически добавила Вика
Семенова, выпив стакан пивка с водкой. - В библиотеке. Да-да, именно в
читальне. Прийти и перелистать.
- В невидимой библиотеке, - подхватил Олег.
- Да, время - это иллюзия, - пробормотал Муромцев. - И конечно, на
каком-то уровне такая книга уже есть. Не обязательно это "Паук",
приснившийся Кате. Но должна же быть последняя великая книга человеческого
рода! И она уже где-то есть. Только нам ее не читать. Хотя кое-кто, может
быть, ее прочел. Большая квалификация для этого нужна.
- Пусть тень ее падет на нас, - проговорил Олег. - В этой тени да будем
писать наши книги! Выпьем за это!
- Паук... Паук... - отвечала Катя, поднося стакан животворного кипящего
пива к губам. - Допустим, будет конец (или вернее трансформация и отсечение)
- значит книга о его причине... Но если б причину познали, то...
- Значит, книга та закрыта для людей, кроме посвященных... А я бы выпила
за Анти-Паука!
И она встряхнула своими золотистыми волосами.
- За Анти-Паука! - вскрикнул Демин. Все ладненько так выпили за это.
- Да, книги, книги, - произнес Олег. - Я слышал. Есть сейчас кое-что.
Очень скрыто. В Москве. Две-три книги, рукописи, очевидно... Но в них -
ключи. И лучше даже не думать - к чему. Это уже слишком. Давайте я расскажу
вам свой сон.
Недавний.
- Сон?
- Да, но не обычный, а явно... другого рода. Так вот. Лес. Дорога.
Проходят незнакомые люди. Мы сидим за столом с моим другом. Художником.
Какую-то связь с ним ощущаю. И вдруг он говорит, что он - убийца. Я поражен,
я не хочу этому верить. Я - в отчаянии. Но он говорит спокойно, словно
вообще не скрывает этого.
Он убил женщину. Показывает в сторону - на траве, у сарая, инструменты
убийства.
И потом мой друг рассказывает о чем-то постороннем, даже ненужном, к
убийству никакого отношения не имеющем. И затем уходит. Появляются новые
люди, о чем-то спрашивают, и я боюсь, что убийство обнаружат... Потом сразу
картина меняется.
Поле... Подготовка к некоему торжеству. Я вижу моего друга - художника.
Много людей. И среди них судьи, пытающиеся найти того, кто убил. Кругом
продают билеты. Вдруг оказывается, что должна состояться выставка картин
моего художника. И вот почему - торжество. Когда об этом узнают, судьи
как-то стушевываются. Картина эта особая. Она - движущаяся, она составлена
из предметов жизни, а не написана на холсте. Я жду. И вот появляется
картина: в виде странной процессии, идущей по дороге. Вдали виден
средневековый замок. Идут люди в черном, с горящими факелами, и несут на
ложах... какие-то восковые фигуры, может быть, статуи. Они лежат как будто в
гробах. И от всей картины - состоящей из людей в черном, лож-гробов, и фигур
в них - веет невероятной красотой, мистической и земной в одно и то же
время. Живая картина идет на нас. Созданная моим другом - художником. И
вдруг я понимаю, что одна из фигур на ложе - труп убитой им женщины. Он
замаскирован под одну из восковых фигур. Худые люди в черном, в процессии,
высоко поднимают длинные свечи. Зачем это нужно художнику?
Может быть для того, чтобы скрыть убийство? А может быть, труп необходим
ему по замыслу картины? И в этом состоял смысл убийства? А может быть и то,
