спускаясь по деревянной лестнице, ведущей на землю, слегка коснулась Сашиной
руки и спросила, можно ли ей позвонить ему.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Катя в душе неотвязно беспокоилась за судьбу Максима. Но после того
необычного визита к нему и сцены с Глебом, ей так и не удалось больше
посетить его: то он неважно себя чувствовал, то ожидал прихода какого-нибудь
именитого врачевателя.
И встречаясь с другими, и на вечерах, подобных Омаровскому, она тосковала
о нем...
Между тем Максим, после ссоры с Глебом, впал в совершенно иное состояние,
которое никогда не охватывало его раньше. Что-то в нем надорвалось, ибо
дошел он до крайности: порвалась, наверное, сама способность к страданию,
ибо даже она не беспредельна. Безразличие и странное отупение овладело им.
Возможно, это была волна, желанного милосердия. Это отупение не было
ординарным, потому что его способность мыслить не исчезла, но была загнана
внутрь, а в сознании царил холод и невозможность больше страдать. Только
иногда прежняя мысль о конце вспыхивала в нем, прорываясь, и тогда он опять
готов был кричать от боли. Но это случалось теперь лишь временами.
И вдруг соседка, та самая, которая хохотала, предложила ему последнее
утешение:
"Ты играй в шашки, Максим, играй в шашки. Это помогает в таких случаях.
Шашки, они кого хошь победят".
И Максим стал играть. Партнер для него нашелся из соседней квартиры:
мальчик лет четырнадцати, хороший игрок, чемпион школы. Он был безотказен:
целыми днями они сидели за столом, иногда переругиваясь и переставляя фишки.
Как будто играющий в шашки не умирает...
Так проходили день за днем, час за часом, даже в лихой веселости и в
оживлении.
Но Максим все время поглядывал в окно: не залетают ли к нему птицы...
...А Катя, на следующий день после того, как произошла встреча в Нининой
комнатке, решила позвонить тем самым людям из религиозных православных
кругов, которые обещали ей и Светлане Волгиной прислать к Максиму своего
знаменитого "мастера смерти", который возвращал внутреннюю жизнь
неверующим... Но ее ждало разочарование: до сих пор до него не могут
докопаться, он куда-то исчез, но надеются, скоро будет. И тогда она
позвонила Максиму: как он. На сей раз он коротко: приезжай.
С трепетом она подходила к этому большому серому дому в центре Москвы,
где недавно пришлось пережить ей нечто похожее на сцены из Достоевского. К
ее изумлению, Максим всего-навсего играл в шашки. Четырнадцатилетний парень,
полуголый, сидел рядом в качестве партнера и почему-то размахивал руками.
Максим кротко улыбался и пригласил ее посидеть и посмотреть на игру.
Катя смиренно присела, озираясь. Максим же сразу ушел в игру, почти не
замечая гостью. Робко она спросила его о врачах, но вдруг вне его ответа
почувствовала, что все безнадежно. Фигура Максима за маленькой шашечной
доской стала еще длинней, точно вытянулась. И она сказала, что сходит ему за
молоком - почему именно за молоком, она не знала. Вышла на прохладный двор
вся в слезах. И тут же на скамеечке подвернулся ей сосед Максима, старичок
из квартиры напротив. Катя неожиданно для себя присела около него.
- Что, все играет в шашки? - полюбопытствовал он.
- Играет.
- А иные вот заговариваются, - сочувственно вздохнул старичок. - Если
молодые.
Разве мыслимо молодым умирать...
- Что же делать?
- Ничего, - резко оборвал старикан. - На том свете разговорится наоборот.
Придет в себя, очухается.
- Чего же так сурово?
- Ишь, какие нежные вы. Да я, к примеру, видел человека, покалеченного,
разорванного, только что голова цела, в ванной. И в крови по горло. И чуешь,
что он мне сказал? Посмотрел на меня и спросил: "Что, боишься, старик? А я
вот ничего не боюсь".
- Господи, где ж это было? На войне?
- Зачем на войне. На войне ванн нету. Недавно было, в больнице.
- Ну и ну. Что ж, в этом есть своя правда. - И Катя встала со скамьи. -
Прощай, отец, я за молоком.
И она исчезла в переулке. Максим тем временем начал свою тринадцатую
партию.
Сегодняшний счет был 7: 5 в пользу подростка-чемпиона. Появление
возвратившейся Кати мало что изменило, но это странное отсутствие контакта
еще больше заставило Катю страдать. Все-таки он сунул ей в руки письмо,
написанное крупным детским почерком Глеба, в котором он извинялся за все
перед Максимом.
Часы проходили в каком-то диком умилении, и Катя даже дошла до того, что
стала следить за игрой в шашки и разбирать в уме позиции. Под рукой у нее
оказался атеистический журнал "Наука и религия", и она стала его механически
перелистывать. Взгляд ее упал в текст, от которого волосы могли бы встать
дыбом:
из-за его идиотизма. А между тем продолжались партии, одна за другой, до
бесконечности, отчаянно и бесповоротно... "Опять за свое: ничего нет, -
вздохнула Катя, отбрасывая журнал. - Вообще ничего нет... Но когда же
кончатся эти партии?" Она запуталась в их беспредельности и молниеносной
смене: одна за другой. Конец и опять начало. Начало и опять конец. И где-то
в разрыве между концом и началом ей удалось встать, обменяться улыбкой с
Максимом и, как во тьме, пожать руку и проститься.
Она вышла на улицу. Вечерело, солнечный свет был мягок и нетревожен. Люди
спешили по своим домам, исчезая, как ручейки, то обеспокоенные, то
радостные. С горя она решила зайти к кому-нибудь поблизости и очутилась у
дверей мастерской Демина. "Наверное, будет Глеб", - подумала Катя, и
действительно, учитель был у своего ученика. Вид Глебушки, после того, как
он словно канул в воду на несколько дней, был уже другим: и глаза не так
блестели, и чист был, и вроде бы даже не выпивши. Рядом стоял мольберт с
начатой картиной.
Но завидев Катю, он загорелся опять. Демина и Светы не было - вышли
ненадолго.
Сначала возникла некоторая неловкость: впервые они после всей этой
истории с Максимом оказались наедине.
- Я, Катя, не могу так, - вдруг проговорил Глеб, начавши ходить для
храбрости по комнате. - Или ты меня любишь, или нет. Если нет, расстаться,
наверное, надо.
Решай сама.
- Ты же сам так хотел.
- Раньше. Потому что я думал тогда больше о твоей красоте. А не о любви.
А теперь я не могу. Грань перешел.
- Ну, вот. Этим всегда кончается.
- Я не только художник...
- Мой милый Глебушка...
- Итак, значит, не любишь. Сердцу не прикажешь.
- Но...
- Никаких "но"! - вдруг с необычайной для него яростью крикнул Глеб. - Ты
еще скажи: стерпится - слюбится. Можешь уходить!
- Хорошо, я уйду, - побледнев, ответила Катя.
И она начала собираться. Пошла к выходу.
- Подожди, - он взглянул на нее. - У меня сейчас... Иди, иди. Но прости
меня.
Катя стала медленно открывать дверь. Он подошел поближе и тихо сказал:
- Я сейчас просто не хочу тебя видеть. Я боюсь тебя.
И она также медленно исчезла за порогом, закрыв за собой дверь.
А следующий день был нов и упоителен и нес капельки воскресения для всех,
так уверял по крайней мере подпольный астролог Миша Потаян. Но день прошел:
и настали тревожные, опасные времена, напоенные страхом, надеждой и
блаженством.
По телефону утром по всему неконформистскому миру Москвы распространялись
дикие слухи, сплетни, порой истерические откровения. Вероятно, толчком
послужила история с рукописями Леонида Терехова - того самого знаменитого
поэта, который скандалил на вечере у Олега. Ходил слух, что он неожиданно
для самого себя вовлекся - или его вовлекли - в одно нелепое политическое
дело. Кроме того, нашумел слух и о том, что Веничка Дорофеев, автор
прославленного мистического романа про алкоголиков, потерял единственную
рукопись своей второй книги. Никто ничего не знал точно, все это вместе
задело всех за живое и получило название "черного понедельника" - так как
Терехов влип в эту неприятную историю в понедельник и в этот же день пошел
слух о пропаже рукописи Дорофеева.
"А еще уверяют, что рукописи не горят, - твердил Гера Семенов. - Сколько
таких рукописей, картин, стихов за все эти времена сталинского лихолетья
пропали бесследно! Даже в определенных архивах их не найдешь. И все это
исчезло - для России, для истории, для людей. Никто уже не увидит их. А ведь
среди этих рукописей были, может быть, вещи посильней "Мастера и Маргариты".
У меня есть основания так говорить. Но и книги исчезли, и авторы: сгинули,
умерли, повесились, растворились в страшных годах! И сколько же, сколько мы
потеряли безвозвратно, думаю, эта потеря равносильна потере культуры доброй
половины девятнадцатого века! Да и сохранится ли для будущего наше,
современное, что делаем мы? Никто ничего не знает. Горят картины, горят
рукописи - жутким, алым пламенем, и ничего от них не остается, кроме пепла.
Когда-нибудь так и земля сгорит - как рукопись, опостылевшая Богу..." Он
говорил все это друзьям в кафе на улице Горького.
- Ну, уж это ты чересчур, милый, - вставила тогда Вика Семенова, его
жена. - Бог правду видит, да не скоро скажет...
- Ждите, когда Он ее скажет, - прервал кто-то. - Но до того времени все
сгорит, и земля в том числе. Одна только правда останется. Без людей.
- Значит, туда и дорога. Заслужили людишки. Кроме них, есть и миры иные,
и существа другие. Пусть они и живут. Без людей. Провались все пропадом.
- Нет, надо верить. Не только в Бога, но и в человечество. И в Россию.
Может быть, такой расцвет, какого мир еще не видал со дня его основания...
- Ну и оптимизм же у вас, батенька. Остается только позавидовать! Бьют
вас, бьют, как собак, скоро совсем с голой задницей оставят, а вы все свое:
верую. Ну и ну! Всему есть предел.
Разговоры такого плана так и разгорались по разного рода кружкам и
компаниям.
- Да нет, и рукопись Дорофеева не пропала, и с Тереховым все будет
благополучно,
- уверяла всех Люба Демина. - Рукопись хранится в надежном месте. Это
роман, он называется, кажется, "Скрябин", хотя никакого отношения к Скрябину
не имеет.
- Нет, все пропало! - отчаянно твердила курносая Вера Тимофеева. - И все
пропадет!
Эти волнения самым убийственным образом подействовали на Валю Муромцева,
который в очередной раз перепрятал свои рукописи. Он уже относился к этому
"перепрятыванию" чисто сюрреалистически: даже не уяснил себе вполне ясно, от
кого он прячет свое творчество, и кто за ним охотится. Может быть, за его
рассказами охотились полувоплощенные выходцы с того света, продырявившие
щель в "великой стене", защищающей земной мир от невидимого, и о чьем
появлении так грозно предупреждали древние... Или может быть, кто-то просто
хочет украсть его "бессмертие". В то же время он стал относиться к этому
немного спортивно:
удастся ли спрятать так, что на сто процентов не найдут: по крайней мере
предполагаемые земные недоброжелатели.
И рано утром, как раз после ушедшего дня тревожных забот о рукописях - он
совсем затосковал, тем более что долго, два-три дня не видел никого из своих
друзей, разговаривая с ними только по телефону. "Организовать что ли
какое-нибудь пиво, без водки, просто чтоб пообщаться поскорей. А то совсем с
ума сойдешь от всего этого сюрреализма 20-го века", - подумал он, набирая
телефон Олега.
Олег охотно отозвался.
Договорились у "сидячего" памятника Гоголю у Арбата: там, как известно,
было два памятника писателю: один из них был старый, в сквере, где Гоголь
сидел, окруженный хороводом каменным героев.
Валя устал душою, пока добирался до места встречи: настолько велико было
желание поскорее увидеть "своего", погрузиться в общий мир. И погибельное
настроение сразу испарилось, как только он увидел чуть блаженное лицо Олега.
