страшное, и я буду на много лет старше, вот тогда, может быть, я сломаюсь
или...
просто поседею.
- Ты никогда не говорил так открыто...
- Всему свое время.
-А ты веришь в Бога? - вдруг спросил Муромцев.
В ответ раздался хохот - первый хохот за все время этой беседы.
- Послушай, Валя, - даже с некоторым добродушием сказал дядя, как-то
нежно взглянув на него, - я понимаю, что ты имеешь в виду. Я, правда,
простой человек, и я не читал и не буду читать всех этих ваших индусов или
святых отцов. Но я стою у истока жизни и понимаю жизнь. Да, конечно, некая
сила, разум - позади сцены - сотворил все это или был источником - не может
такой невероятной сложности мир создаться просто так, случайно, из
комбинаций слепой материи или ни с того ни с сего быть, - как пишут у нас в
учебниках. Даже чтобы создать спички, нужен разум. Но запомни: этот мир
создал дьявол, а не Бог, и на мой взгляд, создал себе для наслаждения, чтоб
было над кем поиздеваться и кого умерщвлять. Посмотри спокойно на суть жизни
и на то, что происходит в мире, и ты увидишь, что я прав. Да достаточно
одного нашего двадцатого века, его истории!
Двадцатый век - это лучшее доказательство того, что мир создан дьяволом.
Или во всяком случае Бог отдал его дьяволу. И тот полностью контролирует
все, все лагеря и умы. Практически это одно и то же, как если бы мир был
создан князем тьмы. К тому же, что это за Бог, который отдал мир дьяволу...
Так или иначе, контроль у князя, надо только понять, что творится сейчас с
миром...
- Однако в мире есть "нечто", ну, скажем, оазис, который не подчиняется
такой теории... Правда, этот "островок" все сужается и сужается... Но ты
судишь, исходя из опыта человека нашего времени, нашего маленького среза
реальности, а переносишь на целое...
- Другого опыта у нас нет. Пусть даже и есть иные миры, где все прекрасно
и божественно. Нам-то, до них какое дело? "Наш" мир создан дьяволом, вот и
все. И потому, дорогой Валя, я верю в дьявола, а не в Бога.
- Картина впечатляющая, но односторонняя... Никто не отрицает это дыхание
над миром... Но... островок, островок. Не все потеряно.
Валентин вдруг вздохнул и добавил:
- Но картина все-таки впечатляющая.
И не то растерянно, не то наоборот, ткнул вилкой в ветчину.
- А все-таки, дядя Толя, ты явно не ортодокс в марксизме, - неожиданно
перевел он разговор. - С меня и спроса нет, я - беспартийный. А ты вот - с
красной книжечкой!
Дядя расхохотался, но на этот раз как-то помягче и по-человечески.
- А кто сейчас ортодокс? - наконец ответил он. - Таких нет. У всех есть
что-то свое в душе. Но это не мешает мне выполнять свой долг. А то, что у
меня внутрях
- касается одного Бога, вернее, дьявола.
- Так в чем же тогда смысл? Всех людей на земле. Плясать под дудку
дьявола?
- Уж не знаю, под чью дудку, но главное - сплясать, - усмехнулся дядя. -
И учти:
в будущем будет еще хуже. Везде. Я объездил эту планетку и знаю. Все
неизбежно катится в пропасть, и сделать уже ничего нельзя. Не дай Бог, если
будут такие пляски, что и "скрежет зубовный" покажется детским лепетом.
Поэтому давайте-ка лучше спляшем сейчас. Пока не наступил двадцать первый
век.
И они сплясали.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Полулегендарная Ниночка Сафронова жила в странно сохранившемся уголке
старой Москвы, причем Москвы уютных деревянных домиков и зеленых лужаек во
дворе. Этот уголок сохранился, окруженный новостройками. Там, в таком
домике, она жила в комнатушке с высоким потолком на втором этаже. И
окно-глаз этой комнаты смотрело во двор и хранило все тайны и горело
обнаженно-красным огнем зимними вечерами, и нежнело летом - от скрытых ласк,
которые были разлиты везде: в воздухе, в уголках, в траве...
Нина сама любила этот дом, и этот вид, и эту заброшенность, напоенную
мирами.
Для постороннего, наверное, было непонятно, где виделись эти миры; но они
существовали, появляясь из истории, преданий, старых картин, из слов и душ
людей, что жили здесь. Нина часто застывала, думая об этих людях, своих
соседях; и хотя внешне они были самые обычные люди, Нина отлично знала:
никакие они не обычные, ибо за каждым из них стояло "что-то", а "что", Нина
не могла определить в самой его глубине. Не раз ей даже казалось, что в
некоторых случаях это была пустота, но совершенно особенная, уже не
предначальная, а пронизанная неизмеримым и нередко страшным смыслом. Такое
впечатление создавалось, например, когда она смотрела в глаза Тани
Самойловой - ее соседки, работницы текстильной фабрики. Таня иногда, проходя
по коммунальному коридору, понимала ее взгляд и улыбалась ей ответно, но не
губами, а этой пустотой. Поэтому самой необычной и интересной Таня была,
когда молчала; но слова у нее иногда вырывались ошеломляющие - посреди
других привычных, теплых, человеческих слов. Нине порой хотелось утешить ее
как носительницу непостижимого. Но Таню не нужно было ни в чем утешать, как
будто у нее внутри было тайное знание, что никакого утешения вообще не
существует.
- А ты любишь себя, Танечка? - спросила ее однажды Нина.
И та ответила, что любит, но очень по-своему.
С другими соседями Ниночке было чуть-чуть попроще; правда, она не раз
впадала в состояние метафизической истерики из-за любви ко всем ним. Этим
она порой пугала свою другую соседку - толстую Антонину Петровну, которая
понимала толк в скрытой Москве. Нина и сама понимала в ней толк, ибо видела
почти все, но в уме своем она не была однозначна.
Судьба ее в детстве была тяжелая. Мать, которую она очень любила, была
ранена на войне, и прожила потом только десять лет; отец о дочери заботился
относительно, приходилось ей даже скитаться. Потом стало полегче, кончила
школу, и влекло ее все время к сверхъестественному. Девочки-подруги втайне
любили ее за это, хотя на словах ругали. Зато ни о чем ей не надо было
плакать по ночам. Отец остался в Питере, а Нина попала в московский институт
и молоденькой вышла замуж. Отсюда и начались ее приключения в неофициальном
мире Москвы, который к тому времени уже расцвел. Однако, непонятно было, кто
ввел ее в этот мир: то ли друзья, то ли муж, Миша Саблин, отличавшийся
своими эссе.
С ним у нее получилась настоящая кутерьма: они расходились и сходились по
нескольку раз, но это не мешало их шумной, необычной и в каком-то смысле
светской жизни. В конце концов они все-таки почти разошлись, как раз
незадолго до болезни Радина, и жили отдельно. Нине было уже 26 лет, она
кончила институт, но по специальности не работала, ведя фантастическую и
отчаянную жизнь. В ее комнатке на втором этаже нередко закатывались самые
потаенные и невиданные чтения подпольной Москвы.
Проникали к ней и книжки, и всякие рукописи, перепечатки, издания,
которые трудно было найти даже в Ленинской библиотеке. Заходил к ней порой и
Юра Валуев, и люди из других, по большей части невероятных кругов.
Таня Самойлова говорила ей бывало на кухне, моя посуду:
- Хорошие у тебя друзья, Нинка. Такие не подведут, особенно на том свете.
И Нина гордилась своими связями, расцветая от них. Но и ею гордились
тоже. Олег иногда забредал к ней почитать свои стихи, впрочем, для
небольшого и весьма избранного общества. Но у Нины порой ему становилось не
очень уютно, поражала она его, да и других, чем-то, что хотелось бы забыть.
Но это не мешало любоваться ею: была она худенькая, среднего роста, с
распущенными каштановыми волосами, и отличалась выражением лица: при всей
странной миловидности его, было оно облагорожено и обожжено внутренним умом,
при котором всякая обычная сентиментальность и чувствительность почти
пропадала.
Телефонный звонок Олега о том, что он хочет зайти к ней с Сашей
Трепетовым, немного ошеломил ее. (Нина была одна в квартире во время этого
разговора, уставшая после работы в крематории, которую она любила).
Несколько раз в жизни она уже встречалась с Сашей, никакого продолжительного
знакомства не было, но что-то в нем волновало ее необычайно. И вот они
должны увидеться снова у нее дома.
Она легла на диван.
Было так тихо, как будто дворик за окном перестал существовать... И она
вспомнила их первую встречу. Это было давно, несколько лет назад, еще до
того, как она вышла замуж. За ней ухаживал один человек - с которым она
потом так и не сблизилась - довольно отключенный парень, которого все время
тянуло куда-то в неизвестность.
Она была тогда вроде бы незаметной девочкой, только поступившей на первый
курс института. И этот парень - звали его Гриша - познакомил ее с
Трепетовым. Она помнила: это было зимой, в неистово солнечный морозный день,
они решили поехать за город. И врезалось в память: большая, почти круглая
комната, где оказалась она с Гришей, а Саша Трепетов будил в далекой спальне
красивую девушку:
- Вставайте, Элен... вставайте... они вас сожрут... Скорей на воздух...
туда...
за город... Скоро все совпадет... У меня есть рецепт. Мы разожжем
костер... И сквозь дым вы увидите проекции демонов.
И Элен встала от этого голоса. Причесываясь, она бродила, чему-то
улыбаясь. Для Нины тогда многое было в новинку (и в то же время до
странности привычно): и жуткие песни про инкубов, и магические заклинания,
хранящиеся в черной записной книге Саши, и вообще весь темный, но
скрыто-реальный потусторонний мир, нежно, как говорил Юра Валуев,
обволакивающий нашу землю.
Нина запомнила один стих:
Скоро, ах скоро, на теплое ложе, Скинув на время бесовские хари, Духи
тебя для зачатья уложат - В мире нужда по причудливой твари!
Гриша все время твердил, что действительно сейчас наступила большая нужда
в "причудливой твари"; и что давно уже пора этой "причудливой твари" отдать
во владение весь мир, ибо надо "повеселиться" и "чем хуже, тем лучше". И при
этом он хохотал, похлопывая себя по ляжкам. Сразу решили, прежде чем
отправиться за город, к "королю", заехать за одной такой "причудливой
тварью" на дом. Ехали за ней в полупустом трамвае, холодном и до того
промерзшем, что казалось, не колеса это стучат о рельсы, а живые кости. Все
окна в трамвае были заморожены, запечатаны холодом, освещены извне солнцем,
и не видно сквозь них было ничего, кроме света. И Нина не знала, какими
путями они проезжали.
Человек, к которому они зашли, был действительно причудлив. По дороге
Гриша со смехом уверял, что когда этот тип родился, то вскоре в младенца
лихо воплотилось очень крепкое, но бессвязное существо из глубоко темных, но
многозначительных подвалов иных миров. С тех пор младенец поумнел, но
развивался не по-нашему.
Иногда только со дна его "подсознания" проглядывал человеческий образ.
Парень - звали его Николай - оказался и вправду не совсем в норме даже
внешне:
толст, уродлив, почти горбат, но силен чрезвычайно. Но главное, конечно,
было в глазах. Познакомились. Он подал свою лапу, но как-то слишком
церемонно.
Нина вспоминала, что очень пожалела его и чуть-чуть привязалась к нему за
время этой поездки. Хотя никакой ответной реакции он не проявлял. А в
электричке вел себя шумно, нахраписто, и все время рассказывал дикие,
патологические истории из своего детства, о привидениях, которые выходили из
его снов и беседовали с ним потом наяву. "А может, он человек", - шепнула
тогда Элен Нине. Но его мнение до такой степени шли вразрез со всем
устоявшимся, что Нина усомнилась...
Уже смеркалось, и они неслись вглубь Подмосковья в полупустой электричке.
