и другое?
Никто не знает. Но я слышу слова из какой-то книги, ужасающие по красоте
и силе.
От всего этого как бы раздвигается небо. Все зрители идут за картиной.
Кто-то хочет прикоснуться к ней. Чтобы набрать сил. Но я знаю, что главное -
нельзя дотронуться до мертвеца, до трупа убитой женщины. Определенно, она -
самый тайный, самый сакральный элемент картины, интимный и страшный.
Чудовищной красотой веет от картины. И те судьи не могут разгадать, что одна
из фигур - труп. Они как бы исчезают. Это значит, что преступление будет
скрыто навеки.
Процессия медленно идет к заходящему солнцу. Впереди - мистический город.
В закате, а может быть, в заре. И мы идем туда, вслед за процессией.
Странное, неумолимое шествие, объятое незнаемой красотой. Куда мы идем?.. К
этому городу?
Но что значит этот город? Я не знаю. Нет, мы идем не к дьяволу, но и не к
Богу.
А в какие-то никому неизвестные регионы потустороннего мира. И тут все
пропало, я провалился в сон без сновидения... Потом проснулся - но это
видение так и стояло в уме.
- Ну и сон! Вот это да, - пробормотал Муромцев. - Но с кем все-таки
шествие в неизвестные регионы - с Богом или с Дьяволом? - добавил он,
рассмеявшись.
- Пожалуй, с Богом, но не с "человеческим"... Не знаю.
- Брр... Какая символика, - вздохнул Демин. - И живопись...
- Гениальность и преступление, искусство и...
- О, такой сон сразу не раскроешь. В нем много уровней...
- И, конечно, там нечто большее, чем эта тема: искусство и преступление,
- улыбнулся Олег. - Что меня поразило в этом сне - сверхчеловеческая
гармония.
Правда, один элемент этой гармонии - зло, преступление, но он
таинственным образом укладывается в общую картину. Значит, зло - необходимый
элемент сверхчеловеческой гармонии. Это не оправдание зла, ибо на
человеческом уровне ему нет оправдания, но на уровне богов - все
укладывается по своим местам. У богов другое виденье и другая
"ментальность". Они видят картину Вселенной в целом, а не один ее срез, как
мы. И вот, может быть, этот сон - о сверхчеловеческой гармонии. Но почему
тогда картину создал художник? Да еще пытаясь, может быть, скрыть свое
преступление, превратив его в элемент искусства. Эх, нам и собственные-то
сны полунедоступны. Не боги, чай...
Катя расхохоталась, удивляясь такому неожиданному спаду, и подбодрила:
- Жуткая, жуткая символика, Олег. И не однозначная. Поздравляю с великим
сном.
- Благодарю.
- Ох, Олежек, Олежек. Все-таки иногда даже мне бывает страшно, - сказала
Катя, и какая-то родная дрожь появилась у нее в голосе. - Но чем больше я
живу, тем больше люблю свое тело. Нет, не только нарциссизм и женственность.
Главное - защита, защита... От тех, невидимых. Как бы не набросились.
- О, конечно, конечно, - подхватил Муромцев. - Пока, до смерти, это
надежный покров. И кроме того, в теле не меньше тайны, чем в духе. Но не в
том смысле, как думают сатанисты. Это тайна - за семью печатями...
- Отлично, Олег, - вмешалась Вика, в полуиронии и в восхищении
одновременно. - Дай Бог, чтоб и нам как-нибудь взглянуть сверху на эту
сверхчеловеческую гармонию. Особенно это полезно матерям, у которых убивают
детей. Бывают такие случаи.
Помолчали.
- Может быть, и у богов есть зло, которое не укладывается в эту гармонию.
Или если укладывается, то только через Центр Парадоксов, - произнес
Муромцев. - К тому же и "да" и "нет" существуют одновременно. А ключ к этому
сну, по-моему, не в гармонии, а в том, что труп убитой - самый сакральный
элемент картины... Но в конечном итоге, тайна зла никогда не будет раскрыта
полностью ни на уровне человека, ни на уровне богов...
- Ох, Валя, ты уже занырял, - вздохнул Олег.
- Оставим в покое мировое зло! - проговорил Демин. - Хотя как-то оно
связано с Абсолютом... Подумаем о себе... Мы, мы... Почему мы такие родные
друг другу!?.
Особенно, наверное, в самой последней безбрежной и сокровенной глубине.
Вот в чем вопрос... Может быть, любовь друг к другу спасет нас. Всех. Не
квази-разумные отношения, на которые русские органически не способны, а
именно крайнее: любовь...
- О, да, да! Это может перевернуть все. И поэтому главное: жить, жить! -
воскликнула Катя. - Вернее, быть. Выльем за это, - и она подняла свой
стакан. - Какой здесь уют... Бесконечный. Этот дворик - из Достоевского. Он
- наш. В нем тоже - тайна.
- Наш, наш, наш, - посмотрел на нее расширенными глазами Муромцев. - И мы
- вместе.
- Итак, за русских мальчиков - по Достоевскому!
- И за русских девочек - они теперь в пути вместе с нами!
Опять воцарилось молчание. Только взгляды говорили за все. Так прошло...
неизвестно сколько времени.
Вскоре, однако, перед ними появился милиционер.
- Распитие в общественных местах запрещено, товарищи, - сурово, но
дружелюбно сказал он.
Надо было уходить.
- Бедная Светочка Волгина, - пробормотал Муромцев. - Ее тоже вчера из
подобного заныра выгнали. Не понимаете вы, товарищ милиционер, как нам здесь
хорошо!
И они вышли на улицу. Одинокие прохожие на улочках были погружены в себя.
Явно - всем хотелось теперь расслабиться, отдохнуть, уйти в душевный
отпуск... Тут же обнаружились припасенные деньги. И они понеслись: в кабак,
к цыганам. Не так далеко был расположен Речной ресторан, там по вечерам
танцевали и распевали свои песни "они" - "осколки" древнего мира, цыгане.
Когда подходили к реке - не заметили даже, что стало вечереть.
Ресторан был огромен, но уютен и полупуст. Цыгане уже выступали на
эстраде. И звуки музыки и неистовый внутренний танец захлестнул их души.
- Что-то близкое в этом есть, - пробормотала Катя.
- Эх, смешать бы эти ритмы с нашими, глубинными. А слова - из Олега
что-нибудь, получился бы сильный напиток, - отозвалась Вика. - Любил же Блок
цыганщину...
Было выбрано подходящее настроению вино. И опять возобновился разговор,
но в его ритм и слова врывался уже вихрь цыганских напевов. Слова сливались
с ними, со звоном бокалов и жаром глаз. Это была музыка - вне времени - но
не вне душ.
"Когда-то гордый и надменный, теперь с цыганкой я в раю: и вот прошу ее
смиренно: спляши, цыганка, жизнь мою". Но этим цыганам, которые были перед
ними, не удавалось сплясать современную жизнь: ее концы уходили в незнаемое
будущее, где неизвестно, нашлось ли бы еще место для цыганских плясок; да и
настоящее вырывалось из этих ритмов...
А беседа продолжалась, и ее слова были слишком многозначны для цыганских
бедствий. Но музыка вносила свой подтекст.
Разговор становился все более и более обрывочным, но стремительным и даже
бешенным.
- Перейти, перейти через грань...
- А у него истерика: всюду, кричит, тюрьма! Жажда иного берега сводит его
с ума.
- Лишь бы жить, лишь бы жить!
- Лишь бы покончить с жизнью... Но чтоб светила другая, там, за
обрывом...
- Просто глупо коверкать почерк завершенных почти пророчеств...
- Олег, выбросьте грусть из головы: искусство победит. Наши памятники
должны стоять друг против друга на площадях будущей Москвы.
- Бог с ними, с памятниками. Где мы сами будем тогда, в каких мирах, в
каких оборотах, вот что важней. Боюсь, нам будет не до этих монументов...
- Естественно... Да, вот так. Тяжело будет из ада созерцать собственный
памятник.
- Мы не попадем в ад.
- Найти, найти спасение...
- От чего спасаться-то, Господи?!. Ведь сейчас, сию минуту - как хорошо!
С теперешним-то Я! Только время, время не останавливается. Вот в чем дело.
Остановить бы время! А оно идет и идет. И все быстрее, подлое... К
развязке.
- Тот, который всегда внизу, осторожно разложит суть...
- Взорвать бы этот земной шарик, взорвать! Опоганили его совсем. Только
вот где тогда плясать будем?
И Катя сплясала. Вместе с пьяным Олегом. Ей удался этот танец, и люди за
другими столиками тоже смотрели на нее, и даже аплодировали. Все ее движения
отражали вихрь и загул. Волосы ее разметались, и танец завершался в душе.
- Танец с того света, - заметил Муромцев. - Я не про Катю говорю. Так
пляшет Ларион. Но и Катя хороша - в огне...
- Мы чуть-чуть разгулялись сегодня. А ведь хотели просто тихо посидеть...
- Охладиться надо чуток...
"Охладиться" - да и деньги кончились - решили у Сергея Потанина. Вика уже
звонила к нему - ибо туда должен был придти Гена Семенов.
...Сергей Потанин являл собой одну из любопытнейших фигур Москвы. Вышел
он из простой, бедной семьи, и до своего появления в шестидесятых годах в
неконформистской Москве прошел трудный и многоликий путь. Он был солдатом на
войне, кочегаром, поваром, артистом цирка, лектором, сторожем... пока не
стал писать стихи и не вошел с ними в неконформистский мир. Очень быстро у
него сформировался свой круг. Его поэзия того времени была оригинальна и
доступна: в ней изображалась повседневная жизнь, но так, что она
превращалась в гротеск, в сюрреализм. Точнее, сама жизнь была сюрреализмом,
а не стихи. Стихи только с точностью часового механизма отмечали это -
просто, экономно и выразительно.
Такую поэзию, однако, (ее окрестили "помойной" в официальной прессе)
трудно было опубликовать: хотя она, как всякое искусство, скорее выводила из
помойки, чем вводила в нее (последнее, как во все времена, было привилегией
жизни, а не поэзии). Но соотношение между жизнью и искусством трактовалось
тогда в некоторых сферах с такой веселой жеребячьей упрощенностью, что это
стоило Потанину многих неприятных дней. Он поседел, но не сдался. Как ни
странно, он стал публикующимся детским поэтом - и очень хорошим. Но свою
"взрослую" поэзию он не оставил - наоборот, - слава его разрасталась как раз
за счет его подпольной поэзии, хотя он писал уже другие стихи: космические
циклы, стихи про монстров - взрывные, новаторские, и отточенные технически.
Вместе с тем статус детского поэта позволил ему неплохо существовать-и
квартира его за Таганкой превратилась в гостеприимный дом для
неконформистов. Немногие среди последних могли сочетать "официальное" с
"неофициальным", но были и такие, и к ним относились без предубеждений.
Не только "взрослая" поэзия, но и жизнь Сергея Потанина была вполне
неконформистской, во всяком случае, в душевном плане; сам его вид -
высокого, седого, средних лет мужчины с суровым, большим лицом, с
татуировками на теле - точно взывал к безумствам и лихостям.
Последнее время он писал новаторский роман (о богеме) такой же бытовой и
бредовый (в лучшем смысле этого слова), какой и была его жизнь. В стихах его
таилась глубина, так же как и в его зеленом глазе, настороженном и
неподвижном.
Наши друзья прибыли из Речного ресторана к Потанину, когда у него стоял
дым коромыслом и "отключалась" небольшая, но шумная компания: три художника,
курящая вовсю девица, Виктор Пахомов, Гена Семенов и одиноко маячивший в
углу библиофил Андрей Крупаев. Еще должна была подъехать Люба Демина,
которую известили о "сборе" у Потанина.
Жил Сергей Потанин один, вольной холостяцкой жизнью.
Его маленькая квартира, напоминающая музей, уже была пропитана дымом
сигарет и напоена звуками восточной музыки и сумасшедшими разговорами. Сам
хозяин в большом синем персидском халате сидел в кресле и пил чай из пиалы.
Водки было немного: Сергей - периодами - не выносил пьянства.
Потанин действовал на других как-то странно: в его присутствии все
почему-то трезвели, но по-особенному: оставаясь пьяными. Да и стихи его
действовали как наркотики, но в ином смысле.
- Вот у кого надо учиться, - успел кто-то шепнуть Олегу. - Сергей-то и
