Я никогда не попадал под удар копра для вбивания свай и вовсе к
этому не стремлюсь, но теперь имею некоторое понятие об этом
ощущении. Эффект получился примерно такой же. Рухнув на пол.
как если бы гигантская рука подломила мне ноги, я остался
неподвижен. Однако сознание ничуть не затуманилось: я видел,
слышал, мог даже до некоторой степени оценивать происходящее
вокруг. Но не мог даже извиваться, в чем в этот миг испытывал
исключительную потребность. Мне приходилось слышать о шоках,
парализующих сознание, теперь довелось узнать шок, полностью
парализующий тело.
Все происходило до смешного медленно. Дуклос отчаянно
огляделся, но с эскалатора было не уйти. Бежать вверх мешали
трое мужчин, стоящих за спиной: до меня не сразу дошло, что эти
трое, казавшиеся не посвященными в происходящее, были
сообщниками человека в черном и их делом было задержать Дуклоса
и не оставить ему иного выбора, кроме движения вниз, навстречу
смерти. Это была самая хладнокровная расправа, какую мне
только доводилось видеть, хотя в своей жизни я вдоволь
наслушался жутких историй на эту тему.
Взгляд мой сохранил способность двигаться, и я
воспользовался этим: взглянул на летную сумку. С одного конца
из нее торчал дырчатый, как дуршлаг, цилиндр глушителя. Вот
чему я был обязан своим временным параличом-оставалось
надеяться, что-временным, ведь если принять во внимание силу
удара, можно было только дивиться, что меня не переломило
пополам. В лице человека в черном не было ни удовлетворения, ни
напряжения, просто спокойная уверенность профессионала. Где-то
чей-то бесстрастный голос сообщил о посадке КЛМ-132 из
Лондона-самолета, которым мы прибыли. И мне туманно и некстати
подумалось, что никогда не забуду номера этого рейса, хотя
какой тут рейс ни выбирай, случилось бы то же самое, потому что
Дуклос должен умереть прежде, чем увидится со мной. Я снова
перевел взгляд на Джимми Дуклоса; у него было лицо человека,
приговоренного к смерти. Со спокойным отчаянием он сунул руку
за пазуху и выхватил револьвер, но, чуть опередив, трое мужчин
за его спиной упали на ступеньки, тотчас раздался приглушенный
хлопок, и на левой стороне его плаща появилась дырка. Он
конвульсивно дернулся, согнулся и упал лицом вниз, эскалатор
понес его тело в зал и бросил прямо на меня.
Действительно ли моя полная беспомощность в эти несколько
секунд, предшествовавших смерти Дуклоса, была следствием
настоящего физического паралича - или парализовала меня
неотвратимость его гибели? Впрочем, я был безоружен и все равно
ничего не мог сделать. Но вот что любопытно: прикосновение его
мертвого тела подействовало на меня оживляюще.
Трудно назвать это чудесным исцелением. Меня охватила
волна тошноты, а по мере того, как проходил шок от удара, живот
заболел не на шутку. Сильно болел и лоб, - падая, я, верно,
ударился головой об пол. Все же власть над мышцами до
некоторой степени вернулась, так что я осторожно поднялся на
ноги - осторожно, потому что сильно кружилась голова и я мог
снова оказаться на полу. Зал плыл перед глазами и я убедился,
что не особенно хорошо вижу, значит от ушиба головы
повредилось зрение, что-было странно: пока я лежал, зрение
вроде бы действовало отменно. А потом сообразил, что просто
веки от чего-то склеились, провел по ним рукой и обнаружил
причину: кровь. Много крови, как мне показалось. Она втекала из
ранки под волосами. Приветствуем вас в Амстердаме, подумал я и
достал платок, дважды провел им по глазам - и зрение снова
стало стопроцентным.
Все эти события от начала до конца никак не могли длиться
больше десятка секунд, но, как всегда бывает в подобных
случаях, уже клубилась вокруг встревоженная толпа. Чья-то
внезапная смерть для людей-что открытая банка меда для пчел. И
то и другое немедленно стягивает внушительное количество
любопытствующих с мест, которые только что казались лишенными
всяческой жизни. Я не обратил на них внимания, равно как и на
Дуклоса. Я уже ничего не мог для него сделать, как и он для
меня. Обыск ничего бы не дал: как все хорошие агенты, Дуклос
никогда не заносил ничего стоящего на бумагу или магнитофонную
ленту, а прятал в своей весьма вместительной памяти.
Смуглый убийца за это время, должно быть, уже скрылся.
Разве что глубоко укоренившийся инстинкт осторожности заставил
меня оглядеть иммиграционный зал, чтобы удостовериться, что он
действительно исчез.
Но он был еще здесь-в двух третях пути через зал и
беззаботно шагал по эскалатору к выходу, небрежно покачивая
авиасумкой, будто и понятия не имел о переполохе, который
вызвал. Я даже засомневался, он ли это, настолько не
укладывалось у меня в голове то, что произошло с его походкой,
но я тут же сообразил, что именно так и выглядит бегство
профессионала. Профессиональный карманник в Эскот, только что
избавивший от бумажника стоящего рядом джентльмена в сером
цилиндре, не бросится сломя голову в толпу под крики "Держи
вора!", а скорее поинтересуется у своей жертвы видами на
следующий заезд. Небрежная беззаботность, полная
естественность-вот как это делают профессиональные преступники.
Именно так вел себя смуглый мужчина. Ведь я-то был единственным
свидетелем его действий - только теперь, слишком поздно, стала
мне ясна и роль тех троих мужчин в убийстве Дуклоса. Они были
среди людей, толпящихся около убитого, но ни я, ни кто-либо
другой не мог бы им ничего инкриминировать. А убийца был
уверен, что оставил меня в таком состоянии, в каком я еще долго
не смогу причинить ему никаких хлопот. Я пустился за ним.
Моя погоня отнюдь не выглядела эффектной. Я был слаб,
оглушен, а живот так болел, что не давал выпрямиться, и этот
зигзагообразный бег по эскалатору с наклоном вперед градусов на
тридцать вполне соответствовал впечатлению, какое произвел бы
страдающий прострелом девяностолетний старец, бегущий бог знает
куда и зачем.
Когда я был посредине лестницы, а смуглый мужчина уже
почти в конце, инстинкт или топот заставил его обернуться с той
же самой кошачьей быстротой, какую он выказал, свалив меня с
ног несколько секунд назад. Его левая рука тут же вздернула
сумку вверх, а правая нырнула в нее. Стало очевидно, что
случившееся с Дуклосом случится и со мной: эскалатор вынес бы
меня, вернее то, что от меня осталось, наверх, и это было бы
довольно позорной смертью.
Мельком подумалось, что за безумие побудило меня,
безоружного, преследовать убийцу, у которого пистолет с
глушителем, и я уже собирался упасть плашмя на ступеньки, как
заметил, что глушитель дрогнул и немигающие глаза смуглого
мужчины передвинулись немного влево. Пренебрегая опасностью
получить пулю в затылок, я оглянулся.
Люди, столпившиеся вокруг Дуклоса, перенесли свое
любопытство с него на нас. По-видимому, мой бег по эскалатору
смахивал на припадок безумия, потому что их лица выражали
ошеломление, и не было в них намека на понимание происходящего.
Зато полное понимание и холодную решимость выражали лица трех
мужчин, которые недавно следовали за Дуклосом, провожая его на
смерть. Они быстро шли за мной, несомненно, намереваясь
проделать то же самое.
Услышав за спиной приглушенный вскрик, я снова обернулся.
Движущаяся лента достигла конца, что, видимо, застигло врасплох
смуглого мужчину, потому что он пошатнулся, силясь сохранить
равновесие. Он повернулся и побежал. Убийство человека на виду
у множества свидетелей было бы чем-то совершенно иным, чем
убийство при единственном, одиноком свидетеле, хотя меня не
покидала уверенность, что он пошел бы и на это, если бы счел
необходимым, - и черт с ними, со свидетелями! Размышления о
причинах его бегства я отложил на потом, а пока - снова
побежал, на сей раз куда более решительно, уже, пожалуй, как
семидесятилетний бодрячок.
Смуглый мужчина помчался прямо через иммиграционный зал к
вящему недоумению и растерянности чиновников, поскольку никак
не предусмотрено, чтобы люди бегали через иммиграционный зал,
напротив, они обязаны задержаться, предъявить паспорта, дать
краткие сведения о себе, для чего, собственно, и предназначены
подобные залы. Но когда пришла моя очередь пересечь это
пространство, бесцеремонность первого бегуна в сочетании с моим
шатким, спотыкающимся стилем бега и окровавленным лицом привели
чиновников в чувство и подсказали им, что тут что-то не в
порядке. Двое из них попытались задержать меня, но я
протиснулся между ними - потом, в рапорте, они не написали
"протиснулся", а прибегли к другому определению - и выбежал
через двери, которые только что миновал смуглый мужчина.
Вернее сказать-попытался выбежать, потому что эти
проклятые двери были заблокированы особой, которая в этот
момент входила в них. Девушка-это все, на что хватило времени и
охоты у моей зрительной памяти,-просто какая-то девушка. Я
уклонился вправо, она влево, я-влево, она-вправо. Стоп! Такое
можно видеть почти ежеминутно на любом городском тротуаре,
когда двое чрезмерно воспитанных людей, желая пропустить друг
друга, сдвигаются в сторону с такой готовностью, что им никак
не удается разойтись.
Как всякий человек, я искренне восхищаюсь хорошо
исполняемыми па-де-де, но сейчас я озверел и после нескольких
бесплодных скачков заорал: "С дороги, черт побери!"-и, схватив
девушку за плечи, резко оттолкнул ее в сторону. Показалось,
что слышу хруст и крик боли, но я не обратил на это внимания:
вернуться и извиниться можно было попозже.
Я вернулся скорее, чем ожидал. Девушка стоила мне всего,
нескольких секунд, но их оказалось более чем достаточно
смуглому мужчине. Когда я добрался до главного зала, его уже и
след простыл: среди сотен бесцельно слоняющихся людей было бы
трудно высмотреть даже индейского вождя в полном парадном
уборе. И разумеется, не было никакого смысла поднимать по
тревоге аэродромную службу безопасности, потому что прежде чем
она что-либо предпримет, убийца будет уже на полпути к
Амстердаму; и даже если бы удалось немедленно принять все
необходимые меры, шансов поймать его не оставалось. Это был
высококвалифицированный профессионал, а у таких людей всегда
большой выбор путей к отступлению. Так что я возвратился сразу
же потяжелевшим шагом, на какой теперь только и был способен.
Голова болела от малейшего движения, но, в сравнении с болью в
животе, жаловаться на голову было просто неуместно.
Самочувствие было ужасным, и его нисколько не улучшило
созерцание в зеркале моей бледной и вымазанной кровью
физиономии. На месте моих недавних балетных движений двое
рослых мужчин в мундирах с кобурами решительно схватили меня за
руки.
- Не того хватаете, - сообщил я им тоскливо, - так что
будьте любезны убрать свои грязные лапы и дайте мне
передохнуть.
Поколебавшись и переглянувшись, они все же отпустили меня
и отодвинулись почти на целых пять сантиметров. Я глянул на
девушку, с которой мягко разговаривал какой-то, по-видимому,
очень важный чиновник аэропорта в гражданском. Глаза у меня
болели почти так же, как голова, и на девушку смотреть было
легче, чем на мужчину рядом с ней.
На ней было добротное темное платье и темный плащ, а под
горлом виднелся белый завернутый ворот свитера. На вид ей было
двадцать с небольшим. Темные волосы, карие глаза, почти
греческие черты и оливковый оттенок кожи ясно указывали, что
происходит она не из этих краев. Если поставить ее рядом с
