витражные окна, которые даже в солнечный день, вероятно,
пропускают минимум света. Дверь, впустившая меня, была
единственным входом извне. Вторая дверь находилась в
противоположном углу, между амвоном и старым органом,
приводимым в действие мехами.
Подойдя к этой двери, я положил ладонь на ручку и погасил
фонарик. Она скрипнула, но негромко. Я осторожно двинулся
вперед - и поступил предусмотрительно, потому что, как
оказалось ступил не на пол другого помещения, а на первую
ступеньку ведущей вниз лестницы. Насчитал восемнадцать
ступенек, совершающих полный круг, и пошел дальше все так же
осторожно, с вытянутой рукой, чтобы, нащупать дверь, которая,
как резонно было предположить, должна быть передо мной. Но
никакой двери не было. Пришлось зажечь фонарик.
Помещение, где я очутился, было приблизительно вполовину
меньше церкви.
Тут не было окон, только две голые лампочки у потолка. Я
отыскал выключатель и повернул его. Зальца выглядела еще более
почерневшей, чем сама церковь. Грубый деревянный пол покрыт
грязью, втоптанной с незапамятных времен. Посредине-
несколько столиков и кресел, а вдоль обеих боковых стен -
перегородки, очень узкие и очень высокие. Словом, что-то
вроде средневекового кафе.
Ноздри мои непроизвольно дрогнули от хорошо знакомого и
неприятного запаха. Он мог исходить откуда угодно, но мне
казалось, что долетает он из ряда импровизированных будок по
правую руку. Я спрятал фонарик, вынул из фетровой подмышечной
кобуры пистолет, достал из кармана глушитель и прикрутил его.
Затем начал по-кошачьи красться вдоль правой стены, и нос
сообщил мне, что направление выбрано верно. Первая будка была
пуста. Вторая тоже. И тут я услышал дыхание. Миллиметр за
миллиметром приблизился я к третьей перегородке, и мой левый
глаз и - дуло пистолета выглянули из-за нее одновременно.
Впрочем, осторожность была излишней. Ни малейшей
опасности. На узком сосновом столе находились два предмета:
пепельница с выкуренной до конца сигаретой и плечи, а также
голова мужчины, который сидел, опершись о стол, и крепко спал,
отворотив от меня лицо. Но мне и не надо было видеть его лица:
тощее тело и потертую одежду Георга узнать не составляло труда.
Когда я видел его в последний раз, то готов был поклясться, что
он не в состоянии двинуться с кровати в ближайшие двадцать
четыре часа. Однако наркоманы в последней стадии болезни
способны к удивительным, хотя и кратким приливам сил. Я оставил
его там, где он сидел. Пока с ним не было связано никаких
хлопот.
В конце комнаты, меж двух рядов открытых кабин, была еще
одна дверь. Ее я открыл с несколько меньшими
предосторожностями, чем предыдущую, вошел, отыскал выключатель
и повернул его.
Это помещение тянулось во всю длину церкви, но было очень
узким, не шире трех метров. По обе стороны - полки, сплошь
заставленные Библиями. Меня ничуть не удивило, что они-точно
такие же, какие были в магазине Моргенштерна и Муггенталера и
какие Первая Реформатская церковь так щедро раздаривала
амстердамским отелям. Вряд ли можно было что-либо отыскать,
осматривая их еще раз, но я все же сунул пистолет за пояс и
подошел к полкам, вынул несколько штук из первого ряда И бегло
перелистал; они были-так безобидны, как могут быть безобидны
только Библии, то есть безобиднее всего на свете. Беглый осмотр
экземпляров из второго ряда дал такой же результат. Я вытащил
том из третьего ряда. Этот экземпляр был с ущербом: аккуратно
выдолбленная выемка занимала почти всю толщину книги и была
размеров и очертаний большого финика. Я достал еще несколько
томов из этого же ряда и убедился, что подобные углубления,
видимо, сделанные машинным способом, есть во всех. Поставив все
книги, кроме одной, на место, я направился к двери в
противоположном конце комнаты, открыл ее и зажег свет.
Должен признать, Первая Реформатская церковь с
исключительной предусмотрительностью предприняла все, что
могла, чтобы соответствовать утверждениям современного
авангардистского духовенства, будто обязанность церкви - быть
на уровне технологической эпохи, в которую мы живем. Этот зал,
занимающий добрую половину церковного подвала, был, в сущности,
прекрасно оборудованной механической мастерской.
На мой непрофессиональный взгляд, тут было абсолютно все
- токарные и фрезерные станки, тигли, формы, печь, штаммы, а
также столы, к которым были прикреплены значительно меньшие
машины, предназначение которых осталось для меня тайной. В
одном конце пол покрывали туго скрученные кольца латунной и
медной стружки. В углу - ящик с беспорядочной грудой оловянных
труб, видимо, старых, тут же - несколько рулонов кровельной
жести. Все это вместе взятое свидетельствовало о сугубо
специализированном производстве, однако трудно было представить
себе выпускаемую продукцию, ничего сколь-нибудь похожего на нее
на глаза не попадалось.
Медленно ступая, я дошел почти до середины комнаты, когда
не то вообразил, не то услышал едва уловимый звук из-за двери,
в которую только что вошел, и снова ощутил эти неприятные
мурашки на затылке: кто-то смотрел на меня с расстояния всего
несколько шагов и наверняка - не с дружескими намерениями.
Походка моя оставалась спокойной, что не так-то легко,
когда существует реальный шанс, что следующий шаг может быть
прерван пулей тридцать восьмого калибра либо чем-нибудь столь
же пагубным для затылка. Тем не менее я шел дальше, потому что
обернуться, будучи вооруженным лишь зажатой в левой руке
выпотрошенной Библией - пистолет по-прежнему был за поясом, -
казалось верным способом поторопить чей-то нервный палец,
напрягшийся на спусковом крючке. Вольно же было мне вести себя
так по-кретински! Ведь сам же отчитал бы за это любого из
подчиненных! Судя по всему, теперь предстояло заплатить цену,
установленную для кретинов. Ни одной запертой двери, свободный
вход для всякого желающего заглянуть внутрь - причина могла
быть одной-единственной: присутствие молчаливого вооруженного
человека, в задачу которого входило не препятствовать входу, но
воспрепятствовать выходу, причем наиболее надежным способом.
Где он укрывался? Возможно, на амвоне либо за какой-нибудь
боковой дверью, ведущей с лестницы, чего я, по небрежности, не
проверил.
Добравшись до конца комнаты, я глянул влево, за последний
токарный станок, и, издав негромкий возглас, словно бы чему-то
удивившись, низко наклонился за ним. Однако оставался в таком
положении не дольше двух секунд-бессмысленно оттягивать то,
что-по всем приметам-было неотвратимо. Когда я быстро выглянул
из-за станка, ствол пистолета с глушителем был уже на высоте
моего правого глаза. Он был футах в пятнадцати и бесшумно
ступал в туфлях на резиновой подошве - иссохший мужчина с
белым, как бумага, лицом грызуна и блестящими, как уголь,
глазами. В сторону защищающего меня станка было нацелено нечто
куда более грозное, чем пистолет тридцать восьмого калибра: это
был обрез двенадцатого калибра, пожалуй, самое чудовищное
оружие ближнего боя из всего когда-либо выдуманного.
Я увидел его и выстрелил в тот же миг, потому что если
что-нибудь можно было сказать наверняка, так только то, что
следующего мига мне уже не будет дано. Посредине лба моего
преследователя расцвела красная роза. Он сделал еще шаг, что
было рефлексом человека уже мертвого, и свалился на пол почти
так же беззвучно, как шел ко мне, с обрезом, все еще стиснутым
в руке. Мой взгляд-тут же скользнул к двери, но если какие-то
подкрепления и были, то они расторопно спрятались. Я
выпрямился и быстро прошел туда, где хранились Библии, но
никого не было ни там, ни в соседней комнате, только Георг
по-прежнему сидел навалившись на стол. Не слишком деликатно
стащив его с кресла, я перебросил этот полускелет через
плечо, втащил наверх, в церковь, и без церемоний бросил на
амвон, где он был бы невидим для кого-либо, кто мог случайно
заглянуть сюда с улицы, хотя трудно было себе представить, с
какой стати кому бы то ни было придет в голову заглядывать сюда
в эту пору ночи. Потом отворил парадную дверь и выглянул
наружу. Улица над каналом была совершенно пуста.
- Тремя минутами позже я-подогнал свое такси к самой
церкви. Вошел, забрал Георга, протащил его по лестнице и через
тротуар и впихнул на заднее сиденье. Он сразу свалился на пол,
но, поскольку был там в полной безопасности, я оставил его
так, быстро проверил, не интересуется ли кто происходящим, и
вернулся в церковь. В карманах убитого не было ничего, кроме
нескольких набитых вручную сигарет, это довольно складно
соотносилось с фактом, что он был под завязку заправлен
наркотиками, когда шел за мной с обрезом. Взяв это оружие в
левую руку, правой я схватил убитого за ворот пиджак - при
любом другом способе моя одежда оказалась бы заляпанной кровью,
а переодеться было уже не во что - и поволок через подвал на
лестницу, гася за собой свет и закрывая двери.
Снова осторожная разведка из парадной двери церкви - и та
же пустая улица. Под прикрытием такси я спустил его в канал так
же бесшумно, как он наверняка спустил бы меня, если б чуть
более ловко воспользовался обрезом, который в свою очередь
отправился за своим хозяином. Я вернулся к такси и уже
собирался сесть за руль, когда широко распахнулась дверь
соседнего с церковью дома и показался человек, который,
неуверенно озираясь, направился ко мне.
Это был массивный, полный мужчина в купальном халате,
наброшенном на что-то, напоминающее широкую ночную сорочку.
Довольно импозантная голова с прекрасной гривой седых волос.
седые усы, румяные щеки-добродушие во всем облике, в этот
момент, впрочем, слегка искаженное тревогой.
- Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? - Глубокий, богато
модулированный голос человека, привыкшего говорить перед
аудиторией. - Что случилось?
- А что могло случиться?
- Мне показалось, что слышу какой-то шум из церкви.
- Из церкви?-Теперь я в свою очередь сделал удивленную
мину.
- Да. Из моей церкви. Оттуда, - он вытянул руку на
случай, если бы я не знал, как выглядит церковь. - Я священник.
Моя фамилия Гудбоди. Доктор Таддеуш Гудбоди. Мне подумалось,
может, забрался какой-нибудь незваный гость...
- Во всяком случае - не я, святой отец. Я уже много лет
не был в церкви.
Он кивнул с таким видом, словно его это нисколько не
удивило:
- Мы живем в безбожные времена. Однако не странно ли
находиться здесь в такой час, молодой человек?
- Но не таксисту ночной смены.
Он глянул на меня ничуть не успокоенный и нагнулся к
такси.
- Боже милосердный! Тут на полу труп!
- На полу нет никакого трупа. Это полупьяный матрос,
которого я везу на пароход. Слетел на пол несколько секунд
назад, вот и пришлось остановиться, чтобы вернуть его на
сиденье; Мне показалось, что это будет христианский поступок, -
добавил я скромно.
Эта апелляция к его профессии ничего не дала. Тоном,
которым, верно, обращался к своим заблудшим овечкам, он
произнес:
- Я хочу сам это проверить. Мое возражение остановило его:
- Очень вас прошу не доводить меня до потери водительских
прав!
- Я знал! Знал! Здесь что-то подозрительное. Значит, вы
можете из-за меня потерять права?
- Да. Если кину священника в канал, то потеряю их. Если,
конечно, - добавил я, подумав, - вам удастся выбраться.
- Что? В канал? Меня? Божьего человека? Вы угрожаете мне
