вынуждал к трате денег, когда единственным выходом было их беречь.
Я мысленно возвратился в те десять месяцев углубляющегося
отчуждения, которые начались, когда я покинул тропики Азии и, как
комета, которую силы притяжения едва не столкнули с собственной
звездой, пронесся через Гонконг, Тайбэй, Токио и Ванкувер, прежде
чем меня забросило в работающую на войну Америку и дальше, во
внешнюю тьму иного, нового, отчаянно нищего тропического мира.
Маршрут полета из Ванкувера в Мехико пролегал над местом успокоения
моей матери, которая первую зиму спала в своей могиле. И дальше,
через Альбукерк, который промелькнул в пустынном пространстве ночи
мимолетным чередованием света и тьмы. Все дальше и дальше .- и все
ближе к тому, что тогда было только замыслом: к Амазонке.
А посреди реки прошлое сумело проникнуть в тишину и раскрыться
перед мысленным взором, развертывая темную ткань переплетенной
казуистики. Силы, зримые и тайные, тянущиеся из глубины прошлого,
перемены мест, обращения в другие религии - поиски собственного "я"
делают каждого из нас микрокосмом в более крупной исторической
структуре. Инерция интроспекции приводит к воспоминаниям, ибо только
благодаря памяти нам дано уловить и понять прошлое. Если взять факт
переживания и сотворения настоящего, то все мы в нем - актеры. Но в
промежутках, в те редкие мгновения, когда чувственное восприятие
молчит, когда переживание настоящего сведено к минимуму, как во
время долгого воздушного перелета или любого праздного копания в
себе, память обретает свободу голоса и вызывает из прошлого пейзажи
наших наивысших устремлений.
Ныне - в том ныне, которое лежит за рамками этой истории, в том
ныне, где эта история сама стала прошлым, - прошлое уже не так
тревожит меня, как тогда. Ныне оно приобрело для меня
определенность, какой тогда еще не имело. А не имело потому, что
было еще совсем свежим, потому что приходилось снова и снова
переживать его в памяти и извлекать из него уроки. Перед нами
простирались пять дней путешествия по реке - безмятежное время,
освобождающее ум для блужданий и поисков.
На широкой реке, чьи далекие берега были для нас лишь
темно-зеленой линией, разделяющей небо и землю, нам открылись две
всеобъемлющие категории: ведомое и неведомое. Неведомое было везде,
и оно заставляло нас использовать в разговоре притянутые за уши
аналогии: Рио-Путумайо похожа на священный Ганг; джунгли наводят на
мысли об Амбоне; небо напоминает небеса над равниной Серенгети, и
так далее. Иллюзия понимания была неудачной попыткой хоть как-то
сориентироваться в новой обстановке. Но в этой игре неведомое не
выдавало своих тайн и Рио-Путумайо так и не становилась похожей на
Ганг. Необходимо познать самую суть неведомого - только тогда
сумеешь правильно понять его.
То, что мне здесь ведомо, - это люди, которые приехали со мной.
Они выступают как известные величины, потому что я знал их в
прошлом. И пока будущее остается похожим на прошлое, они останутся
мне ведомы. Разумеется, это не Нью-Йорк, не Боулдер и не Беркли, и
нам нелегко порвать связь с окружающей средой, развить в себе
чувство правильности действий, которое никогда не отказывает нам в
savoir faire (Сметливость (франц,).). Холодная эстетика чужака: "Я,
мэм? Я здесь проездом". Именно то, что эти люди мне знакомы,
превращает их в окна в моем воображении, окна, которые открываются в
прошлое.
И первое, конечно же, Деннис; линия его жизни дольше всех
остальных идет параллельно с моей. Нет необходимости упоминать, что
у нас обоих одинаковые гены. Наша связь уходит так далеко в прошлое,
что почти теряется в самом раннем, еще лишенном языка ощущении. Мы
росли в одной семье, делили одни и те же запреты и свободы, пока в
шестнадцать лет я не ушел из дома. Но с Деннисом я остался близок.
Два с половиной года назад, когда мне шел двадцать второй год,
я томился в недрах "Каранджи" - лайнера Британской пароходной
компании, - ослабевший, в полубреду, страдающий от крапивницы,
меланхолии и дизентерии. Тогда, в 1968-м, билет от Порт-Виктории на
Сейшельских островах до Бомбея стоил тридцать пять долларов.
Несмотря на болезнь, я вынужден был путешествовать самым дешевым
классом, иначе мои финансы не позволили бы мне добраться до дому.
Койкой мне служила металлическая пластина, откидывающаяся от
переборки. Общественные туалеты и грохот двигателей. Трюмная вода,
плещущаяся из одного угла в другой. Вместе со мной в трюме
путешествовали тысячи перемещенных индийцев Уганды, жертвы политики
африканизации, проводимой правительством Уганды. Всю ночь напролет
женщины-индианки ходили взад-вперед в туалет и обратно по моему
коридору, заполненному водой и громыханием двигателей; Я бы этого не
вынес, не будь у меня гашиша и опиума. Для этих мелких индийских
буржуа мои утешения, да и я сам, были ярким примером испорченности и
нравственного падения, на который они лицемерно указывали своим
чадам в пространных чирикающих наставлениях, клеймящих пороки хиппи
и жизни в целом.
После множества подобных дней и ночей я проснулся однажды
посреди ночи в лихорадке. Невыносимо пахло карри, испражнениями и
машинным маслом. Я выбрался на открытую кормовую палубу. Ночь стояла
теплая, запах карри ощущался даже здесь. Я сел, прислонившись спиной
к металлическому ящику, покрытому толстым слоем краски, - в нем
хранили противопожарное оборудование. Скоро я почувствовал, что жар
спадает, и на меня снизошло огромное облегчение. Казалось, меня
понемногу перестает мучить и недавнее прошлое, и романтическое
разочарование от Сейшельских островов и Иерусалима. При этом
освободилось свободное пространство, позволившее обратить взгляд в
будущее и увидеть его. Сама собой пришла неожиданная мысль: мы с
Деннисом отправимся в Южную Америку. Даже тогда я знал это
наверняка.
И вот это произошло. Не сразу, после новых скитаний по Востоку,
но в конце концов к февралю 1971 года это пророчество
материализовалось. Река, джунгли и небо сомкнулись вокруг и повлекли
нас к Ла Чоррере. Это наше суденышко мало напоминало "Каранджу", но
его маленький дизель был эхом более мощных двигателей, отделенных от
нас временем. Да, первым предстает передо мной Деннис, предстает
окрашенный в коричневатые тона воспоминаний о том, как мы вместе
подрастали в маленьком городке в Колорадо. Вот он, всегда рядом со
мной; мы с ним будто две мошки, заключенные в озаренный солнцем мир
янтарных воспоминаний о летних вылазках и вечерах.
А вот и остальные, совсем иные истории.
С 1965 года по 1967-й мы с Ванессой были студентами-радикалами
в Беркли. Она была из Нью-Йорка, из Верхнего Ист-Сайда. Отец -
видный хирург, старшая сестра - практикующий психоаналитик, мать
приглашала на чай жен делегатов ООН. Сначала Ванесса училась в
частных школах, но потом родители решили продемонстрировать
либеральный шик и поддержали ее выбор Государственного университета
в Беркли. Она умница, в ее чуть неловкой сексуальности проглядывает
что-то диковатое. Ее большие карие глаза не в силах скрыть кошачью
жестокость и мелочную страсть к шпилькам. Мы вместе учились в
Беркли, в экспериментальном колледже, но осенью 1968-го я отправился
в Нью-Йорк, чтобы попытаться продать вымученную рукопись, которую я
родил во время добровольного затворничества на Сейшельских островах,
откуда вернулся всего несколько месяцев назад. Это был незрелый и
бессвязный обличительный опус в стиле Маклюэна , которому, к
счастью, суждено было умереть, едва родившись. Но той запутанной
осенью я взял свой труд и полетел в Нью-Йорк, где не знал никого,
кроме Ванессы.
Она вытащила меня из ночлежки на 43-й Западной улице, где я.
претерпел вынужденную посадку, и убедила перебраться в отель "Олден"
на Сентрал-Парк-Уэст, место, которое выбрала для меня ее матушка.
Три года отделяли наше теперешнее отплытие вниз по реке в самое
сердце комиссарии Амазонас от того безмятежного мгновения, когда мы
с Ванессой сидели в Центральном парке, в ресторане под открытым
небом, возле фонтана - она с бокалом "дюбонне", я с кружкой пива
"левенброй". В глазах бедного ученого и революционера, каковым я
тогда себя воображал, вся эта сцена, в ее небрежной элегантности,
казалась театральной, причем стоимость постановки явно превышала тот
уровень, который я обычно мог себе позволить. Разговор коснулся
моего брата, тогда восемнадцатилетнего, которого Ванесса никогда не
видела:
- На мой взгляд, Деннис просто гений. Так или иначе, я, его
брат, просто благоговею, наблюдая его вблизи.
- Так у него есть идея, которой, по-твоему, суждено большое
будущее? - спросила она.
- Это еще слабо сказано! Я думаю" что ему, возможно, удалось
схватить ангела Познания за горло и уложить на обе лопатки. Его
идея, что некоторые галлюциногены работают потому, что внедряются в
ДНК, просто фантастична. Она звучит настолько правдоподобно, что я
не могу от нее отмахнуться. Политическая революция выродилась в
слишком мрачную штуку, так что на нее надеяться нечего. Выходит,
самая интересная в жизни невероятность - это ДМТ, верно?
- Вынуждена согласиться, хотя и неохотно.
- Неохотно только потому, что вывод, к которому мы приходим, -
слишком большая крайность. А смысл его главным образом в том, что
пора кончать заниматься ерундой. Надо браться за разгадку тайны ДМТ.
Ведь ты сама знаешь: каждый, кто хоть десять минут посвятил изучению
западной цивилизации, сразу увидит, что места, с которыми этот кайф
позволяет соприкоснуться... Ведь это просто феноменально, и если
разобраться во всем как следует, то это могло бы - ты знаешь, я
думаю, наверняка могло бы - иметь огромное значение для преодоления
исторического кризиса, в котором мы все находимся.
- Ладно. Скажем так: я пока воздержусь от окончательного
суждения. И что же дальше?
- Сам не знаю. Как насчет путешествия на Амазонку? Ведь именно
там родина этих психоделических растений. К тому же там такое
безлюдье, что, видит Бог, их хватит на всех.
- Очень может быть. Только я пытаюсь попасть на раскопки,
которые начнутся в Австралии, в пустыне Гибсона, на будущий год.
- Понимаю. А я через несколько месяцев должен отправляться в
Азию за травкой, и кто знает, насколько я там застряну? Нет, эта
поездка на Амазонку, если, конечно, она вообще случится, - дело
далекого будущего. Но ты об этом подумай и кое о чем еще...
- Он таинственно понизил голос... - вставила Ванесса, подражая
ремарке из радиоспектакля.
- Вот именно. И это "кое-что" - летающие тарелки. Я знаю, это
звучит дико, только они каким-то образом тоже тут замешаны.
Пока все довольно туманно, и, к счастью, не так уж важно, но
ДМТ как-то связан со всем психическим измерением - ты, наверное,
слышала о юнгианском подходе к проблеме тарелок. Я знаю, что дело
темное, пока только догадка, но многообещающая.
Дейв был совсем другой. Мы прозвали его Дитя Цветов. Он являл
собой восхитительный и парадоксальный сплав наивности и упрямой
интуиции. Если бы костюм Арлекина можно было приобрести в магазине
готового платья, он бы непременно в него вырядился. Его
генеалогическое дерево украшали некий польский князь, посол при
дворе Ее Величества королевы Елизаветы, и друг моего личного кумира,
доктора Джона Ди . Я встретил Дейва в Беркли летом 1967 года. Мы оба
ловили попутную машину на углу улиц Эшби и Телеграф. Наконец
какая-то добрая душа нас подобрала, и, переезжая через мост по
дороге на Сан-Франциско, мы познакомились. В Беркли Дейв зарабатывал
на жизнь, продавая "Беркли Барб" и все, что приходится продавать,
когда слоняешься без дела. За время, прошедшее с тех пор, Дейв
расстался и с нью-йоркской общиной, которую идеализировал, и с
Сиракузским университетом, где он получил степень по этноботанике. В
письмах, которыми мы обменивались, пока я был в Бенаресе, он
высказал решимость присоединиться к нашей экспедиции в бассейн
Амазонки. В джунглях и горах Южной Америки ему предстояло обнаружить
