правильным кругом -- с одной стороны появилась выпуклость, она
стала напоминать грушу. Когда в рубку вошел Уэстон и взглянул в
верхнее смотровое стекло, он побледнел, как мел, и неистово
зазвонил в звонок Дивайну. Оттолкнув Рэнсома, он сел за пульт
управления и, видимо, попытался что-то сделать, но лишь
бессильно развел руками, с отчаянием посмотрел на вошедшего
Дивайна и уткнулся головой в пульт.
Рэнсом и Дивайн обменялись взглядами. Они подняли Уэстона
-- он плакал, как ребенок, -- и его место занял Дивайн. Теперь
наконец Рэнсом разгадал загадку. То, что казалось выпуклостью,
все более походило на второй диск, почти такой же большой и
закрывавший уже больше половины Земли. Это была Луна -- между
ними и Землей, и на двести сорок тысяч миль ближе. Рэнсом не
знал, что это означало; Дивайн, очевидно, знал и никогда еще не
выглядел так великолепно. Он был бледен, как Уэстон, но ясные
глаза его дико сияли. Как зверь перед прыжком, он припал к
пульту, и тихо насвистывал сквозь зубы.
Рэнсом понял, что он делает, только через несколько часов,
когда увидел, что оба диска уменьшаются в размерах. Космический
корабль уже не приближался ни к Земле, ни к Луне; он был от них
дальше, чем полчаса назад -- вот в чем был смысл лихорадочных
действий Дивайна. Беда не только в том, что Луна пересекла им
путь и отрезала от Земли; видимо, по какой-то причине --
наверное, гравитационной -- было опасно слишком приближаться к
Луне, и Дивайн отодвинулся дальше в космос. Уже видя бухту, они
снова повернули в открытое море. Рэнсом взглянул на хронометр.
Было утро восемьдесят восьмого дня. Два дня, чтобы успеть на
Землю, а они удалялись от нее.
-- Видно, нам конец? -- прошептал он.
-- Думаю, да, -- прошептал Дивайн не оборачиваясь.
Уэстон уже оправился и встал рядом с Дивайном. Дела для
Рэнсома не было. Теперь он был уверен, что им скоро умирать. И
когда он это осознал, мучительное беспокойство вдруг исчезло.
Перед ним стояла смерть, и было неважно, наступит она сейчас,
или тридцатью годами позже, на Земле. Человек должен быть
готов. Рэнсом ушел в одно из помещений на солнечной стороне, в
невозмутимость неподвижного света, в тепло, в тишину и резкие
тени. Спать он не собирался. Должно быть, это недостаток
воздуха навел на него дрему. Он заснул.
Проснулся он почти в полной темноте от громкого
непонятного шума. Что-то в нем было знакомое -- что-то из
прошлой жизни... Монотонный барабанящий стук прямо над головой.
Сердце его вдруг сжалось.
-- О, Боже, -- зарыдал он. -- О, Боже! Это дождь.
Он был на земле. Несмотря на тяжелый спертый воздух,
ощущение мучительного удушья прошло. Он понял, что находится
еще в космическом корабле. Остальные, похоже, испугавшись
"развоплощения", покинули корабль сразу, как он приземлился, и
оставили его на произвол судьбы. В темноте трудно было найти
выход. Но ему удалось. Он нашел люк, соскользнул по внешней
стороне сферы и упал в грязь, благословляя ее запах. Подняв
наконец на ноги непривычно тяжелое тело, он стоял в кромешной
тьме под проливным дождем, огромными глотками пил свежий
воздух, впитывал запах поля всем сердцем -- это был клочок
земли, его родной планеты, где росла трава, бродили коровы, где
вскоре он наткнется на плетень и калитку.
Он шел около получаса, когда яркий свет позади и сильный
короткий порыв ветра дали ему знать, что космического корабля
больше нет. Ему было все равно. Он видел впереди тусклые
огоньки -- там были люди. Ему удалось найти тропинку, потом
дорогу, потом деревенскую улицу. Освещенная дверь была открыта.
Внутри слышались голоса, говорили по-английски. Знакомый запах.
Он ввалился внутрь и, не обращая внимания на изумленные
взгляды, подошел к стойке бара.
-- Пинту горького, пожалуйста, -- сказал Рэнсом.
XXII
Если бы я руководствовался соображениями чисто
литературными, то на этом месте поставил бы точку, но настало
время снять маску и раскрыть истинные цели, ради которых
написана эта книга. Кроме того, читатель узнает, как я вообще
получил возможность ее написать.
Доктор Рэнсом -- вы уже, конечно, догадались, что это имя
не настоящее -- вскоре отказался от мысли составить
малакандрийский словарь и вообще делиться с миром своей
историей. Несколько месяцев он был болен, а когда выздоровел,
сам засомневался, действительно ли произошло то, что ему
вспоминается, и не примерещилось ли в бреду во время болезни.
Он подумал, что большую часть его приключений можно объяснить
психоаналитически. Само по себе это не очень его смущало --
сколько раз он убеждался, что "реальность" разных свойств флоры
и фауны в нашем собственном мире можно счесть иллюзией. Поэтому
он решил, что если сам не вполне уверен в своих рассказах, то
уж весь остальной мир и подавно назовет их небылицами. Он решил
молчать, и на этом бы дело и кончилось, если бы не одно
совпадение, весьма любопытное.
Вот здесь как раз вступаю в рассказ я. Мы были знакомы с
доктором Рэнсомом несколько лет и переписывались на
литературные и филологические темы, однако встречались очень
редко. За несколько месяцев до этого я, как обычно, написал ему
письмо, из которого процитирую относящиеся к делу абзацы. Вот
что я писал:
"Сейчас я занимаюсь платонической школой в двенадцатом
веке, и между прочим, латынь их просто чудовищна. У одного из
них, Бернардуса Сильвестриса, есть слово, о котором я хотел бы
узнать Ваше мнение -- слово Уарсес. Он употребляет его,
описывая путешествия по небесам; по-видимому, Уарсес -- это
"интеллект" или дух-хранитель какой-то из небесных сфер, т.е.,
на нашем языке, какой-то планеты. Я спросил об этом у С.Дж., и
он сказал, что, должно быть, имеется в виду Усиарх. Это имеет
некоторый смысл, но все же не совсем меня удовлетворяет. Не
встречалось ли Вам случайно слово, похожее на Уарсес, или,
может быть, Вы рискнете предположить, из какого языка оно
происходит?"
В ответ я незамедлительно получил приглашение провести у
доктора Рэнсома выходные. Он рассказал мне всю свою историю, и
с тех пор мы непрерывно размышляем над разгадкой тайны.
Обнаружилось множество фактов, которые в настоящее время я не
считаю нужным публиковать; фактов о планетах вообще и, в
частности, о Марсе, о средневековой школе платоников и (что не
менее важно) о профессоре, которому я дал вымышленное имя
Уэстон. Конечно, можно было бы обнародовать систематическое
изложение этих фактов, но почти наверняка нас ждет недоверие, а
"Уэстон" подаст на нас в суд за клевету. В то же время оба мы
полагаем, что молчать невозможно. С каждым днем мы все больше
убеждаемся, что марсианский уарсес был прав, говоря, что
нынешний "небесный год" должен быть поворотным, что длительная
изоляция нашей планеты близится к концу, что мы перед лицом
великих перемен. У нас есть основания полагать, что
средневековые платоники жили в том же небесном году, что и мы,
и начался он в двенадцатом веке нашей эры, а Бернардус
Сильвестрис говорит об Уарсе (по-латыни "Уарсес") не случайно.
И еще у нас есть сведения -- с каждым днем их все больше, --
что "Уэстон", либо сила или силы, стоящие за ним, сыграют в
событиях следующих веков роль очень важную и притом
губительную, если этого не предотвратить. Мы не думаем, что они
собираются вторгнуться на Марс, это не просто призыв: "Руки
прочь от Малакандры". Нам угрожает опасность в масштабе
космоса, а не планеты, по меньшей мере -- в масштабе солнечной
системы, и не преходящая, а вечная. Сказать больше, чем
сказано, было бы неразумно.
Доктору Рэнсому первому пришла в голову мысль, что
достоверные факты, которые в чистом виде вряд ли воспримут,
можно изложить в художественной форме. Он даже полагал --
сильно переоценивая мои литературные способности, -- что в этом
будут и свои преимущества: более широкий круг читателей и,
конечно, возможность обратиться сразу ко многим людям раньше,
чем это сделает "Уэстон". Я возражал, что беллетристика -- и
есть не более чем выдумка, а он ответил, что найдутся читатели,
которым всерьез важны эти вещи, и уж они-то нам поверят.
-- Им, -- сказал он, -- будет нетрудно найти вас или меня,
и они без труда распознают Уэстона. Во всяком случае, --
продолжал он, -- сейчас нужно не столько убедить людей поверить
нам, сколько ознакомить их с определенными идеями. Если бы нам
удалось хотя бы для одного процента наших читателей сменить
понятие Космоса на понятие Небес, это было бы неплохим началом.
Никто из нас не мог предвидеть, что события развернутся
так стремительно и книга устареет еще до публикации. Эти
события сделали ее уже не рассказом, а скорее прологом к
рассказу. Но не будем забегать вперед. Что касается дальнейших
приключений, еще задолго до Киплинга Аристотель одарил нас
своею формулой: "Это другая история".
ПОСТСКРИПТУМ
(Выдержки из письма, написанного автору прототипом
"доктора Рэнсома")
...Думаю, вы правы, и если внести две-три поправки, М.Ист.
пойдет. Не скрою, я разочарован. Но как ни пытайся рассказать
такое, человек, действительно там побывавший, непременно
разочаруется. Я уж не говорю о том, как вы безжалостно
обкорнали всю филологическую часть (мы даем читателю прямо
карикатуру на малакандрийский язык); важнее другое, но не знаю,
смогу ли это выразить. Как можно "выбросить" запахи Малакандры?
Ничто так живо не возвращается ко мне в мечтах... особенно
запах лиловых лесов рано поутру; причем, само упоминание
"раннего утра" и "лесов" только вводит в заблуждение, потому
что сразу представляешь что-то земное -- мхи, паутину, запахи
нашей планеты, а я думаю о совсем не похожем. Больше
"ароматов"... -- да, но там не жарко, не пышно, не экзотично,
как подразумевает это слово. Что-то ароматное, пряное, но очень
холодное, тонкое, зудящее в носу -- для обоняния то же, что
высокие, резкие звуки скрипки для уха. И одновременно мне
всегда слышится пение -- громкая глухая неотвязная музыка,
насыщеннее, чем шаляпинский "теплый, темный звук". Когда
вспоминаю о ней, я начинаю тосковать по малакандрийской долине;
но знает Бог, когда я слушал все это там, я тосковал по Земле.
Вы, конечно, правы: в рассказе вам приходится сократить
время, которое я провел в деревне, потому что "ничего не
случалось". Но мне жаль. Эти тихие недели, просто жизнь среди
хроссов -- для меня самое важное из всего, что произошло. Я их
узнал, Льюис, -- как это втиснуть в ваш рассказ?
К примеру, я всегда беру с собой на выходные термометр (и
это спасло многих от беды) и потому знаю, что нормальная
температура у хросса -- 103‡. Я знаю, хотя не помню, откуда,
что живут они около 80 марсианских лет, или 160 земных, женятся
примерно в 20 (40); что испражнения у них, как у лошадей,
безвредны и для них самих, и для меня, и используются в
сельском хозяйстве; что они не проливают слез и не моргают; что
в праздники, которых у них очень много, они (как сказали бы у
нас) "пьянеют", хотя не напиваются. Но что можно извлечь из
этой отрывочной информации? Это просто живые воспоминания, их
трудно выразить словами, разве в этом мире кто-нибудь сможет
представить верную картину по таким фрагментам? Например, как
мне вам объяснить, откуда я знаю без всяких сомнений, почему
малакандрийцы не держат домашних животных и вообще не
испытывают к своим "меньшим братьям" тех чувств, что мы? То
