видел и Рэнсом на Марсе, только там они были живые. Гигантских
пауков он называл сорнами. Хуже того -- он считал их хорошими,
гораздо лучше, чем мы, люди. Он с ними в заговоре! Кто знает,
обманули его или нет... А что, как все гораздо хуже? Он сам
гораздо хуже... И тут я снова остановился.
Читатель не знает Рэнсома и не сможет понять, как нелепа
такая мысль. Даже в эту минуту здравая часть души моей
прекрасно знала: если вся Вселенная безумна и враждебна, Рэнсом
честен и здоров. Только это и вело меня вперед, но с каким
трудом, с каким трудом! В глубине души я твердо верил, что
каждый шаг приближает меня к другу, а чувствовал, что иду к
врагу, к предателю, колдуну, заговорщику... иду, как дурак,
прямо в ловушку. "Сперва это назовут нервным припадком, --
продолжал тот же голос, -- сперва тебя положат в больницу, а
там и в сумасшедший дом".
Я миновал вымершую фабрику и окунулся в туман, в холод.
Мимо меня что-то промелькнуло и меня пронзил такой
бессмысленный и всепоглощающий ужас, что я чуть не вскрикнул.
Это кошка перебежала дорогу; но силы совсем покинули меня, а
мучитель внутри не унимался: "Скоро и впрямь закричишь, --
говорил он. -- Будешь вопить, вопить, вопить, и никогда не
остановишься".
У края дороги стоял пустой дом с заколоченными окнами;
только в одном окне блеснуло стекло, словно глаз дохлой рыбы.
Обычно я думал о привидениях не больше, чем вы, -- и не меньше,
пожалуй. Но теперь я чувствовал точно: в этом доме -- призраки,
привидения... нет, какое слово! Ребенок, и не слышавший его,
содрогнется, если один взрослый скажет в сумерках другому: "А
там есть привидения".
Наконец я добрался до перекрестка, где стояла часовня
методистской церкви -- отсюда я повернул бы налево, к березовой
роще, и увидел бы свет в окнах Рэнсома, еще не настало время
затемнения. Этого я не знал, часы у меня остановились. Вроде бы
стемнело, но ведь был туман. Да я и не темноты боялся. Бывает
же так, что вещи кажутся живыми, у них свое выражение лица, и
вот, мне очень не нравилось лицо этой дороги. "Неправда, что
сумасшедшие не чувствуют начала болезни", -- продолжал все тот
же голос. А что если именно здесь я и сойду с ума? Тогда,
конечно, мне мерещится, что влажные от тумана стволы враждебно
поджидают меня. Но это меня не утешило. Если ужас мерещится, он
не легче, он страшнее, ведь с ним соединяется страх перед
безумием, и оно само, и совсем уж чудовищное чувство: только
те, кого называют сумасшедшими, видят истинный, ужасный лик
мира.
Все это обрушилось на меня. Я шел сквозь холодную тьму и
был почти уверен, что вхожу в безумие. О здравомыслии я думал
все хуже и хуже. Разве оно и раньше не было условностью,
удобной ширмой, привычным самообманом, скрывавшим от нас чуждый
и враждебный мир, в котором приходится жить? То, что я слышал
за последние месяцы от Рэнсома, выходило за рамки
"нормального", но я зашел далеко и не считал его рассказ
вымыслом. Только вот правильно ли он все понял, был ли он
вполне честен? Что же до тех, кого он видел, в них я не
сомневался -- в этих пфиффльтриггах, и хроссах, и сорнах, и
межпланетных эльдилах. Я не сомневался даже в том таинственном
существе, которое эльдилы именуют Малельдилом и почитают, как
никто не почитает земных владык. Я знал, кем считает его
Рэнсом.
Показался дом, совсем темный. Я чуть не расплакался, как
ребенок, -- нет, почему Рэнсом не вышел меня встретить? Потом,
совсем уж по-детски, я подумал, что он притаился в саду и
вот-вот бросится на меня сзади. А может, я сам увижу его со
спины, подойду, он обернется, а это -- совсем и не человек.
Конечно, я не хотел бы рассказывать об этом подробно; я и
вспоминаю-то все со стыдом, и не стал бы затягивать свой
рассказ, но мне кажется, что иначе не понять всего остального.
Да я и не могу описать, как добрался до двери коттеджа. Страх и
отвращение гнали меня прочь, я должен был пробить невидимую
стену, я бился за каждый шаг, и снова едва не вскрикнул, когда
лица моего коснулась ветка, -- но все же вошел в сад и как-то
добрался по дорожке до дома. Тут я стал стучаться, рвать ручку,
звать Рэнсома, словно моя жизнь зависела от того, откроет он
или нет.
Ответа не было, только эхо разносило мои вопли. На дверном
молотке что-то белело. Я догадался, что это -- записка, чиркнул
спичкой, и увидел, как дрожат у меня руки, а когда спичка
погасла, стало совсем темно. Чиркая спичками, я разобрал:
"Простите, уехал в Кембридж. Вернусь последним поездом. Еда в
буфете, постель -- в вашей комнате. Если хотите, ужинайте без
меня. Э. Р.". Меня опять отшвырнуло назад, словно бесы
накинулись на меня: я еще свободен, путь открыт, только иди.
Сейчас -- или никогда. Так я и буду сидеть тут, ждать часами!
Но едва я решился повернуть, как мне стало страшно. Неужели
опять идти через березовую рощу? Теперь там совсем темно, а за
спиной останется этот дом (глупо, но мне чудилось, что он
погонится за мной). Потом в моей душе пробудились остатки
верности и здравого смысла -- я не мог так подвести Рэнсома. По
крайней мере, надо было проверить, открыта ли дверь. Я потянул
-- она открылась, и, сам не зная как, я оказался внутри, а она
захлопнулась.
Там было темно и тепло. Я двинулся на ощупь, ударился обо
что-то головой, упал и несколько минут сидел, потирая
ушибленную ногу. Вроде бы я хорошо знал эту комнату -- то ли
гостиную, то ли холл -- и понять не мог, на что же я здесь
наткнулся. Наконец я нащупал в кармане спички, чиркнул, головка
отлетела. Я затоптал ее, принюхался -- не тлеет ли ковер, -- и
уловил странный, совершенно незнакомый запах. Он был
ненормален, как запах любой "химии" в доме, но химикаты пахнут
не так. Я снова зажег спичку -- она почти тут же погасла, ведь
я сел на коврике у самой двери, и даже в лучших коттеджах, чем
у Рэнсома, у дверей обычно дует. Разглядел я только свою
ладонь, изогнувшуюся в тщетной попытке укрыть крохотное пламя.
Что ж, надо отойти от двери. Я несмело поднялся на ноги,
попытался опять нащупать дорогу -- и опять наткнулся на что-то
гладкое и холодное. Коснувшись этого коленом, я понял, что
запах идет отсюда, и пошел налево, нащупывая границы странного
предмета. У него оказалось несколько граней, но я никак не мог
понять, какой же он формы. Это не стол, нет верхней крышки: я
вел рукой вдоль низенькой стенки, и пальцы попали куда-то
внутрь. Если бы эта штука была деревянной, я бы принял ее за
большой ящик. Но это было не дерево. Сперва поверхность
показалась мне влажной, потом я решил, что она просто холодная.
Добравшись до края стенки, я снова чиркнул спичкой.
И увидел что-то белое, полупрозрачное, словно лед.
Какая-то длинная, очень длинная штука, похожая на ящик, но
странной, неприятной, вроде бы знакомой формы. Тут мог
уместиться человек. Я отступил на шаг, поднял спичку повыше,
чтобы разглядеть все разом, и тут же ударился обо что-то
спиной. Снова закружил я в темноте, и упал не на ковер, а тоже
на что-то холодное, со странным запахом. Сколько же тут
понапихано всякой чертовщины?
Я хотел было подняться и как следует обшарить комнату --
должна же где-то быть свечка, -- как вдруг услышал имя Рэнсома
и почти сразу -- но не сразу -- увидел то самое, что я так
боялся встретить. Кто-то произнес: "Рэнсом", -- но я бы не
сказал, что слышу голос; на живой человеческий голос это было
совсем не похоже. Слоги звучали чисто, даже красиво, но как-то,
поймите меня, мертво. Мы отличим голоса животных (в том числе
-- человека) от всех прочих звуков, хотя разницу нелегко
определить. В любом голосе есть призвук крови и плоти --
легких, горла, теплой и влажной полости рта. Здесь ничего этого
не было. Два слога прозвучали так, словно нажали две клавиши,
но звук не был и механическим. Машину создаст человек, а этот
голос звучал так, словно заговорил камень, или кристалл, или
луч света. Тут я вздрогнул, и так страшно, будто лез на скалу и
потерял опору.
Таков был звук. А увидел я столб очень слабого,
призрачного света. Кажется, ни на полу, ни на потолке не было
светлого пятна. Столб этот едва освещал комнату -- рядом, возле
себя. Другие два его свойства объяснить труднее. Во-первых,
цвет. Раз я его видел, я должен бы знать, белый он или какой
иной, но никаким усилием памяти я не могу этого представить.
Синий, золотой, красный, фиолетовый -- нет, все не то. Просто
не знаю, как может зрительное впечатление так быстро и
безвозвратно изгладиться. Второе -- угол наклона: столб света
висел не под прямым углом к полу. Но это я позже догадался,
тогда световая колонна показалась мне вертикальной, а вот пол
уже не был горизонтальным, и вся комната накренилась, словно
палуба. Казалось, что "это" соотнесено с иной горизонталью, с
иной пространственной системой, чья точка отсчета -- вне Земли,
и теперь навязывает мне эту, чуждую систему, отменяя земную
горизонталь.
Я знал, что вижу эльдила -- скорее всего, марсианского
архонта, Уарсу Малакандры. Мерзкая паника исчезла, хотя теперь,
когда все случилось, мне было не слишком-то уютно. Эта штука
явственно не принадлежала к органическому миру, разум как-то
разместился в однородном столбе света, но не был прикован к
этому столбу, как наш разум прикован к мозгу и нервам -- право
же, думать об этом очень неприятно1! Это никак не умещалось в
наши понятия. Я не мог ответить ему, словно живому существу, не
мог и отмахнуться, как от предмета. Зато в этот миг исчезли все
сомнения, терзавшие меня на пути, -- я уже не гадал, враги ли
нам эти существа, шпион ли Рэнсом, обманут ли он. Мною овладел
иной страх: я знал, что эльдилы -- "хорошие", но далеко не был
уверен, что такое добро мне нравится. Вот это и впрямь было
страшно. Пока вам грозит что-то плохое, вы можете надеяться,
что "хорошие" вас спасут. А что если они гораздо хуже? Что если
пища обернется отравой, в собственном доме вы не сможете жить,
и сам ваш утешитель окажется обидчиком? Тогда спасения нет,
последняя карта бита. Вот в таком состоянии я провел секунду
или две. Передо мной наконец предстал посланец того мира,
который я вроде бы люблю, к которому стремлюсь, -- и мне не
понравился. Я хочу, чтобы его не было. Я хочу, чтобы нас
разделила пропасть, непреодолимая бездна, или хоть занавеска. И
все же я в бездну не бросился. Как ни странно, меня спасала и
успокаивала моя беспомощность: я попался; борьба завершилась;
не мне решать, что будет.
Новый звук донесся до меня, словно из иного мира, --
скрипнула и растворилась дверь, прозвучали шаги, и на фоне
серой ночи, заглянувшей в открытую дверь, я увидел Рэнсома.
Столб света снова заговорил тем голосом, который голосом не
был, и Рэнсом, остановившись, ответил ему. Оба они говорили на
странном языке, я никогда прежде не слыхал этих многосложных
слов. Я не пытаюсь оправдать то, что почувствовал, когда
нечеловеческий голос обратился к моему другу и друг мой отвечал
на нечеловеческом языке. Да, оправдать я не пытаюсь; но если вы
не поверите, что я чувствовал именно это, вы не знаете ни
истории, ни собственной души. Я ревновал, я злился, я боялся. Я
чуть не завопил: "Оставь ты своего приятеля, колдун проклятый!
Посмотри на меня!"
А сказал я: "Слава Богу, Рэнсом. Наконец вы вернулись".
ГЛАВА 2
Дверь захлопнулась во второй раз за этот вечер, и Рэнсом
почти сразу нащупал свечу. Оглядевшись при свете, я никого,
