чувство естественно и для животных. Разве не сам ты говорил, что только
сознание отличает людей от остальных животных?
- В этом отношении ты вполне прав, - заметил Анаксагор. - Что же
касается различных украшений и красивых платьев, которых Телезиппа не
желает принимать, то все это, с точки зрения рассудка, - глупости и
излишняя роскошь. Но женщина - всегда женщина, и я, во имя мудрости,
говорю тебе: оставь твои мечты о прекрасной милезианке Аспазии.
- Разве я виноват, - возразил Перикл, - если красота на земле более
могущественна, чем мудрость?
В день этого разговора случилось нечто такое, что, если бы Перикл
случайно видел это собственными глазами, заставило бы его задуматься и,
может быть, несколько поколебало бы веру в достоинства милезианки, и
уменьшило бы его страсть к ней, как вода, вылитая на огонь. От Аспазии к
поэту Софоклу и обратно от него к милезианке, много раз были посылаемы
тайные послы, один раз сам поэт в вечерних сумерках прокрадывался в дом к
подруге Перикла. На этот раз Аспазия возвратилась к себе домой в
сопровождении мужчины, которого соседи в потемках приняли за Перикла, но
это был Софокл.
У дверей дома оба остановились на мгновение. Может быть, они
обдумывали, должен ли спутник Аспазии переступить через порог или же
возвратиться обратно. Наконец, Софокл обратился к красавице с вопросом:
- Что священнее - дружба или любовь?
- В каждом единичном случае священнее то из двух, которое старее, -
улыбаясь возразила Аспазия, отвечая на загадочный вопрос, также загадочно.
После этого обмена словами, Софокл простился и ушел обратно, тогда
как Аспазия вошла в дом.
На следующее утро после этого небольшого события прорицатель Лампон
явился в дом благоволивший к нему сестры Кимона. Он явился с Акрополя, от
Диопита, с которым долго шептался.
Едва окончилось жертвоприношение, для которого Эльпиника пригласила
прорицателя, как последний с таинственным видом заговорил о Перикле и
Аспазии.
Эльпиника и прорицатель часто и охотно любили болтать о всевозможных
новостях и передавать их друг другу.
- Кажется, боги хотят наказать гордого Перикла, - сказал Лампон.
- Что случилось? - поспешно спросила Эльпиника.
- Пока то, что в дом прекрасной подруги олимпийца Аспазии в сумерках
подкрадывается другой.
- Отчего же нет? - вскричала Эльпиника. - Она - гетера! Но кто этот
другой?
- Лучший друг Перикла, любимец богов, как он часто называет себя,
трагический поэт с берегов Кефиса.
- Такой же женский поклонник, как и сам Перикл! - вскричала
Эльпиника. - Но ты приносишь уже старую новость, друг Лампон. Уже прошло
много времени с тех пор, как этого поэта в первый раз видели в обществе
Перикла и Аспазии. Всем известно, что он меньше своего друга влюблен в
презренную. Может было подозревать, что он потихоньку ходит к ней - но кто
видел его? Кто может быть свидетелем этого?
- Я сам! - вскричал Лампон. - Я сам видел его и мимоходом слышал
небольшой разговор у дверей. А вторым свидетелем, если это понадобиться,
будет Диопит.
- Хорошо! - вскричала Эльпиника с восторгом. - Это известие, будучи
передано Периклу, нанесет смертельный удар его любовной связи с
милезианкой. Эта связь есть источник всяких безбожностей в Афинах, и
ионийка - великая злодейка, она должна погибнуть! Но кто возьмет на себя
смелость передать об этом Периклу?
- Лучше всех для этого подойдет Теодота - так думает Диопит. Эта
женщина с некоторого времени не без успеха, как кажется, забросила свои
сети на возлюбленного Аспазии, и если она доставит ему доказательство
неверности милезианки, то ей легче всего будет устранить Аспазию.
- Бедная Телезиппа! - вскричала сестра Кимона, - конечно, лучше всего
было бы, если бы у тебя не было совсем соперницы, но в настоящую минуту
достаточно будет уже и того, если милезианку выгонят за дверь.
- Да, это так, - согласился Лампон, - из сердца такого человека, как
Перикл, красивая и хитрая женщина может быть изгнана только другой
красивой и хитрой женщиной. Теодота гораздо менее опасна, чем Аспазия. Эта
продажная коринфянка, мягкая, как воск в наших руках, должна заманить к
себе в дом Перикла обещанием сообщить ему о неверности Аспазии, затем дело
устроится само собой.
- Успех обеспечен! - вскричала Эльпиника. - Перикл уже обратил на нее
внимание - я это знаю, он уже был один раз в ее доме, правда в обществе
милезианки, которая была достаточно смела, чтобы сопровождать его к ней.
- По предложению Алкаменеса, - сказал Лампон, - он работает в нашу
пользу. Он также принадлежит к числу людей, ненавидящих милезианку, и
будет рад, когда она с позором будет разлучена с Периклом. Он хочет
отомстить женщине, оставившей его из-за Перикла, он уже много раньше нас
составил план заменить милезианку в сердце Перикла Теодотой, ему только не
достает должного оружия против Аспазии. Мы же доставим ему это оружие, но
кто теперь возьмет на себя дать знать Алкаменесу, чтобы он сговорился с
коринфянкой?
Эльпиника подумала несколько мгновений, затем сказала:
- Предоставь это мне, я знаю путь, которым это известие может дойти
до ушей коринфянки.
С этой минуты Аспазии приходилось бороться не только против
Телезиппы, но и против Теодоты.
Эльпиника обратилась к своему другу Полигноту, который был приятелем
Агоракрита, ожесточенного врага Аспазии. Агоракрит передал сведения
Лампона об Аспазии своему товарищу в мастерской Фидия, и Алкаменес был в
восторге, найдя случай отомстить красавице. Что касается Теодоты, то
Алкаменесу не трудно было с ней договориться. Таким зигзагом направлялся
удар молнии, который должен был поразить любовный союз лучшего мужа и
прекраснейшей женщины Эллады, и первый удар был направлен из очага
негодующего старого бога Эрехтея на горе...
Наступил праздник Диониса. Последние дни празднества предназначались
для состязания трагической музы. Шел легкий дождь во время представления
комедии Кратиноса, которая прошла среди всеобщего одобрения зрителей.
Комедия Кратиноса была полна намеков на всех. Один из этих намеков
относился к жрецу Диониса, сидевшему в оркестре на торжественном мраморном
седалище.
- Дождь, как кажется, разойдется, - сказал жрец при этой шутке,
обращаясь к своему соседу Периклу. - Я думаю, что следовало бы прекратить
представление.
- Дождь пройдет, - улыбаясь возразил Перикл.
Новый намек на этот раз коснулся самого Перикла. Афиняне смеялись и
глядели на Перикла. Сам Перикл смеялся вместе с ними, но вот засвистела
другая стрела остроумия и снова афиняне посмотрели на Перикла. Но Перикл
не смеялся, облако мелькнуло на челе олимпийца - стрела попала в Аспазию.
На следующий день снова началось представление. Снова тридцать тысяч
афинян сидело на каменных скамьях театра Диониса. Знатнейшие из них сидели
на мраморных скамьях в первом ряду, богатые - на принесенных с собой
пурпурных подушках, окруженные рабами; бедняки явились с несколькими
фигами и оливками на целый день, но как те, так и другие одинаково
чувствовали себя афинскими гражданами, одинаково призванными судить
Софокла, Иона и Эврипида. Все одинаково глядели на небо, беспокоясь, не
расстроит ли дурная погода празднество.
Весь театр был полон народом, виднелось только одно колеблющееся море
человеческих голов. Слышен был громкий шум голосов, который все
возвышался. В этот день должна была решиться участь Гиппоникоса и
Пирилампа: партии обоих готовы были вступить в рукопашный бой. Когда
который-нибудь из двух соперников появлялся, раздавались громкие крики
друзей и противников: восклицания, одобрения, насмешки.
Спокойнее всех присутствующих был Сократ, мыслитель из мастерской
Фидия. Он также пришел, но не столько для того, чтобы смотреть на
представление, как на самих зрителей и на их волнение.
- Вот сидят тридцать тысяч афинян, - говорил он себе, - и с
напряженным вниманием смотрят выдуманное. Они проливают непритворные слезы
над вымышленными страданиями, они, точно дети, заставляют рассказывать
себе сказки, только дети не знают, что сказки эти выдуманы, как это знают
взрослые. Откуда же может произойти эта странная любовь людей к
искусственному, к выдумке?
Теодота была в числе зрителей, нарядно разодетая. Взгляды ее часто
направлялись к скамье, на которой сидел стратег Перикл, который, в свою
очередь, не отказывал себе в удовольствии иногда ответить на ее огненный
взор.
Наконец, среди всеобщего говора, раздался голос герольда, требовавший
молчания. Принесена была жертва на алтаре Диониса, затем снова раздался
голос герольда:
- Выходит хор Иона!
Трагедия Иона была просмотрена афинянами с громкими криками
неодобрения. Затем следовало трагическое произведение Филоклеса. Но этой
пьесе не суждено было даже кончиться, так как громкие гневные крики стали
раздаваться вскоре после начала, затем послышался смех, свистки, громкое
топанье ногами.
После этой трагедии началась комедия. Наконец выступил хор Эврипида.
Произведение этого автора тронуло сердце зрителей. Женщины были растроганы
тем, что говорило чувству, мужчины увлечены блестящими мыслями, которыми
были наполнено все произведение, точно пурпурная ткань, вышитая золотыми
нитями.
Роскошные костюмы хора были встречены восклицаниями изумления и
восхищения; до сих пор не было видано ничего подобного. Когда пьеса
окончилась, раздались крики одобрения. Пириламп и его друзья и сторонники
были почти уверены в торжестве.
В короткий промежуток между окончанием этой трагедии и началом
следующей, к скамье Перикла быстро подошел раб и подал ему сложенный
листок папируса.
Перикл развернул его и прочел следующие слова:
"Софокл пробирается в дом Аспазии в вечерние сумерки".
Перикл был раздосадован.
Кто мог написать эти строки?
Записка была послана Теодотой.
Когда Перикл, прочитав записку огляделся, ища взглядом ее подателя,
тот уже исчез.
Задумчивость стратега была нарушена громким голосом герольда:
- Выходит хор Софокла!
Началась трагедия любви. Перед эллинскими глазами и ушами
разыгрывалась трагедия, в которой любовь представлялась в трех различных
родах: любви сестры, любви невесты и любви матери. Из любви к брату
умирает Антигона, из любви к невесте умирает Гемон, из любви к сыну
умирает Эвридика. Дочь Эдипа появилась закутанная в длинное траурное
платье. Маска представляла серьезное, благородное женское лицо. Мягкий,
трогательный голос, которым она заклинала позволить похоронить ее
возлюбленного брата, труп которого царь Креон бросил на съедение собакам и
птицам, произвел сильное впечатление.
Хор благородных фиванских старцев выступил вперед в роскошных
пурпурных костюмах, с золотыми венками на головах. Царь Креон выходит на
сцену в вышитом золотом пурпурном платье, с диадемой на голове, опираясь
на скипетр, верхушка которого украшена орлом. Котурны делают его рост выше
человеческого, его маска выражает повелительное достоинство, он говорит
девушке об обязанностях властителя, но она знает только одну, высшую
обязанность, один, высший долг - любовь, которую одну может
противопоставить жестокости царя к ее брату, вызванной справедливой
ненавистью фиванцев к мертвецу, и она удаляется исполнить то, в чем
поклялась: принести в жертву права живых правам мертвых. Хор оплакивает ее
решение.
Затем является Гемон, сын Креона, и умоляет пощадить жизнь Антигоны,
