доверия, безграничную симпатию, какой до сих пор не чувствовал ни к кому.
В эту минуту появились люди, искавшие Алкивиада и в их числе был
Перикл, которого сопровождали гимнасиархи. Мальчик снова задрожал.
- Не бойся ничего, - сказал Сократ, - с помощью богов я попытаюсь
примирить тебя с твоими врагами и преследователями.
Приближавшиеся узнали Сократа и прижавшегося к нему, закутанного в
его гематион, мальчика, которого искали. Им казалось, как будто они видят
перед собой ребенка Ахилла, в обществе его учителя и наставника,
добродушного Кентавра.
Когда Перикл с его спутниками подошли к Сократу, последний сказал:
- Я знаю кого вы ищете и тот кто вам нужен, находится здесь под мой
защитой, как вы видите, и я его не выдам, а, как велит мне долг, буду
защищать его всеми силами. Он, по его словам, пришел в лицей для того,
чтобы отличиться, что ему не удалось только потому, что он, по
забывчивости, занялся делами совершенно посторонними, вследствие чего
бросил диск в голову одному из товарищей, что принесло ему позор, вместо
почестей, которых он, собственно, искал. Что же касается раны этого
мальчика, то такое несчастье или преступление, если вы хотите, уже не раз
случалось от руки богов и героев, так как, насколько вам самим известно,
сам Аполлон своего любимца Гиацинта и герой Персей своего деда Акризия
убили дисками. Весьма возможно, что этот черноволосый и черноглазый
мальчик, если захочет, может быть равен богам и героям также и в других
вещах...
Гнев Перикла успокоился при виде вновь найденного мальчика, с лица
которого исчезли все следы упрямства. Он обратился с несколькими
дружескими словами к Сократу, затем велел педагогу одеть мальчика и
отвести его домой.
Сократ еще некоторое время разговаривал с Периклом и с гимнасиархами
о мальчике, в котором была такая странная смесь хороших и дурных качеств.
Что касается самого предмета этого разговора, то он оставил здание с
педагогом, простившись горячим взглядом благодарности со своим защитником.
Вот таким образом завязался странный союз между Сократом, которого греки
называли уродом, и прекраснейшим из всех сынов Эллады, юным Алкивиадом, с
тех пор, когда у искателя истины улетела из рук голубка и в то же самое
мгновение на грудь его упала ласточка.
8
Ни один из художников не погружается до такой степени в свой труд,
как скульптор. Фидий жил между своей мастерской и Акрополем, даже ночью во
сне он не видал ничего кроме образов своих богов, кроме групп и фриз, и
нередко случалось, что его неутомимый дух даже во сне был деятелен. Многие
его образы являлись ему во сне, и он мог сказать, что это боги являются
ему во сне, как к героям Гомера. Окружающий мир имел для него значение
только относительно искусства.
В мастерской Фидия была пестрая смесь всевозможных вещей и людей.
Повсюду стояли разнообразные модели. Рядом с моделями из глины находились
куски мрамора, ожидая пока более искусная, артистическая рука придаст им
окончательную форму.
Мастерская Фидия имела вид развалин, но не разрушающихся, а
созидающихся. Это был хаос, но хаос не после гибели, а предшествовавший
творению. И над этим хаосом парил дух Фидия. Этот дух управлял всем:
направлял горячего Алкаменеса и сурового Агоракрита к одной цели. Эти двое
были могущественными руками Фидия, кроме того, один из них был его языком,
так как сам Фидий выражался односложными, загадочными словами, объяснял
которые Алкаменес. Эти же юноши присматривали за остальными помощниками.
- Что ты делаешь, Дракилл, - говорил Алкаменес, - эта грудь слишком
плоска, чтобы производить впечатление издали, нижняя часть тела мало
рельефна, главные мускулы не выделены, а второстепенные - наоборот
слишком. Харикл, ты чересчур натягиваешь кожу на мускулах. Твой Бог,
Ликиос, слишком почти не выступает из складок своего платья, а твою Нимфу
источника, Кринагор, можно признать только по урне.
Затем он подошел к группе фриз для Парфенона - юношам, удерживающим
взбесившихся коней.
- Где ты видел, Ликиос, эти широкие головы, эти длинные уши? Вся
фигура у тебя сделана слишком деревянно, слишком старомодно.
Так говорил Алкаменес, порицая то и другое и, казалось, готов был
уничтожить фигуру юноши от раздражения. Тогда подошел Агоракрит и, как
часто случалось, принял на себя защиту скульптора перед Алкаменесом.
Последнему кровь бросилась в лицо, и он резко ответил.
В эту минуту к спорящим подошел Фидий и вместе с ним двое, не совсем
чужие в мастерской Фидия. Как могли отказаться Перикл и Аспазия время от
времени бросить взгляд на то, что делалось в мастерской? Они приходили и
находили учителя среди учеников и помощников, окруженного глиняными
моделями, полуобсеченными кусками камня и мрамора, находили его суровее и
задумчивее, чем когда-либо.
Когда Алкаменес увидел милезианку он постарался принять равнодушный и
веселый вид и подавить досаду, которой не сумел скрыть во время мимолетной
встречи с Аспазией в Агоре. Что касается мрачного Агоракрита, то он и не
потрудился скрыть гнев, который питал против Аспазии. Он отошел в сторону
и внимательно слушал разговоры благородных посетителей.
Так как при входе они слышали окончание спора между Алкаменесом и
Агоракритом, то разговор естественно завязался об этом же, и живая Аспазия
не скрывала, что вполне согласна с Алкаменесом в его желании изъять из
искусства все старые обычаи. Осмотрев планы и модели колоссальных групп и
фриз, она многое прекрасное нашла чересчур резким и строгим и открыто
высказала, что думала.
- Прекрасная Аспазия, - сказал Фидий с легкой улыбкой, - желала бы,
чтобы все, что мы создаем, было также прелестно и роскошно, как она сама.
Но не забывай, Аспазия, что наши скульпторы должны изображать здесь не
обыкновенные человеческие фигуры, а божественные.
- Фидий, может быть, прав, - сказал Перикл, - не желая уничтожать
того, что Аспазия называет резким, суровым и старомодным. Кто знает, может
быть, высший идеал прекрасного помещается как раз на узкой границе,
отделяющей девственную красоту от более роскошной, вполне развитой
красоты. Высшая степень развития есть в то же время первая ступень
падения, поэтому может быть опасно даже перейти эту середину.
- Я желаю, Фидий, - сказал Аспазия, - чтобы твои произведения
сделались еще более мягкими и роскошными в своих формах потому, что эти
границы еще долго не будут пересечены, так как, по моему мнению, вы еще
очень далеки от нее.
- Когда я гляжу на статуи Фидия, - сказал Перикл, желая отклонить
разговор и опасаясь, чтобы Фидий не оскорбился, - или слушаю стихи Гомера,
то нахожу, что они возвышены в своей прелести и прелестны в своей
возвышенности. Они возвышены, это каждому известно, и очаровательны, чего
никто не отрицает. Мы можем назвать их прекрасными, так как они соединяют
в себе то и другое.
- Вот это мне нравится, - сказал, оставив свою работу, Сократ,
который до этой минуты оббивал мрамор. - Я долго думал о том, что такое
красота, теперь слова Перикла упали в мою душу, как луч солнца, так как
соединение возвышенного с красивым и есть прекрасное. Для того, чтобы
прекрасное было прекрасным, оно не должно быть только красивым или только
возвышенным, а тем и другим вместе. Я только желаю, чтобы боги ни на
минуту не позволили мне забыть этого, когда я буду работать над моим
подарком, который я посвящаю богине Фидия в день открытия ее храма.
- Как! - вскричала Аспазия. - Ты хочешь сделаться свободным
скульптором?
- Конечно, - отвечал Сократ, - хотя Фидий и Алкаменес не дали мне
никакой работы при постройке храма, хотя Алкаменес на мою просьбу даже
отвечал насмешками, но, клянусь Зевсом, я такой же ученик Фидия, как и
всякий другой. Я не хочу больше оббивать мраморные глыбы для других и
помогать осуществлять чужие мысли, я хочу сам поднести богине свой
подарок, созданный собственными руками.
- Что же ты хочешь воплотить в мраморе? - спросила Аспазия.
- Вы услышите об этом, - отвечал Сократ. - Здесь, перед этими
божественными моделями, не место говорить о произведении ученика.
Тогда Перикл и Аспазия стали настойчиво просить Фидия, чтобы он
показал его собственную модель богини. Фидий возразил: в настоящее время
они могут увидеть только части, сделанные из бронзы, и те детали, которые
впоследствии будут выполнены из золота и слоновой кости. Аспазия и Перикл
согласились довольствоваться и этими частями, и по их желанию Фидий, в
обществе Сократа и Алкаменеса, повел их на просторный двор, где по частям
делалась с модели Фидия громадная статуя богини, как уже было сказано, из
золота и слоновой кости.
Перикл и Аспазия внимательно осматривали части громадного колосса, и
эти отдельные части действительно были достойны рассмотрения, при этом, к
их счастью, голова богини еще не была разобрана, так что они могли
достаточно наглядеться на работу мастера, который придал глубокомысленные
черты новой Афине Палладе - покровительнице мира. В них выражалась высокая
умственная сила, свет чистого разума.
- Так прекрасно и глубокомысленно должно быть лицо богини, - сказал
Перикл, - когда она появилась на свет не от женщины, а из головы своего
отца.
- Но в голове, - снова вмешался Сократ, - в голове живут, как нам
известно, мысли. Чем может быть эта, вышедшая из головы отца, богиня, как
не олицетворением мысли Зевса? О, счастливый, благословенный богами Фидий!
Ты призван изображать высшее, что существует на свете - мысль!
- И Фидий прав, - продолжал Сократ, - назвав представленную мысль
Афиной Палладой, богиней-покровительницей Афин. Кроме всем известного
предания о голове Зевса, поэты говорят об Афине Палладе, что она
девственница. Обладая мужским и женским началом, она противоположна богине
любви, которая, в свою очередь, ничего не имеет общего с мыслями, а
напротив того вся - воплощение чувства. И кто же станет отрицать, что
мысль девственна, что она мужского и вместе с тем женского рода! Мысль
холодна, как свет звезд, и довольствуется сама собою в своей высокой
чистоте, и возбуждающая ужас голова Горгоны, которую поэты изображают на
щите Афины Паллады, есть не что иное, как ужас побежденной ночи, который
победоносная мысль несет, как трофей на своем щите. Поэтому нет никакого
сомнения, что Фидий хотел здесь представить мысль, хотя мы можем называть
ее, как вам угодно, и говорить, что это голова богини Афины Паллады.
Серьезный Фидий слегка улыбнулся, что же касается Алкаменеса, то он
ударил Сократа по плечу, восхищаясь его речью.
- Если Фидий, как ты утверждаешь, Сократ, представил могущество
мысли, - сказала Аспазия, - то, творя свое произведение, он едва ли думал
об этом...
- Так бывает по большей части со всеми художниками, - отвечал Сократ.
- Но, по всей вероятности, с тобой этого не случается! - вскричал
Алкаменес, с лукавой улыбкой.
- Нет, - отвечал Сократ. - Но отчего ты смеешься надо мной! Думать
лучше, чем не думать. Боги открывают тайны своим любимцам во сне - мы же,
простые смертные, должны стараться помогать самим себе наяву. Ты, без
сомнения, удивлялась, Аспазия, что я так часто спрашивал тебя, что такое
любовь, а между тем я не мог поступать иначе. Так же как Фидий изобразил
здесь в образе богини Паллады победоносный свет мысли, так я могу
воплотить любовь в образе Эрота. Вы, конечно, не станете утверждать, что
