силы.
- Довольно, - смеясь, перебила Аспазия поэта, - а то мы можем
отклониться от наших мелких вопросов, с которых начался наш разговор. Но
если возможно применить в частности то, что сказано вообще, то я думаю
Софокл, ты хотел сказать, что в Афинах чужестранки не должны бороться
против законов, которые лишают их прав...
- Нашему другу, - заметил Перикл, указывая на Софокла, - легко судить
о мужьях и устанавливать мудрые правила поведения, а также легко следовать
им, так как его жизнь катится без происшествий. Никакая Телезиппа не
угрожает его Аспазии.
- Так бывает со всяким посредником влюбленных, - смеясь, сказал
Софокл, - со всяким, кто хотя бы даже и по просьбе вмешивается в их дела.
Мне грозит быть осмеянным, если я вздумаю давать вам советы. А сейчас я
оставлю вас одних. Прощаюсь с вами на некоторое время, чтобы вы вдвоем
могли хорошенько обсудить свои дела. Я пойду позабочусь, чтобы мы не
остались на сегодняшний день без пищи и питья. Если я замешкаюсь, то
знайте, что меня нигде не ждет никакая Аспазия, а что я просто забылся с
восковой дощечкой в руках, подслушивая жалобные вздохи благородной дочери
Эдипа.
- Ты продолжаешь, - спросила Аспазия, - то произведение, о котором
упоминал на Акрополе?
- Половина его уже написана, - отвечал Софокл, - и я сижу целые дни,
переводя с восковых дощечек мое произведение на папирус.
- Не дашь ли ты нам познакомиться хоть немного с твоим произведением,
- вмешался Перикл.
- Ваше время дорого, - возразил поэт и удалился.
Оставшись таким образом вдвоем, Перикл и Аспазия возвратились к
предмету своего разговора, начатому в присутствии их доверенного друга, но
случилось то, что часто бывает во время разговора влюбленных: они часто
уклонялись в сторону, их речи не отличались последовательностью, они
дозволяли себе множество перерывов, прислушиваясь к пению птиц в кустах и
наслаждаясь благоуханием цветов.
Перикл сорвал с яблони прелестное зрелое яблоко, Аспазия откусила и
подала Периклу, который благодарил ее счастливой улыбкой, так как ему было
небезызвестно, что значит на языке любви подобный подарок. Затем Аспазия
сплела венок и надела на голову Перикла. Однако оба старались возвратиться
к благоразумному разговору: множество вопросов было задано, но не много
разрешено. Был поднят вопрос о том, как Аспазия с помощью Перикла должна
лучше устроить новую жизнь, затем, как сделать, чтобы видеться по
возможности чаще, и, так как влюбленные ни о чем так не любят говорить,
как о своей первой встрече, то Перикл и Аспазия припоминали, как они
первый раз увиделись в доме Фидия, и Перикл говорил, как после этого дня
он удалил всех своих друзей и даже сына Софроника, этого искателя истины,
того, который желал решить вопрос: может ли прекрасное заменить добро.
Этот вопрос был тогда задан им и затем забыт, но теперь, между Аспазией и
Периклом начался спор, что необходимее: прекрасное или полезное, и, так
как Перикл еще не знал, должен ли он согласиться с доводами красавицы, то
их спор был вовремя прерван вторичным появлением поэта. Он пришел, чтобы
пригласить их немного закусить, и повел в домик в саду, построенный в
самой его середине. Этот маленький домик был отделан очень изящно и в эту
минуту превращен в красивую столовую.
Афиняне принимали пищу в полулежачем положении, опираясь на левую
руку. Блюда ставились на маленьких столиках, и для каждого блюда был свой
столик.
Перикл и Аспазия опустились на скамью по приглашению Софокла, чтобы
подкрепиться предлагаемым угощением, которое состояло из всевозможных рыб,
дичи и мяса, а также дорогих вин Архипелага.
- Надеюсь, Софокл, - смеясь сказала Аспазия, что ты не угощаешь нас
жареными соловьями, хотя в городе, где не боятся жарить павлинов, соловьи
также могут угодить на жаркое.
- Не оскорбляй из-за одной святотатственной руки весь афинский народ!
- вскричал Софокл.
- Женщина, - вскричала Аспазия, - которая была способна убить павлина
и ощипать его прелестные перья, заслуживает быть изгнанной из Эллады
лозами. Гнев греческих богов должен был разразиться над нею, так как она
согрешила против всего, что есть самого священного на свете - против
прекрасного.
- Если поверить нашей прекрасной и мудрой Аспазии, - вмешался Перикл,
обращаясь к Софоклу, - то прекрасное выше всего на свете: его первая и
последняя добродетель.
- Эта мысль мне нравится, - сказал поэт, - хотя я не знаю, что сказал
бы о ней Анаксагор и другие мудрецы. Но даже из мудрецов никто не станет
отрицать власти красоты, которую она имеет над сердцами людей через
любовь. Как раз сегодня утром, согласно этому желанию Аспазии, чтобы
доказать непреодолимое могущество любви, я прибавил к моему произведению
одну сцену, в которой я заставляю Гемона, сына царя Креона, добровольно
сойти в Гадес, чтобы не разлучаться со своей возлюбленной невестой
Антигоной...
- Это уже слишком, Софокл, - возразила Аспазия в ответ несколько
раздосадованному поэту, который рассчитывал заслужить ее благодарность, -
поэты не должны показывать любовь с такой мрачной стороны. Ведь любовь
ясна и светла и должна всегда быть такой. Но такова не может быть страсть,
заставляющая человеческую душу спускаться в Гадес. Любовь должна радовать
людей жизнью, а не смертью. Мрачная страсть не должна называться у эллинов
любовью, она - болезнь, она - рабство...
- Ты права, Аспазия, - согласился Софокл, - высказанные тобой мысли
вполне справедливы, и ты, и я, и Перикл, мы всегда будем поклоняться
только свободной ясной любви и, если тебе угодно, то сегодня принесем
жертву богам, чтобы священный огонь никогда не погас у нас в груди. Я
хотел бы показать, что Эрот могущественный бог, но, в то же время, желаю
от всего сердца, чтобы он никогда не показывал всего своего могущества ни
над одним эллином. Да, еще раз повторяю, красота - это великая и
таинственная сила в жизни смертных, и если ты хочешь, я готов повторить
это перед всей Элладой и заставить хор петь мои последние слова в будущей
моей трагедии. И когда буду я в состоянии лучше докончить эту песнь в
честь Эрота, так это в то время, когда ты еще здесь! Вы не должны уходить
отсюда до тех пор, пока я не напишу гимна, и вы не произнесете о нем
вашего приговора.
- Ты не мог доставить нам лучшего удовольствия, - отвечал Перикл.
- А теперь, - прибавил Софокл, - простите меня, если я не услаждаю
вашего зрения и слуха танцовщицами и музыкантами, так как сегодня, мне
кажется, мои гости вполне удовлетворяют друг друга, и кроме того, кто
осмелился бы играть на цитре перед прекрасным артистом из Милета?
- Прежде всего, ты сам, - вскричал Перикл, - тем более, что ты
предлагал устроить состязание в музыке и пении, еще тогда, когда мы были
на Акрополе. Принеси сюда инструменты, Софокл, для себя и для Аспазии, а
затем начните состязание, в котором я буду судьей и единственным
слушателем.
- Удовольствие слышать пение и игру Аспазии вполне вознаградит меня
за поражение, - отвечал Софокл.
Он удалился и в скором времени принес две цитры, прося Аспазию
выбрать себе одну из них.
Красавица провела пальцами по струнам, затем прелестная милезианка и
любезный хозяин начали состязание песней Анакреона и Сафо, но Перикл не
мог отдать преимущества ни одному из них. Когда пение кончилось, поэт и
милезианка заговорили о музыке, и Аспазия высказала такие познания в
дорийских, фригийских, лидийских, гиподорийских и гипофригийских
стихосложениях, что Перикл с изумлением вскричал:
- Скажи мне, Аспазия, как называется человек, который может
похвалиться тем, что был наставником твоей юности?
- Ты узнаешь это, - отвечала Аспазия, - когда я со временем расскажу
тебе историю моей юности.
- Отчего до сих пор ты никогда не говорила о ней? - возразил Перикл.
- Как долго еще будешь ты молчать о себе? Расскажи нам сегодня о себе:
обстоятельства как нельзя более благоприятствуют. Софокл наш друг, так что
тебе нет надобности скрывать от него что бы то ни было.
- Нет, - сказал Софокл, - как ни приятно было бы мне выслушать
историю юности Аспазии, но я боюсь, что если тебе придется делить
удовольствие, которое ты будешь испытывать, слушая ее рассказ, с
кем-нибудь другим, то оно будет для тебя менее приятным. Кроме того, я
припоминаю, что обещал не отпускать вас до тех пор, пока не сочиню гимна
для хора в честь Эрота, поэтому я должен снова удалиться в одиночество и
предоставить вас друг другу. Мне кажется, что если я буду сочинять гимн в
то время, как у меня скрывается влюбленная пара, то этим заслужу
расположение бога любви, и он вдохновит меня.
С этими словами поэт удалился.
Перикл и Аспазия снова остались одни в очаровательном благоухании и
одиночестве сада, все еще возбужденные веселым разговором, прекрасным
вином и музыкой. Они то прогуливались по саду, то отдыхали. Прогуливаясь,
влюбленные пришли наконец вторично в скрытый плющом грот, у подножия
которого катились тихие воды Кефиса, и где было прохладно даже во время
полуденной жары.
Здесь Перикл начал вторично просить Аспазию рассказать ему историю ее
юности. Аспазия согласилась.
- Ты знаешь, - сказала она, смеясь, - что я недостаточно стара, чтобы
сделать тебе длинный, полный приключениями рассказ, но ты имеешь право
спрашивать о моем прошлом и желать узнать, какова была моя судьба до тех
пор, пока она не соединилась с твоей. Филимоном звали человека, о котором
ты спрашивал и которому я обязана моими знаниями в искусстве музыки.
Добрый Филимон! Я не думаю, чтобы я когда-нибудь могла жить с кем-нибудь в
таком блаженном мире, как с ним, так как он не обращал никакого внимания
на мой пол, точно также как и я на его. Ему было восемьдесят лет, а мне
десять, правда, он казался на одну четверть лет моложе, а я на одну
четверть старше.
После смерти моего отца Аксиоха и моей матери, он взял меня к себе,
как друг отца и опекун. Он был самый ученый, самый мудрый и, в то же
время, самый веселый старик во всем веселом Милете, а также и самый
любезный человек, какой только существовал на земле со времен Анакреона. Я
была в совершенном восхищении от снежно-белой бороды Филимона и его ясных
глаз, в которых, как мне казалось, светилась мудрость всего света, от его
лир и цитр, от его книжных свитков, от мраморных статуй его дома, от
чудных цветов его сада. Что касается до него, то и он, по-видимому, не
менее любил меня. С той минуты, как я попала к нему в дом, с губ его не
сходила улыбка, такая улыбка, какой я ни до тех пор, ни после не видела ни
на одном человеческом лице.
В течение пяти лет жила я среди благоухания роз, которыми украшал
этот божественный старец свои вазы, наслаждаясь ясностью его умных глаз и
мудростью его речей, играла на его лирах и цитрах, развертывала с
пылающими щеками его исписанные свитки, наслаждалась зрелищем его статуй,
ухаживала за цветами его сада. Мир поэзии и звуков снова ожил для него
самого, так как он вторично переживал его с ребенком. Он говорил, что
прожив восемьдесят лет, понял многие из своих книг только с тех пор, как
ему прочла их я.
Когда он умер, милезийцы называли меня прелестнейшей девушкой
ионического племени, и я в первый раз посмотрелась в зеркало. Жизнь
богатого города начала окружать меня своим чарующим влиянием, но я была
недовольна. С книгами Филимона и его мраморными статуями я была весела.
Окруженная поклонниками я сделалась серьезна, задумчива, упряма, капризна
