но мало употребляет его, так как зрение заменяет для него измерение и
вычисление. Его глаза настолько удивительны, что можно сказать, что он
меряет глазами и видит пальцами... и Фидий точно так же. Он часто говорит,
и вы без сомнения слышали это: "Дайте мне львиную лапу и по ней я сделаю
вам всего льва."
- Отчего же зрению эллинов не быть настолько же тонким, как и слуху?
- сказал спутник Перикла. - Мы поэты и музыканты... - говоря это, он
бросил взгляд на юного артиста, - различаем малейшую неверность, малейшее
изменение в ритме, различаем полутона, несуществующие для слуха
непосвященных.
- Конечно, Иктинос и Фидий заслуживают больше славы за то, что они
придумывают и рисуют на папирусе столь изящные планы, - улыбаясь,
продолжал Калликрат, - но не забывайте, что все эти тонко придуманные и
изображенные на папирусе чертежи нужно осуществить из грубых материалов.
Вот посмотрите доску, на которой Иктинос начертил мне план того, что он
хочет, чтобы было сделано, и я должен сделать все это из грубых камней, в
громадном масштабе и, в то же время, не пропустить ни одной тонкости, как
если бы все это было сделано перочинным ножом из маленьких кусочков
дерева.
- Да, - сказал старший спутник Перикла, - мне кажется, едва ли стоит
большого труда осуществить в большом виде и притом прямыми линиями
начерченный здесь план...
- Прямыми линиями, говоришь ты, - перебил Калликрат почти с
насмешливой улыбкой. - Прямыми линиями... великие боги! Знаете ли вы, что
говорит Иктинос? "Чтобы казаться прямою, линия, в больших сооружениях,
никогда не должна быть такой в действительности." Посмотрите на этот
фундамент и на ступени, ведущие к его поверхности, вы, конечно,
предполагаете, что их поверхность действительно так гладка и пряма, как
представляется вашему взгляду, но вы ошибаетесь: линия этой поверхности
поднимается к середине слегка волнистым, для глаз незаметным, а между тем,
вымеренным глазом образом, и эти легкие, едва заметные искривления вы
можете увидеть позднее в карнизах, хотя, может быть, в меньшем размере. И
на всех внешних фасадах храма Иктинос желает, чтобы было проведено это
искривление точно так же, как в колоннах, и стены не должны подниматься
прямо, а должны иметь легкий наклон, так как иначе, Иктинос говорит, что
все здание, вместо того, чтобы свободно и легко подниматься к небу, будет
иметь приземистый вид. Думайте, что хотите об этих и подобных тайнах
искусства обоих мастеров, но подумайте и о том, каково мне воплощать их в
действительности.
- Я не сомневаюсь, что тебе это удастся, Калликрат, - поспешно сказал
Перикл, - я знаю, на тебя Иктинос и Фидий могут рассчитывать. Их
способности вложены в их души богами, и мы не должны ни в чем
препятствовать им.
- И до тех пор, пока здесь не останется камня на камне, - прибавил
спутник Перикла, - все созданное этими людьми будет поражать восхищением
умы и сердца зрителей, как теперь, мне кажется, поражает ум и сердце вот
этих двух людей, глядящих сюда.
- Наша постройка не только поражает их ум и сердце, - с улыбкой
вмешался Калликрат, - но возбуждает также их зависть. Они глядят на нас с
ненавистью, но я сам умею отвечать таким же взглядом, мы постоянно
ссоримся, и между моими людьми и слугами этого храма уже идет открытая
вражда.
- Нам нечего удивляться, - сказал Перикл, - если жрецы храма Эрехтея
раздражены против нас: вместо того, чтобы возобновить их храм, мы на
глазах у них строим новый. Но кто осмелился бы дерзновенной рукой
дотронуться до древних тайн этого мрачного святилища?
Да, - сказал Калликрат, - лучше всего оставить их в покое, вместе с
их старыми богами, они не хотят знать ничего о новых богах, они моют и
причесывают старых, переодевают их в новые платья и думают, что они могут
существовать вечно. Эти люди хотели бы видеть Афину Палладу изваянной с
совиной головой.
- Вот идут Фидий и Иктинос! - сказал старший спутник Перикла,
поглядев в другую сторону, - теперь мы услышим их самих...
- Вы немного услышите, - возразил Калликрат, - Фидий, как нам
известно, молчалив, а Иктинос сердится на всякого, кто попытался бы
заставить его говорить о плане. Эти люди разговорчивы только друг с другом
и ни с кем более.
В это время Фидий и Иктинос подошли к ним.
Иктинос был невидный, слегка сутуловатый человечек, у него было
сонное, болезненное лицо и задумчивые глаза, как бы утомленные долгим
бодрствованием, но в его походке было что-то поспешное и беспокойное,
заставлявшее предполагать в нем легко возбуждаемую и подвижную душу.
Фидий обменялся пожатием руки с Периклом и его старшим спутником. Что
касается юного музыканта, то скульптор бросил на него странный взгляд: он,
казалось, знал его и в то же время не хотел знать.
У Иктиноса была наружность человека, которому встреча со своими
ближними редко бывает приятна, и казалось, он желает продолжать путь без
Фидия, но спутник Перикла, желая испытать справедливость сказанного
Калликратом, обратился к озабоченному и спешившему Иктиносу с вопросом:
- Учитель, не согласишься ли ты, как знаток, разрешить вопрос,
который недавно занимал меня вместе с Периклом и юным музыкантом? Мы
обсуждали причины, заставляющие вас, архитекторов, не помещать архитравы
непосредственно над вершиной колонн. Они утверждали, что это делается от
того, иначе здание имело бы вид такой, как будто тяжесть карнизов
подавляет массу колонн...
Иктинос тихо улыбнулся.
- В таком случае это должны быть колонны из масла! - вскричал он
саркастическим тоном. - Ха! Ха! Ха! Нечего сказать, прелестные колонны!
- Ты смеешься над этим объяснением, - сказал спутник Перикла, - в
таком случае объясни нам сам, почему вы так делаете?
- Потому, что если бы мы сделали иначе, то это было бы отвратительно,
ужасно и невыносимо!
Эти слова Иктинос произнес поспешно одно за другим, сверкая на
спрашивающего своими серыми глазами, и поспешно пошел дальше.
Все засмеялись.
- Я вижу, - продолжал Перикл, обращаясь к Фидию, - что работы быстро
продвигаются вперед, это крайне приятно! Мы должны работать быстро и
усердно, должны пользоваться благоприятным временем - стоит начаться
большой войне и все остановится, так как может появиться недостаток в
средствах, чтобы докончить начатое.
- В мастерских уже усердно работают над слепками и глиняными моделями
угловых групп и фриз, - отвечал Фидий.
- Не думаешь ли ты, - спросил Перикл, - обратиться к Полигноту, чтобы
и здесь точно так же, как и внизу, в храме Тезея, резец и кисть разделили
между собой работу по части украшения? Впрочем, я вспоминаю, ты не совсем
благосклонно смотришь на живопись, эту родную сестру ваяния, хотя, может
быть, она несколько отстала.
- Я сам юношей занимался живописью, - отвечал Фидий, - но она не
удовлетворяла меня, я хотел, чтобы то, что я представлял себе в мечтах,
выходило полно, округленно и чисто, а этого я мог достичь только резцом.
- Хорошо, - сказал Перикл, - пусть новый храм Паллады будет украшен
только ваянием, чтобы он мог служить памятником лучшего, что мы можем
создать. Мы вместе придумаем способ извиниться перед Полигнотом, а затем,
когда будет окончен этот храм, посмотрим нельзя ли сделать что-нибудь для
храма негодующих жрецов, а также и для небольшого храма богини Паллады,
смело возвышающегося на террасе скалы. Я хотел бы, чтобы когда я наконец
сойду с поля деятельности, все желания афинян были бы исполнены - тяжело
сознание, что так много недовольных мной! Ты улыбаешься?.. Конечно,
серьезный и строгий Фидий может довольствоваться только самим собой...
- Это самое трудное, - возразил Фидий.
- Ты не боишься противников, - продолжал Перикл, - берегись, у нас в
них нет недостатка. Тебе также завидуют, и то, что ты создаешь, нравится
не всем!..
- Афина Паллада никогда не позволит мне трепетать, - отвечал Фидий
словами Гомера, указывая рукой на громадное изображение богини.
Затем Фидий удалился, чтобы снова соединиться с Иктиносом, а Перикл с
его спутниками продолжал свой обход вершины Акрополя.
Трагический поэт погрузился в разговор с юным игроком на цитре. Он
сам был довольно хороший музыкант, но юноша в своем разговоре с ним
выказал такие способности, что он, наконец, с удивлением сказал:
- Я знал, что милезийцы славятся своей любезностью, но не знал, что
они так мудры...
- А я, - возразил юноша, - всегда считал трагических поэтов Афин за
людей мудрых, но не думал, чтобы они могли быть так любезны. Я слишком
поспешно судил об авторах по их произведениям. Почему ваша трагическая
поэзия до сих пор так мало затрагивала нежные движения человеческого
сердца? В ваших произведениях все величественно, благородно и нередко
ужасно, но вы не отдаете заслуженного места могущественной страсти,
называемой любовью. Умели же Анакреон и Сафо так много сказать о ней,
почему же нынешние авторы трагедий пренебрегают изображением в
произведениях этого нежного и чистого человеческого чувства?
- Мой юный друг, - улыбаясь, отвечал поэт, - мне кажется, что нежный,
крылатый, вооруженный стрелами бог не мог бы найти человека, более
достойного для описания его, чем ты. Несколько дней тому назад мне пришел
в голову план трагедии, в которой должно быть предоставлено большое место
тому чувству, за которое ты так стоишь. Не знаю, стал ли бы я писать эту
трагедию, но теперь после твоих слов, а также увидав твой сверкающий
взгляд, которым ты сопровождал свои слова, я чувствую себя воодушевленным
и вдохновленным.
- Прекрасно, - сказал юноша, - я приготовлю тебе благоухающий венок в
день победы твоей трагедии.
- Венок из красных роз! - вскричал поэт. - Я в моих стихах
предполагаю воспеть могущество Эрота.
- Конечно, - отвечал юноша, - благодарный крылатый бог, как кажется,
желает, чтобы я сейчас же нарвал роз для этого венка.
С этими словами стройный юноша вскочил на выдающийся выступ скалы, в
трещине которой зеленел, может быть, столетний большой розовый куст, весь
покрытый цветами.
- Берегись, юный друг! - сказал поэт, - ты не знаешь на каком
несчастном месте ты стоишь: с вершины этой скалы бросился в море афинский
царь, потому что его сын, возвращаясь после сражения с чудовищем, забыл в
знак победы поднять белый парус. Впрочем, на этой горе нельзя сделать
шагу, чтобы не натолкнуться на какое-нибудь воспоминание прошлого, чтобы
не оживить какого-нибудь древнего предания.
- Если ты так смел, мой милезийский друг, - вмешался Перикл, - то
следуй за нами через скалу к обрыву, с которого представляется прекрасный
вид на всю окрестность.
Юноша, смеясь, поспешил вперед, и скоро все трое стояли на краю
обрыва.
- Прислушиваясь к гармоническому шуму этих волн, - сказал Перикл, -
каждый раз, когда я смотрю на эти вершины, на расстилающиеся у меня под
ногами горы Пелопонеса, я чувствую странное стремление: мне кажется, как
будто я должен обнажить меч, мне кажется, как будто за этими горами
поднимается мрачный образ Спарты и с угрозой глядит сюда...
- Взгляд государственного правителя и военного героя всегда несется
вдаль, - вмешался поэт, - не лучше ли, вместо того, чтобы обращать взгляды
на горы далекого Пелопонеса, наслаждаться тем, что лежит у нас перед
глазами. Юноша, не увлекайся Пелопонесом и его грозными горными вершинами,
обрати свой взгляд на более веселую картину, расстилающуюся у твоих ног,
