приключения, была изгнана из Мегары и оттуда привезена твоим бывшим
супругом Гиппоникосом в Афины. Я полагаю, тебе небезызвестно, каковы эти
милезианки, эти женщины с того берега, эти вакханки, которые зажигают
ярким огнем сердца мужчин. Аспазия из всех этих вакханок самая опасная,
самая хитрая и самая испорченная... и в сети этой женщины попал твой муж.
- Что ты говоришь! - вскричала жена Перикла. - Где мог он встретиться
с этой чужестранкой?
- В доме Гиппоникоса, - отвечала Эльпиника, - так как она живет в его
доме. Там собираются эти гетеры, там празднуются их оргии... оргии,
Телезиппа, и твой настоящий муж принимает в них участие. Но это еще не
самое худшее: берегись, он тратит свое имущество на милезианку, он дарит
ей рабов, ковры, мулов - все, что только возможно. Со вчерашнего дня это
известно всему городу. До сих пор это хранилось в тайне, но теперь
распространилось с быстротою молнии, так как вчера Перикл превзошел сам
себя... Он купил у Пирилампа иностранную птицу, павлина, для милезианки
Аспазии. Все говорят сегодня об этом павлине, и сегодня утром эта птица
была принесена рабом Пирилампа в дом Гиппоникоса. Я сама по дороге сюда
говорила с людьми, которые видели раба, несшего на руках павлина. Но,
представь себе, те же люди рассказывали мне, что павлин не был принят в
доме Гиппоникоса, что милезианка не живет у него более. Заметь как все это
связывается одно с другим: она уехала от Гиппоникоса в другой дом. Кто же
купил для нее этот новый дом? Твой супруг, Перикл! Но зачем ты так
пристально смотришь мне в лицо?
- Я думаю об иностранной птице, о которой ты мне рассказываешь, -
сказала Телезиппа, - за несколько минут до твоего прихода сюда принес
какой-то раб иностранную птицу, говоря, что она куплена Периклом.
- Где птица? - вскричала Эльпиника.
Телезиппа повела подругу на птичий двор, где молодой павлин,
связанный по ногам, печально лежал на земле.
- Это павлин, - сказала Эльпиника, - именно такой описывали мне птицу
Пирилампа. Дело ясно: павлина не приняли в дом Гиппоникоса, раб не хотел
или не мог отыскать милезианку и прямо отнес птицу сюда, к покупателю. Это
указание богов, Телезиппа, принеси жертву Гере, защитнице и мстительнице
за оскорбление священных уз.
- Проклятая птица! - вскричала Телезиппа, бросая гневный взгляд на
павлина, - ты не напрасно попала мне в руки!
- Убей ее! - вскричала сестра Кимона. - Убей, зажарь на огне и
приготовь из нее блюдо неверному мужу.
- Я это сделаю! - вскричала Телезиппа. - Перикл даже не осмелится
упрекнуть меня - чтобы держать у себя подобную птицу, наш птичий двор
слишком мал. Если он купил ее, то я могу предположить только то, что она
предназначается на жаркое. Перикл должен будет молчать: ему нечего будет
возразить против этого. Он должен будет молчать и втайне сожалеть, когда
увидит птицу изжаренной. И только тогда, когда он с досадой оттолкнет
проклятую птицу, я раскрою рот и брошу ему в лицо обвинение в постыдном
поведении, о котором знают все.
- Ты правильно сделаешь, - сказала Эльпиника, улыбаясь и потирая себе
руки. - Теперь ты видишь, - продолжала она, - какого рода государственные
дела занимают голову твоего мужа и разлучают с женой.
- Друзья погубили его, - сказала Телезиппа, - его сердце легко
воспламеняется и всегда открыто для всевозможных влияний. Постоянная
близость с отрицателями богов сделала его самого неверующим. Он презирает
все домашние службы богам и терпит их в доме только для меня. Ты помнишь,
как недавно, когда он лежал в лихорадке, ты посоветовала мне надеть ему на
шею амулет: кольцо с вырезанными на нем магическими знаками, или зашитый в
кожу кусок пергамента с целебным изречением. Я добыла себе такой амулет и
надела его на шею больному. Он лежал в полусне и не обратил на это
внимания, вскоре после этого пришел один из его друзей, который, увидав
амулет на шее Перикла, снял его и выбросил. Перикл проснулся, тогда друг,
как рассказал мне раб, бывший в то время в комнате, сказал ему: "Женщина
надела тебе на шею амулет, но я, человек просвещенный, снял его с тебя".
"Ты хорошо сделал, - отвечал ему Перикл, - но я считал бы тебя
культурнее, если бы ты оставил его на мне".
- Это, вероятно, был какой-нибудь из нынешних софистов, - сказала
Эльпиника. - Я никогда не любила Перикла, и как могла бы я любить
соперника моего дорогого брата! Но теперь он сделался для меня
отвратительным, с тех пор, как стал игрушкой в руках Фидия, Иктиноса,
Калликрата и всех этих людей, которые в настоящее время поднимают такой
шум и отодвигают на задний план заслуженных людей. Можешь себе
представить, что в то время, когда эти люди работают на вершине Акрополя,
благородный Полигнот, этот известный художник, которого так ценил мой брат
Кимон, бездельничает!
Некоторое время Эльпиника разливалась в жалобах на такие порядки,
затем встала, чтобы идти. Телезиппа проводила ее до перистиля. Там они обе
разговаривали, как обыкновенно разговаривают женщины, которые при прощании
не могут найти последнего слова.
Они разговаривали перед наружной дверью, как вдруг эта дверь
отворилась и в дом вошел юноша. Этот юноша был замечательной красоты.
При входе мужчины обе женщины, по афинскому обычаю, хотели закрыть
себе лицо, но не могли пошевелиться от изумления: перед ними стоял не
мужчина, а безбородый юноша, к тому же он, прежде чем Телезиппа успела
опомниться, обратился к ней с вопросом: дома ли Перикл и может ли принять
гостя.
- Моего мужа нет дома, - отвечала Телезиппа.
- Я очень счастлив, что могу приветствовать его супругу, хозяйку
дома, - сказал юноша. - Я, - продолжал он, как будто нарочно делая резкое
ударение на имени, - Пазикомб, сын Экзекестида из...
Он не решился сказать "из Милета", так как одного взгляда на обеих
женщин, в руки которых он попал, было достаточно, чтобы дать ему понять,
что название веселого Милета не встретит здесь ласкового приема.
Наименьшее подозрение мог он возбудить в том случае, если бы явился из
строгой своими нравами Спарты... Итак он сказал:
- Я, Пазикомб, сын Экзекестида из Спарты. Отец моего отца,
Экзекестида, Астрампсикоз был другом отца Перикла.
Когда Эльпиника, принадлежавшая к партии друзей Лаконцев, услышала,
что юноша из Спарты, она пришла в восторг.
- Приветствуем тебя, чужестранец, - сказала она, - если ты
происходишь из страны добрых нравов. Но кто была твоя мать, если ты,
отпрыск суровых спартанцев, родился таким стройным красавцем?
- Да, я не похож на своих единоплеменников, - отвечал юноша, - и в
Спарте меня тайно держали в женском платье, но несмотря на мою кажущуюся
слабость я не дрожал ни перед кем, кто желал бы помериться со мной силами.
Но ничто не помогало - меня постоянно считали за женщину. Это мне надоело,
и я, чтобы избавиться от насмешек, решил отправиться в чужую страну и
возвратиться в суровую Спарту, когда достаточно возмужаю, а до тех пор
желаю заняться в Афинах прекрасными искусствами, которые здесь процветают.
- Я познакомлю тебя с благородным Полигнотом, - сказала Эльпиника, -
я надеюсь, ты живописец, а не один из каменщиков, которыми кишат нынешние
Афины?
- Да, я не учился искусству ваяния, - отвечал юноша, - но в живописи,
мне кажется, разбираюсь, хотя не нуждаюсь в искусстве для зарабатывания
средств существования, так как, благодаря богам, я не беден.
- Как понравились тебе Афины? - продолжала Эльпиника. - Понравились
ли тебе их обитатели?
- Они понравились бы мне, если бы были все так любезны, как те, с
которыми боги дали мне встретиться сейчас в этом доме.
- Юноша, - с восторгом вскричала Эльпиника, - ты делаешь честь своей
родине! Ах, если бы наша афинская молодежь была так вежлива и скромна! О,
счастливая Спарта! О, счастливые спартанские матери, жены и дочери!
- Правда ли, - продолжала Телезиппа, - что спартанские женщины самые
прекрасные во всей Элладе - я часто слышала это?
Казалось, этот вопрос не доставил юноше большого удовольствия. Его
ноздри слегка вздрогнули, и он не без волнения, хотя небрежным тоном,
отвечал:
- Если резкость и грубость форм и женская красота одно и тоже, то
спартанки первые красавицы, если же изящество и благородство форм решают
вопрос, то первенство красоты следует признать за афинянками.
- Спартанский юноша, - сказала Эльпиника, - ты говоришь, как говорил
Полигнот, когда он приехал в Афины с моим братом Кимоном и просил меня
служить моделью для прекраснейшей из дочерей Приама в его картине. Я
сидела перед ним в течении двух недель, пока он переносил на полотно все
мои черты.
- Ты Эльпиника, сестра Кимона! - вскричал юноша с удивлением. -
Приветствую тебя! О тебе и твоем брате Кимоне, друге Лаконцев, говорил мне
мой дед Астрампсикоз, когда еще ребенком качал меня на коленях и такой,
какою он описывал мне тебя, стоишь ты теперь передо мной. Теперь я
припоминаю также прекраснейшую из дочерей Приама на картине Полигнота, я
видел ее вчера и не знаю чем более восхищаться: тем ли, что картина так
верно передает твои черты, или тем, что ты так похожа на эту картину.
У сестры Кимона навернулись слезы на глаза, ее сердце было очаровано:
так как говорил этот юноша, с ней никто не говорил вот уже тридцать лет.
Она хотела бы обнять всех спартанцев, но не могла прижать к груди даже
этого одного, зато наградила его нежным взглядом.
- Амикла, - сказала в эту минуту жена Перикла, обращаясь к женщине,
появившейся в перистиле, - ты видишь перед собой земляка - юноша приехал
из Спарты.
Затем, обратившись к юноше, она продолжала:
- Эта женщина была кормилицей маленького Алкивиада, взятого моим
супругом в наш дом. Здоровые и сильные лакедемонянки всюду считаются
лучшими кормилицами. Мы полюбили Амиклу и взяли ее управительницей в наш
дом.
Юноша отвечал насмешливой улыбкой на короткий поклон, которым
встретила его полногрудая, краснощекая спартанка. Что касается кормилицы,
то она в свою очередь рассматривала его взглядом, в котором выражалось
сомнение.
- Удивительно, каких размеров достигают формы этих лакедемонянок, -
сказала Телезиппа, глядя вслед удаляющейся домоправительнице.
- Если бы у нее не было таких полных грудей, - сказал юноша, - то ее
можно было бы принять за носильщика тяжестей.
В это время, незамеченный женщинами, в перистиль пробрался Алкивиад.
Он глядел на чужого красивого юношу и слышал его последние слова.
- А как воспитывают спартанских мальчиков? - вдруг спросил он,
показываясь из-за колонны и глядя в лицо чужестранцу своими большими,
темными глазами.
Последний был, видимо, удивлен неожиданным появлением ребенка.
- Это маленький Алкивиад, сын Кления, - сказала Телезиппа. -
Алкивиад, - продолжала она, обращаясь к мальчику, - не компрометируй своих
воспитателей, ты видишь перед собой спартанского юношу.
Чужестранец наклонился к мальчику, чтобы поцеловать в лоб.
- Мальчики, - сказал он, - ходят в Спарте босиком, спят на соломе,
никогда не наедаются досыта, каждый год, на алтаре Артемиды, их секут до
крови, чтобы приучить к страданиям. Их учат обращаться со всевозможным
оружием, учат воровать, чтобы не быть пойманными, зато им не приходится
учить азбуку. Им строго запрещается мыться чаще, чем раз или два раза в
год.
- Какая гадость, - вскричал маленький Алкивиад.
- Затем, - продолжал чужестранец, - они соединяются в отряды, в
которых младшие всегда имеют старших товарищей, от которых стараются
