и требовательна; мне чего-то недоставало. Жители Милета не нравились мне.
Они восхищались мною, я же презирала их.
После смерти Филимона я осталась сиротой, бедной и неопытной, в это
время меня увидал один персидский сатрап и сейчас же составил план увезти
в Персеполис всеми расхваливаемую ионическую девушку и представить ее
своему царю. Мое глупое неопытное сердце воспламенилось, я думала о
Родописе, египетском царе, о моей соотечественнице - Фаргилии, которая
сделалась супругой фессалийского царя. Персидский царь, этот
могущественный властитель, волновал мое сердце и казался мне воплощением
всего мужественного и достойного любви. Воспитываясь у Филимона, я была
умным ребенком, но выросши и превратившись в девушку, я сделалась глупа.
По приезде в Персию, меня разодели в богатое платье и повели к царю.
Окруженный восточным великолепием сидел властитель Персии, но у него было
лицо самого обыкновенного человека. Он глядел на меня ленивыми глазами
деспота, наконец, с сонным видом протянул ко мне руку, чтобы ощупать меня,
как какой-нибудь товар. Это меня возмутило. Слезы досады выступили у меня
на глазах, но персу это понравилось и он улыбнулся сонной улыбкой. Однако,
с этой минуты, он щадил меня и говорил, что гордость гречанки нравится ему
больше рабской покорности их женщин. Прошло немного времени и сердце
деспота запылало ко мне любовью, я же чувствовала только страх. Чуждой,
скучной и невыносимой казалась мне персидская жизнь. Эти люди живут
замкнуто, постоянно усыпляемые благоуханиями своих роскошных покоев.
Восточное великолепие было мне чуждо и пугало меня. То очарование, которым
моя фантазия окружила царя, рассеялось. Холодный ужас охватывал меня при
виде храмов и идолов чужестранцев, мне страстно хотелось вернуться назад,
к богам Эллады. В скором времени я убежала.
Свободно вздохнула я, вступив на ионическую землю, увидав перед собой
греческое море. Сопровождаемая одной верной рабыней, отправилась я
отыскивать в милетской гавани корабль, который мог бы меня отвезти в
Элладу. Я нашла одного мегарского капитана корабля, который был согласен
отвезти меня в Мегару. Оттуда я могла легко доехать до Афин, которые давно
притягивали мою душу.
Приехав со своей родины в Мегару, я очутилась одна, не зная что
делать. Пожилой капитан корабля, привезший меня в Мегару, пригласил к себе
в дом, обещая через несколько дней отправить в Афины. Я приняла его
приглашение, он же со дня на день откладывал приготовления к отъезду.
Наконец, я заметила, что он имеет намерение удержать меня навсегда в доме.
Вскоре я увидела, что вместе с отцом, подрастающий сын также влюбился в
меня, и удерживаемая в доме, как пленница, я, на мое мучение, была
предметом преследования двоих влюбленных. Эти глупцы воображали, что я
из-за них убежала от персидского царя! Когда они увидели, что я желаю
разорвать сети, которыми меня опутали, то гнев обоих разразился. Жена
капитана глядела на меня с ненавистью и мучила своей ревностью, так что я
очутилась в окружении бешеных и угрожающих фурий. Жене пришло в голову
выставить меня мегарцам, как чужестранную соблазнительницу, как
нарушительницу семейного мира, и, так как оба мужчины были раздражены моим
нежеланием остаться, то они не только не мешали, но из мести поддерживали
ее. Труд их увенчался успехом. Я была окружена людьми дорийского
происхождения, но ненавидящими ионийцев и стремящимися во что бы то ни
стало, вблизи могущественных Афин, строго сохранять свои спартанские нравы
и обычаи. На мои настойчивые требования они, наконец, согласились спокойно
отпустить меня. К моим услугам предоставлен был мул для вещей и носилки
для меня и моей рабыни, но когда я вышла из дома мегарца, я увидела
собравшуюся на улице толпу раздраженного народа, встретившего меня
насмешками и бранью. Мегарцам было достаточно узнать, что я милезианка,
чтобы ненавидеть и преследовать со слепой яростью. Не знаю, какое
мужество, какая гордость воодушевили меня, но только, услышав угрозы и
брань дорийцев, я, высоко подняв голову, вошла в толпу, сопровождаемая
дрожащей рабыней. Поначалу толпа немного расступилась, но потом люди
зашевелились, и я очутилась в толпе бранивших и позоривших меня. Некоторые
с угрозами хватали меня за руки и платье. В эту минуту на дороге появился
запряженный лошадьми экипаж, в экипаже сидел человек с добродушным лицом.
Он ехал в окружении рабов. Увидав меня среди окружающей толпы, уже
поднимавшей меня на руки, этот человек остановил экипаж и приказал своим
рабам освободить меня, через мгновение я уже сидела в экипаже, навсегда
оставив проклятую Мегару.
- Теперь я понимаю, Аспазия, - заметил Перикл, - почему ты, всегда
такая сдержанная, приходишь в негодование при одном упоминании о дорийцах.
- Да, - отвечала Аспазия, - с того дня я поклялась в вечной ненависти
Мегаре и всем дорийцам.
- Человек, спасший тебя, - снова сказал Перикл, - без сомнения, был
не кто иной как Гиппоникос?
- Да, это был он.
- В Милете ты изучила роскошный расцвет ионийской жизни, а в Мегаре
познакомилась с резкостью дорийцев, - заметил Перикл, - приехав же в
Афины, я надеюсь, ты чувствуешь себя прекрасно и счастливо?
- Для меня было счастливым то обстоятельство, - отвечала Аспазия, -
что сейчас же по приезде в Афины, я случайно узнала место, в котором
афинский дух достигает своего высшего развития: я говорю о мастерской
Фидия.
- И там, - прибавил Перикл, - там нашла ты людей, которых не
доставало тебе при персидском дворе, людей подвижных, впечатлительных, на
которых ты могла иметь влияние, там встретила ты горячего Алкаменеса...
- И задумчивого сына Софроника, - добавила Аспазия, - и обоим я
старалась дать то, в чем они нуждались: скульптору я показала, что он
может научиться не только от одного Фидия, что же касается Сократа, то мне
удалось отчасти направить его на истинный путь. Но мне еще недоставало
человека, которому я могла бы отдать не только то и другое, но все мое
существо, мое собственное я. Наконец, я нашла его и с этой минуты еще
более приблизилась к очагу, из которого сыплются искры эллинского ума и
жизни.
- Где же это? - спросил Перикл.
- В сердце супруга избивательницы павлинов, Телезиппы, - смеясь,
ответила Аспазия, опуская свою прелестную головку на грудь Перикла. Он
наклонился к ней с поцелуем:
- Многие искры эллинского ума спали бы непробудным сном в этой груди,
Аспазия, если бы к ней никогда не прикасалась твоя прелестная головка.
Так незаметно шел день для счастливой пары в саду Софокла.
Сумерки уже наступили. Между деревьями почти совсем стемнело.
Послышалось пение соловья. Тогда опять появился поэт.
Он снова повел их в прелестный садовый домик, из которого навстречу
им вышла, улыбаясь, подруга Софокла Филания. Перикл и Аспазия были приятно
поражены. Филания была маленькая, прелестно сложенная женщина. У нее были
самые черные глаза и самые черные вьющиеся волосы, какие когда-либо
существовали на свете.
Аспазия поблагодарила поэта за приятную неожиданность и поцеловала
Филанию в лоб. Затем все весело приступили к угощению, в конце которого
Софокл прочел своим гостям обещанный похвальный гимн в честь Эрота.
Очарованная прелестными стихами, Аспазия сейчас же начала подыскивать
к ним мелодию, которая, как будто сама, лилась с ее губ. Филания,
охваченная таким же восторгом, присоединилась к ней, сопровождая пение
очаровательной пляской.
Кто может описать счастье этих людей!
Они были равны олимпийским богам!
Когда, наконец, Перикл и Аспазия поздно вечером проходили через сад,
чтобы возвратиться домой, розы, казалось, благоухали сильнее, луна ярче
освещала зелень, соловьи не пели на берегу Кефиса в эту ночь громче, чем
когда-либо.
7
С тех пор как было окончено построенное Периклом роскошное здание для
состязаний, афиняне не уставали каждый день толпами приходить полюбоваться
на него. Но вскоре вслед за этим последовало окончание Лицея, в который
точно также стали стекаться толпы народа, и хотя его стены и колонны были
только что построены, они были все исписаны различными надписями, в
которых заключались хвалы тому или другому красивому мальчику, так как
сюда собирались многие поклонники прекрасного, желавшие насладиться видом
юношеской красоты и состязаниями в силе и ловкости, воодушевлявшие своим
присутствием и поддерживающие их одобрительными восклицаниями.
Многие старики также любили смотреть на состязания в ловкости и силе.
Это зрелище словно молодило их, напоминая им молодость, и до такой степени
воодушевляло, что они иногда отказывались от роли праздных зрителей и сами
выходили на арену, чтобы принять участие в состязаниях, или же вызывали
своих старых товарищей на песчаный пол гимназии.
- Послушай, Харизий, - слышалось иногда, - как ты думаешь, не
побороться ли нам с тобой, как бывало в молодости? Какими Геркулесами были
мы тогда! Нынешней молодежи далеко до нас! - И оба друга, вспоминая
юность, боролись по всем правилам искусства, окруженные густой толпой
зрителей.
Но тут занимались не только физическими упражнениями, но и обучением
наукам. Самый большой зал, примыкавший к южной стороне перистиля и
начинавшийся за вторым рядом колонн, предназначался для занятий науками,
тогда как три остальные, точно так же, как и сад, примыкавший к ним, были
предназначены для общественных собраний. Афиняне встречались здесь с
поклонниками, друзьями и учениками знаменитых мужей. Здесь можно было
разговаривать более спокойно, чем в залах шумной Агоры. То, что позднейшее
потомство может прочесть в покрытых пылью свитках, то живыми словами
исходило из уст мыслителей.
Немного дней прошло с тех пор, как Лицей открыл свои двери, и в нем
уже слышно было смелое веяние крыльев эллинской мысли. В старике с ясным
взглядом вы узнаете друга Перикла, благородного Анаксагора. Вместе с ним
многие афиняне уже научились искать причину всего в природе и видеть под
олимпийскими богами вечные законы. Но многие еще были склонны видеть в нем
какого-то чародея.
- Это мудрец из Клацомены? - спрашивает какой-то афинянин, обращаясь
к одному ученику и слушателю в группе, окружавшей философа. - Не тот ли
это, который однажды на Олимпийских играх появился со шкурой зверя на
плечах, в то время как на небе сияло яркое солнце и тем, которые смеялись
над ним, говорил, что не пройдет и часа, как разразится гроза, что и
случилось ко всеобщему удивлению. Откуда мог почерпнуть человек подобное
предвидение, если только он не знаком со сверхъестественными вещами и с
колдовством?
- Спроси об этом его самого, - отвечал ученик.
Афинянин последовал данному совету и повторил свой вопрос самому
Анаксагору.
- Тот ли ты человек, который на Олимпийских играх предсказал грозу
при ясном небе?
- Да, это я, - улыбаясь отвечал Анаксагор, - и ты сам мог бы это
сделать, не обращаясь к колдовству, если бы один аркадский пастух научил
тебя, по вершине Эриманта...
- Что ты хочешь сказать, вспомнив о вершине Эриманта? - перебил
афинянин.
- Эримант, - отвечал Анаксагор, - эта самая высокая гора на границах
Аркадии, Ахайи и Элизе, видимая с Олимпа. И когда одна из вершин этой горы
в сильный жар при северо-восточном ветре покрывается шапкой из облаков, то
в скором времени начинается гроза.
Когда после этого один из окружающих завел речь о происхождении и
причинах грозы, Анаксагор стал говорить, что молния есть результат
