столкновения облаков, затем перешел к другим явлениям природы и говорил
совершенно новые вещи. Например, утверждал, что солнце состоит из большой
раскаленной массы и гораздо больше Пелопонеса. Луна, по его словам, была
населена и имела холмы и долины.
В то время, как в одной из групп разговаривали таким образом о
науках, в другой, не менее оживленно толковали о политике или о различных
торговых новостях. В одном из дальних уголков северной залы Лицея, на
мраморной скамье сидели двое и с большим жаром разговаривали. Один из них
был юноша замечательной красоты, другой тоже был молод, но его наружность
представляла резкий контраст с наружностью его соседа. Почти все из
проходивших мимо останавливались или оглядывались несколько раз,
пораженные редкой красотой младшего юноши и ожидая той минуты, когда он
встанет, чтобы принять участие в гимнастических упражнениях, так как он,
очевидно, пришел для этой цели, чтобы показаться во всей красоте
обнаженного тела. Но ожидавшие этого ошибались, так как очаровательный
юноша был не кто другой, как прелестная подруга Перикла, которая в этот
день снова прибегла к помощи переодевания, чтобы поглядеть любимое
создание своего друга: недавно оконченный Лицей.
На этот раз она выбрала в спутники своего старинного приятеля
Сократа, так как появляться открыто с Периклом в этом наряде она не
осмеливалась, потому что тайна ее пола была бы быстро открыта.
Сократ с удовольствием принял на себя то, в чем Перикл должен был
отказать самому себе и своей подруге. Он пришел с ней рано утром, чтобы
показать ей внутренность здания, прежде чем начнутся упражнения мальчиков
и юношей. Показывая ей новую постройку, он не забыл ничего: ни громадных
залов, ни бань, ни молодого сада, разведенного вокруг гимназии и
спускавшегося к берегу моря.
Искатель истины и друг мудрости, мыслитель из мастерской Фидия, мог
быть выбран в спутники Аспазии, не подвергая ее опасности быть узнанной.
Сидя с Аспазией он говорил о том, как благоразумно поступил Перикл,
соединив одеон и лицей. Окончив осмотр здания, он сумел удержать Аспазию
разговором. Опустившись с ней на скамью в наиболее из уединенной из зал,
он перешел к своему любимому предмету, на который постоянно переходил, как
только встречался с прекрасной милезианкой.
К несчастью, в то время, как он предлагал Аспазии вопросы о любви,
ответы ее постоянно вызывали возражение философа.
- То, что ты описываешь, Аспазия, это не любовь к другому, это любовь
к самому себе...
Он хотел знать, что такое собственно значит, когда, например,
говорят: "Перикл любит Аспазию" или "Аспазия любит Перикла".
Но какой бы оборот ни хотела придать разговору милезианка, чтобы она
ни говорила, Сократ постоянно выводил из ее слов то, что если один любит
другого, то, в сущности, он любит только самого себя и ищет собственного
удовольствия. Он же искал такой любви, которая была бы действительно
любовью к другому, а не только к самому себе, и постоянно находил, что во
всех объяснениях Аспазии нет ни малейшего следа подобной любви. Он видел в
любви, о которой говорила Аспазия, один только эгоизм - эгоизм двоих.
Сократ и красавица уже давно разговаривали об этом, когда в зале
появился Анаксагор с несколькими спутниками.
- Без сомнения, - сказал Сократ, сами боги посылают нам этого
человека, чтобы он, мимоходом, вывел нас из затруднения.
- Не кажется ли тебе, - возразила, улыбаясь, Аспазия, - что молодости
стыдно узнавать о любви у старости.
Медленно шагая взад и вперед по залу и часто останавливаясь на
мгновение, возражая своим собеседникам, Анаксагор приблизился к тому
месту, где сидели, разговаривая, Сократ и Аспазия. Тогда, не ожидая
поклона молодых людей, он ласково посмотрел на них. Сократ поднялся и
сказал:
- Как завидую я, Анаксагор, тем твоим друзьям, которые сопровождают
тебя целый день и каждую минуту черпают из источника мудрости. Мы,
остальные, только изредка встречающиеся с тобой, по целым дням носимся с
несокрушимыми сомнениями, которые мучат нас. Вот, например, я уже целый
час расспрашиваю сына Аксиоха, желая узнать от него, что такое любовь, так
как он знаток этого. Но он, как кажется, не желает открыть мне своей
мудрости и со злой насмешкой говорит мне такие вещи, которые делают меня
еще более несчастным, чем прежде. Сжалься надо мной, Анаксагор, и скажи
мне, что такое любовь?
- Сначала, - отвечал философ, не поняв вопроса, - царствовал всеобщий
беспорядок: материя и семя были смешаны в слепом беспорядке, был хаос,
ночь и эреб. Не было ни неба, ни земли, ни воздуха, - одна мрачная ночь,
оплодотворенная ветром, произвела Урана, из которого появилась на свете
любовь или крылатый Эрот, как говорят поэты, могущественной властью
которого разрешили внутренний спор вещи, которые соединились с любовью,
пока, наконец, вода, земля, небо, люди, боги появились из лона природы,
как дети любви...
- В таком случае, праотцом богов был Эрот? - спросил Сократ. - Но,
Анаксагор, я слышал от тебя также, что ты называл первым и высшим
существом разум. Неужели же разум и Эрот, всемогущий ум и любовь - одно и
то же?
- Это весьма возможно, - отвечал Анаксагор, - что в сущности они одно
и то же и стремятся к одной и той же цели, один сознательно, другой -
слепо...
- В таком случае понятно, - вскричал Сократ, - то, что говорят о
слепоте любви, о завязанных глазах Эрота! Если я хорошо понял тебя,
Анаксагор, то Эрот никто иной, как разум с завязанными глазами...
- Понимай это так, если тебе нравится, - сказал Анаксагор.
- Но посмотри, Анаксагор, - продолжал Сократ, - как ты меня и вот
этого юношу, потомка милезийца Аксиоха, отвлек от предмета нашего
разговора в области высшей мудрости, так как я и этот юноша, разговаривая,
имели в виду совсем другой род любви, чем тот, о котором ты заговорил с
нами. Мы спрашивали тебя, и мне кажется этот вопрос заслуживает внимания:
какова собственно сущность и цель чувства, по милости которого мужчина или
женщина любит именно ту женщину или того мужчину, а не другого?
- Чувство этого рода, - отвечал Анаксагор, - через которое мужчина к
женщине, но не к женщине вообще, а к определенной женщине в частности,
чувствует страстное стремление, есть род болезни души, и как таковой
заслуживает сожаления, так как страстная склонность, будучи не
удовлетворена, ведет к отчаянию и горю и даже тогда, когда имеет надежду
быть удовлетворенной или действительно бывает отчасти удовлетворена,
ставит человека, охваченного ею, в зависимости от любимого существа, так
как все, к чему мы привязываемся такого рода страстью, может быть у нас
снова отнято, и эта потеря причиняет нам невыносимые муки.
Такая болезненная любовная страсть изменяет человека, наполняет его
постоянным страхом и ревностью, делает смелейшего - трусом, сильнейшего -
слабым, благороднейшего человека - равнодушным к чести и позору и самого
расчетливого - расточительным. Он восстанавливает людей друг против друга,
бывает источником несчастья для целых народов и городов. Так из-за одной
женщины, греки в течение многих годов проливали кровь своих лучших сынов.
Едва успел Анаксагор окончить свою речь, как Перикл, разговаривая с
несколькими спутниками, в свою очередь вошел в залу. Он увидал Анаксагора,
разговаривающего с Сократом, узнал переодетую Аспазию и бросил на нее
удивленный и вопросительный взгляд, на который она отвечала непринужденной
улыбкой.
Перикл остановился и, так как он услыхал только последние слова
Анаксагора, то, здороваясь с ним, спросил о чем идет разговор.
- Пусть объяснит тебе это, - сказал с лукавой улыбкой Сократ, - вот
этот юноша, сын милезийца Аксиоха, так как он виноват в том, что Анаксагор
был вынужден остановиться здесь и отвечать на несколько моих вопросов.
- Речь мудрого Анаксагора, - сказала Аспазия, - была ответом на
вопрос Сократа: что такое любовь?
- И что же он отвечал? Что такое любовь? - спросил Перикл.
- Он сказал, - отвечала Аспазия, - если понимать не только буквально
его слова, но и то, что под ними скрывается, что любовь, как ни была бы
она сильна и страстна, всегда должна остаться только предметом
развлечения, но никогда не должна переходить в болезненную мечтательность
или в тиранию, тем более в истачивающую сердце ревность...
- Он сказал, - вмешался Сократ с многозначительной улыбкой, - что
если кто-нибудь дорогого ему юношу или красавицу, которую он любит, увидит
с другим красивым или уродливым человеком, он не должен считать
необходимым нахмурить свои олимпийские брови или собрать греческий флот в
Авлиде, чтобы в дикой ярости уничтожить народы и города...
Перикл улыбнулся. Он находил фигуру Силена Сократа почти забавной и
смешной рядом со сверкающей прелестью сидевшей рядом переодетой Аспазии. В
первую минуту он, правда, был удивлен, найдя здесь Аспазию, и его
олимпийские брови действительно нахмурились, но теперь он уже стыдился
этого первого движения. Он не сомневался в намерении своей прелестной
подруги осмотреть его любимое произведение, но он считал нужным напомнить
ей, хоть не прямым путем, что близка минута, когда ей следует удалиться:
он заметил, что гимнастические упражнения скоро должны начаться. Затем
прибавил, что он считал долгом чести быть здесь сегодня, так как его два
сына Ксантипп и Паралос, точно так же как и воспитанник Алкивиад, в первый
раз примут участие в публичном состязании мальчиков в гимназии, так как
маленького Алкивиада невозможно было удерживать долее, до такой степени он
желал поскорее отличиться в Лицее в состязании со своими сверстниками.
Анаксагор и его спутники с живым участием выслушали это известие и
присоединились к Периклу, чтобы быть свидетелями борьбы маленького
Алкивиада, о котором афиняне, как ни был он молод, уже начинали говорить.
Аспазия также поднялась вместе с Сократом как бы для того, чтобы
последовать за другими, и потихоньку попросила вывести ее из Лицея, но
задумчивый ученик Фидия, выйдя с переодетой красавицей из толпы, шел
рядом, погруженный в свои мысли, и привел ее вместо выхода из здания, в
отдельную, совершенно пустую залу, вдали от места, где должны были
происходить упражнения мальчиков и юношей. Его ум был занят словами
Анаксагора относительно того, что такое страсть и любовь. Слова мудреца
глубоко проникли ему в душу.
Аспазия, наконец, спросила о причине его задумчивого молчания. Он
долго ничего не отвечал, затем, как бы проснувшись от крепкого сна,
опустился на мраморную скамью в опустелой зале и обратился к своей
спутнице:
- Знаешь, Аспазия, когда я в первый раз увидал в себе своего демона?
- Что ты называешь своим демоном? - спросила Аспазия.
- Мой демон, - отвечал он, - есть нечто среднее между божественной и
человеческой природой. Он не призрак, не приведение, так как я очень часто
слышу, совершенно ясно, его голос внутри себя, но, к сожалению, он не в
состоянии или не хочет посвятить меня во всю глубину мудрости и в этом
отношении, как кажется, не сильнее и не умнее меня самого. Он
довольствуется только тем, что в единичных случаях коротко и безо всякого
объяснения говорит мне вполне понятным голосом, что я должен или чего не
должен делать. В первый раз я услышал этот голос, когда впервые увидел
тебя, Аспазия.
- Что же приказал тебе твой демон в эту минуту? - спросила она.
