Вот уже все двоится в глазах, сердце болтается где-то у самого горла.
Жалко погибать так, но пусть потом подумают, поплачут, опомнятся. Почему
- Еремка? Других зовут по-настоящему - Сашка, Митька, Степка. Иван -
Ванька - и то можно терпеть. В сказках вон, Иванушка катается на сером
волке, волк говорит по-человечьи и привозит Ивана прямо к царевне. Ца-
ревна стоит в окне смирно, не смеется, не высовывает язык, как Наташа.
Ивану - мед, пряники, сахарные уста, отваливают полцарства тоже. За что
отваливаются-то? Что он дурак? Бабушка говорит, "за простоту Бог посыла-
ет". А Еремеи весь свой век толкут воду в ступе и ковыряют старые лапти.
Им Бог за простоту ничего не посылает.
"Утоплюсь в Кубани. Сложу руки на животе и пойду ко дну".
И вижу, как опускаюсь на дно реки со сложенными на животе руками, как
кругом в желтой воде зубастые сомы страшно шевелят огромными усами, слы-
шу над собой, на берегу, плач бабушки и сам начинаю тихо повизгивать.
"Сомы - они норовят прямо за икру. И лучше бы сперва Ванька Бочар
утопился".
Ванька Бочар и Наташа постоянно путаются в мыслях. Наташа - непонят-
ная, а Бочар - весь тут. Каждый день с ним режусь в суски*1 и каждый
день дерусь. Ванька - пузатый, раскосый, с приплюснутым носом. Хуже вся-
кого людоеда. Вот хорошо - мной будут угощаться сомы и всякая подводная
тварь, а Ванька будет всех драть!
"Сперва бы Ванька Бочар... Посмотреть бы, как он на том свете..."
Бабушка часто говаривала, что все дети ангелы и после смерти идут
прямо в рай. Она еще не знает, какой Ванька Бочар душегуб. Посмотреть
бы, как он в раю стал матерщинить и драться. Его бы сейчас ангел огнен-
ным мечом по шее. Наклал бы ему, как Адаму...
Сквозь звон и шум в ушах доносится козлиный вопль:
- Еремка, Еремка!
Крепко зажимаю голову между коленями.
- Еремка, Еремка! Ону-у-ча. О-ну-у-у-ча-а!
Если не пойти, будет орать целый час, а в шведовском дворе все слыш-
но. Бегу. Дорожка жжет босые ноги, как пламенем облизывает. А Ванька
хоть _______________
*1 Суски - коровьи бабки. бы - что! Ходит колесом по пыльной дороге,
орет дурацкое: "Онуча, онуча! Га-га! Онуча-а!..".
Из-за угла вывернулась рота солдат. Как у гусеницы щетка - штыки на
спине. Ванька вывалил язык перед барабанщиком, заложил правую руку под
мышки, левой пукает под барабан. Ефрейтор недоволен, косится, сердито
шевелит острыми усами.
"С саблей, а боится... Я бы прямо пырнул саблей. Тут бы ему и конец".
- Дяденька, дай ему, д-да-ай!..
Ефрейтор фыркнул, как кот, и ткнул саблей в воздухе.
- Но, куда!..
Ванька отскочил, задрал линючую кумачевую рубашку, кажет голое брюхо
и взбивает пыль:
- Ать, два! Ать, два.
Прошли солдаты, и Ванька, надувшись жабой, стоит передо мною в упор.
- Ты что? А?
- А что?
- Что, - "а что?"?
- "Дяденька, дай ему"?
- Лучше не лезь!
На Ваньке, как на кабане щетина, вздыбилась рубашка.
- Дать в морду?
- А ну, дай!
- Дать?
- Дай!
- Ну, дать?
- Дай, чорт!..
Ванька знает, что я слабее. Но ничего, - достанется. Вцеплюсь - не
отцепишь. Отходит. Встряхиваясь, вздергивая сползавшие штаны, отбежал к
шведовскому забору и подхватил камень на ходу. Сердце все перевернулось,
- а что я мог сделать? Ванька ухнул в шведовский забор камнем, выпятил
живот, заорал такое, что и сказать нельзя:
- Еремка зовет, - а?.. Иди... Наташка!..
Скрылся от всех во дворе, а сердце трепыхается:
- А-яй, яй, что же будет?.. А-яй-яй, а-яй-яй...
Взношусь на столетнюю акацию, что раскинулась у самого дома. Вот выше
и нельзя. Вижу городской сад, шведовский двор, как на ладони. Все спо-
койно. С крыльца сбежала крикливая Ганьзя с тазом и, размахнувшись, вып-
лескивает помои на кур и гусей. Гусак гонится за Ганьзей, норовит щип-
нуть за пятку... Не слыхали...
"Распустить руки и полететь вниз... вдребезги... Умереть..."
И разное мельтешит в уме: как прошлым летом утонул Сивоконихин Анд-
рюшка, как сама Сивокониха выла на берегу, а Андрюшка лежал спокойно,
весь синий, и губы синие, а в щелочку между ними выглядывали желтые зу-
бы.
"Отчего у живого Андрюшки белые зубы, а у утопленника - желтые?.."
Теснее прижимаюсь к теплому стволу акации, не упасть бы: слезы щеко-
чут горло. Мне жаль Сивокониху, по правде сказать, жаль и Ваньку Бочара,
еще больше себя жалко. Стряхиваю с носа капли слез, чтобы увеличить ру-
чеек, который сполз со щеки и пробирается уже по гладкой коре.
Всего обидне, что нет у меня зеленого галстука, как у псаломщика, ви-
да такого нет и еще, что зовут меня Еремеем, и еще, что мать моя - за-
водская.
II.
Когда идет дождь, хорошо тоже забраться в большую из-под рафинада
бочку и сесть на кучу синей и серой бумаги. Бумага как пахнет-то! - так
бы и ел. Сверху, по крышке, барабанит дождь, а в бочке и душно, и хоро-
шо.
Вот мы и сидим с Колькой, Наташиным братом. Надо мне ему сказать та-
кие слова, что и начать стыдно, а сказать нужно, - в бочку влезли для
того.
- Коль, а Коль?
У Кольки губы большие, никак не может подобрать их. Меня он не слуша-
ет и старательно обкуривает толстую сигару из сахарной бумаги.
- Коль, а Коль?
- Ну?
- Любит она духи?
- Кто?
- Наташа.
- Наташка?
Я молчу, - стыдно.
- Она... любит...
Колька выжимает дымные слезы кулаками, оживляется:
- Она любит. Раз у матери пузырек целый вылила, а сказала на меня...
Ей блузу за то чернилами вымарал, а отчим драл вечером ремнем, - только
не очень больно, ему больше досталось: в живот ногой саданул. Здорово!
Х-хо! Аж рот раззявил!
Колька помолчал и добавил:
- А то идет мимо и дернет за ухо или за волосы потянет... Заброд-
чик... Пан Твардовский...
Колька дерет бумагу на полоски и грустно решает:
- Убегу я от них... от отчима...
- Куда?
- Уйду в кочегары на пароход. Уеду в другой город, через море, и по-
том поступлю в музыканты.
Слышал уж и это по сту раз. Отчим у Кольки рыжий: все рыжие - черти.
Конон - тоже рыжий.
"Сказать Кольке сразу... или не сказать?"
- Коль, а Коль!
- Ну?
- Что, как я ей подарю?..
- Кому?
- Ну, - "кому", ну, - Наташе...
- Что подаришь?
- "Что", "что", "что", - духи подарю.
Кольку это мало удивило. Сверля пальцем ноздрю, он басовито ответил:
- Рубель стоит.
- Семьдесят пять!
- Рубель.
- Не "рубель", а - рубль, не рубль, а - семьдесят пять: сам спраши-
вал.
- Семьдесят пять - вонючие.
- Не твое дело, какие хочу.
- Какие хочу - учох еикак. Давай навыворот.
- Передашь Наташе? Ладно?
- Ондал.
- Дурак ты!
- Ыт каруд...
Лучше Кольки нет никого. Он друг до самой смерти. Бросился на него,
опрокинул, подмял под себя. Сам стал на голову и вытянул ноги под самую
крышку.
И вот крышка над нами поднялась. Вижу над собой лицо Наташи. Русая
коса скользнула вниз.
"Вот так, вот так..."
Дрыгнуть ногами, - еще ей в лицо попадешь.
"Вот так - так".
А она смеется:
- Ах, Еремей, Еремей...
"Все слышала, все"...
III.
Прямой, как палка, слепой дед-баштанник греется на закате. Уставился
сыч-сычем в солнце, которое краем врезалось в вишняк, и сидит... Бабушка
распрямила сгорбленную спину, прижалась к стене хаты, вяжет она. А дед
очень хитрый. Он и не дед мне, а так - живет у нас в сарае, Христа ради.
Прищурил один глаз, подмигивает солнцу:
- Быдто вижу иной раз корону такую... красную...
"Быдто, быдто, быдто"... Ему вовсе и не жаль мученицу... Все видит, а
притворяется... чтобы больше давали.
- Ты слушай, а не мешай другим.
Бабушка тоже недовольно покосилась. Посмотрел, много ли осталось до
конца книги. Читаю я хорошо, без запинок, со знаками препинания. Очень
много только запятых, - где и не нужно - наставили.
"В иной день инок, взяв веревку из финиковых ветвей, крепко препоя-
сался, так что веревка впилась и перерезала тело его даже до костей. А
засим преподобный взошел на самую вершину горы и, решившись более не
сходить оттуда, прикрепил себя к скале железной цепью..."
Закрыл глаза и подумал:
"Согласился бы терпеть тоже. И пошел бы на казнь. Пускай поджаривали
бы на сковороде, опускали в кипяток, только бы зажмурился, - пускай... А
чего они зря мучатся? Лучше б в порту макуху грузили, - печенку надсажа-
ли..."
Закрыл глаза и передо мной, будто из тумана, вышли - скала с железной
цепью, помост со свинцом и, кругом, эфиопские воины. Они держали самого
меня в цепях. Тут подходил царь эфиопский, выкатывал глаза, величиной с
фонари, кричал и брызгал слюной: "Откажись от Наташи!". Цепи резали те-
ло, но было так сладко. Отвертывался от царя. Дурак он, - хоть и царь.
Царь пуще сучил кулаками, скрипел зубами, как скрипят наши большие воро-
та, и орал очень сердито: "В котел!". Ну, что ж!.. Шел к котлу и улыбал-
ся. Одна мысль одолевала - будет от меня вонять противно горелым жиром,
как от сусок. Свинчатки всегда здорово воняют и шкварчит жир в них от
свинца.
Бабушка зевнула и перекрестила рот:
- Царица небесная, и за что мучения такие?
Посмотрел, как слезятся у бабушки глаза и сладостно подумал:
"За Наташу. Еще и не то... Только бы перед котлом поцеловать ее, как
святой Евстафий целовался с женой. Потом все равно... Пусть узнают все,
что Еремей Онуча - совсем другой человек... И ничего не боится..."
- Еремушка, ты плачешь?
- Бабушка!
- Ну, иди, иди, - вытру глазки.
Сердито вскочил:
- Сорок мучеников не плакали, и я тоже... подавно...
Бабушка качала головой, соглашалась, но дед насмешливо заводил
бельмы:
- Ерой!
- Скопидом... Бабушка! Найду... вот найду твой гаман... Схоронил, -
а!..
Ехидный он и, верно, где-то по ночам хоронит деньги.
Калиткой хлопнули; на дорожке показался Колька. Он несется вприпрыж-
ку, на ходу сосет шоколад. Должно быть, именинник у них. Мчимся в сад.
- Колька, полезем на акацию!
- Давай навыворот.
- Сперва с'едим арбуз. Ладно?
- Ондал.
Добыли арбуз, обвязали веревкой, втащили за собой на акацию. На
большом суке, у самой верхушки, прилажен помост из дощечки. Полоснули
ножом по арбузу. Колька выложил конфеты. Хорошо! Стреляем друг в друга
скользкими арбузными семечками. Отсюда вижу псаломщика. Оттопыривая зад,
он идет мимо шведовского двора и вертит тросточку мельницей.
- Стрельнуть бы ему в нос.
- Чего ходит... рыжий?..
Колька хихикает. По двору прошла Наташа и прильнула к заборной щелоч-
ке. На крыльцо вышла Колькина мать, а Наташа отошла от забора, что-то
говорит матери и вьет косу на плече. Псаломщик все ходит по улице, по
самому припеку, крутит задом и тросточкой.
- У ваших именины?
Колька смеется:
- От псалома полтинник...
- Псалома?.. Полтинник...
- Ну, да.
- За что?
Колька постучал скибкой о ветку.
- Перехватил на улице и говорит: "передай письмо сестре, чтобы никто
не видал, - дам полтинник"... Вот и купил на весь у Семикобылина.
- Ты... передал?
- Ладереп.
Колька засунул палец в рот, достал комок шоколада, осмотрел, засунул
поглубже:
- А что, жалко? Письмо розовое.
- И передал?
- Ладереп.
- "Ладереп"!.. Почтальон!.. Ско-от!..
Дал скибкой арбуза в морду, в раскрытый рот.
- Ты... а... а...
- Пошел, пош-шел!
Схватил за шею, тряхнул. Колька позеленел со страху, скользнул вниз,
с ветки на ветку, с ветки на ветку... Вместе с ним летели куски арбуза,
конфеты... С нижней ветки Колька сорвался, плюхнул. Отбежал к калитке и
оттуда показал кулак:
- Посиди, посиди... Всем расскажу... Посиди... Ону-ча-а!..
"Вот чего Конон крутит по улице. Спустить бы его с акации! Покрутил
бы! Письма пишет с духами. Только и знает перед попом - "госмил-гос-
мил-госмил"... Такой святой, а здесь... Покрутил бы..."
