Ванька сплюнул:
- Отец возьмет на промысел. В крючниках дюже хорошо! Три месяца рабо-
тай на море, а потом - пьянствуй с девками!
Завидно было, что пойдет Ванька в крючники. Весело на море. Но мне
нужно итти в доктора; без этого не жениться на ней. Буду доктором, все
будут звать "доктор" или "господин доктор", Еремеем звать не посмеют, а
мать возьму с завода, хоть и злая она ведьма. Ничего, подобреет.
От дыма всего скрутило, земля заклубилась кустами и травами, а
большой барабан, что ухает наверху, будто стоит на моей голове. Чтобы
выйти отсюда, надо подняться на обрыв, пройти глушняком к забору. Бредем
еле-еле. Колька два раза бегал за куст и возвращался зеленый, как тина.
Держусь, а ноги будто увязают в землю. Попасться бы на глаза учителю - и
кончено. Ваньке-то ничего.
Бочар влезает на обрыв, осмотрелся и козырем с'езжает вниз с текучего
песка:
- Никого. Псалом один сидит с бабкой.
"Вот так... Узнала бы..."
Взбираемся наверх. На скамейке, под толстым дубом, сидят Наташа и Ко-
нон. Рука Наташи в руке Конона. Псалом смотрит напористо, а она смеется.
Колька с Бочаром убежали, а я стоял как пень.
"Не упасть бы перед Кононом, или пройдешь, как пьяный".
Пошел быстро и неверно, и, поровнявшись, снял фуражку, не для рыжего
снял.
- Ерема!
Псалом поманил пальцем.
Решил, что лучше подойти. Плавал в глазах туман и круги. Наташа поче-
му-то дергала псалома за руку. Подошел. Конон молча крутил ус. Вижу -
вот прыснет со смеху. Хочу сказать умное и не знаю что, и во рту сухо.
Конон выгнулся весь на скамейке:
- Вы прекрасны, точно роза...
Прыснул, запрокинув голову.
"Разве дать ему ногой в нос?.."
Так весело, что разинул рот с усами рыжими.
- Кэк это? А-га-га-га! А-га-га-га! "Роза вянет от мороза".
А-га-га-га!..
Захватило дух. Надо уйти, что-нибудь сказать, а что сказать? И ноги
не слушаются. С трудом выжал:
- Ка...ка...кие... вы!..
Наташа покраснела. Быстро пошел и слышал позади:
- "Ка...ка...ка..." Ваше личко никогда... А-га-га-га!..
Ненавидел я ее, а себя за углом бил по голове кулаком.
"Онуча... Господин доктор... Заводский... Еремка".
Еремку бил, обиду бил, глупость свою...
VII.
С этого пошло все хуже и хуже. Под вечер другого дня Колька, с прит-
ворным усилием, долго рылся в кармане, достал "Спящую Красавицу" и пос-
тавил на землю:
- Сказала... Не надо, сказала...
Белая головка снята с пузырька и духов не хватало до золотого ярлыка.
Оба уперлись взглядом в землю возле пузырька. Хорошо бы избить сейчас
Кольку. Поднял голову и посмотрел. У Кольки дрожали углы губ. Стало
жаль. Перевел взгляд на "Спящую Красавицу". Каблуком бы ее. И еще захо-
телось остаться одному.
- Колька!
Колька посмотрел, часто моргая.
- Продам духи и тогда купим пороху. Приходи, Колька, завтра.
- Пойдем сичас!
- Нельзя сичас, - уроки. Иди домой.
Колька упрямо уставился в землю:
- Не пойду!
Слегка подтолкнул его:
- Иди!
- Не пойду!
- Ну, пойду я в дом. Ты будешь тут что?..
- Ну, и буду...
Колька взглянул исподлобья, медленно пошел из сада.
- Приходи, стрелять будем.
Колька не оборачивался.
Поднял "Спящую Красавицу", поковырял ярлычек. Сунул разом пузырек в
карман и вышел за ворота. Длинная улица наша выходила к песчаному выго-
ну, где стояли маслобойни. Тут пахло то горчицей, то подсолнухами. Здесь
добывалась макуха и бывали драки с пузатыми хохлятами. Крепко сжимал пу-
зырек в штанине. У маслобоен орали и матерщинили казаки. Сваливали с
подвод, с арб мешки с подсолнухами. Кругом сыпучий песок. А на кладбище
сразу стало пустынно и прохладно. С могил пахло чобром. Вышел на обрыв.
Внизу, в желтом песке оскалилась каменоломня; как выбитые зубы, валялись
белые плиты. Оглянулся по сторонам, спрыгнул в яму. Все нужно сделать
быстро, и, чтобы никто не видал. Подошел к самой большой плите, вытащил
вспотевшую руку с пузырьком, закрыл глаза, с силой швырнул пузырек в ка-
мень. "Спящая Красавица" скользнула по краю плиты и невредимо вонзилась
в песок. Быстро вырвал из песка и, на этот раз, без промаха хрястнул о
камень. От всей "Спящей Красавицы" остались на камне серебристая пуговка
и подтек. Оглянулся по сторонам и прислушался. Тихо в заброшенном
карьере. Стал на колени, припал к камню, долго нюхал. Пахло давленной
морковью и сырой глиной. Вдохнул еще, еще... Последний раз. Горстью пес-
ка забросал следы. Побрел домой. Стало легко, как после скарлатины в
прошлом году.
VIII.
С акации видно Наташу. Сидит она под деревом, уронив голову на руки.
В распахнутых дверях дома показался сам казначей и Семикобылин - лавоч-
ник. Семикобылин с малым выволакивают во двор буфет, обеденный стол,
стулья, размахивают руками, кричат. О чем кричат, не слышно.
Что же там такое? Наташа посмотрела в ту сторону и поднесла платок к
глазам, вытирает, значит, плачет.
- Еремей, обедать!
За обедом мать опять скулила - то не так, это не так... Всех ругала
кровопийцами и жуликами; даже до соборного протоиерея добралась за то,
что он "наел живот и завел себе бабу". Думаю, что все на заводе лютые,
потому там из людей жилы вытягивают работой. Пойду в доктора, - может,
мать не будет так шипеть на людей.
- Шведиха отдает-то?.. - перебила мать бабка. - Аль задаром стирала?
- Черти, ведь... Им што?.. Стирай, пожалуй... Черти...
- Купи стулья. Дешево.
- Купишь поехал в Париш... Семикобылин перебивает... Подавился бы,
толсторылый!
Бабушка пригладила мне вихор и жалостливо вздохнула:
- Увозят твоего-то!..
- Кого?
- Кольку...
Кольнуло в грудь.
- Увозят? Куда?
- Уезжают. В губернию увозят.
- Да ты что?..
- Ничего я...
- Жалко?
- Ну да... жалко...
- "Жалко", - передразнила мать - Мало обормотов!
Вскочил, швырнул ложку:
- Мало, мало!
Бросился вон. Что теперь? Побежать на шведовский двор, закричать на
Семикобылина, на всех? Проклятые, оттого и плачет Наташа. Обрадовались!
У дома попалась в руки старая заржавленная сабля, которой в старом
овраге ковыряли глину. Вошел в бурьян и принялся сносить деревянистые
дудки дурмана, кусты лопуха и конского щавеля.
- Вот вам!.. Так вот...
Бормотал, угрожал падавшему бурьяну. Весь в поту пробился к длинной
камышовой изгороди сада Ваньки Бочара. Дальше некуда. Воткнул саблю в
землю, переводя дух:
- Еще покажу... как тут расти!..
Возле самой изгороди что-то живое закопошилось вдруг под опавшим дур-
маном, копошилось и пищало:
"Медянка!.."
Гадюка быстро выскользнула и сердито подняла голову с мышенком в пас-
ти. Глаза - как два злых огонька. Рот разодран жадным стараньем прогло-
тить мышь. Сердце упало. Будто сковали всего; рубил, но все мимо. Змея
улепетывала. Но вот - удачный удар и кольца змеиные забились на месте.
Свивались, развивались, хвост хлестал землю. У змеиных кусков ползала и
тыкалась в землю головой мышь. Рыженькая шубка зализана, как голова цы-
рюльника Морозова.
"А что, если самка погонится или самец?.. Смерть как налетит... И
хвостом, хвостом..."
Быстро подхватил мышь, завернул в край рубашки и пустился вон из са-
да, а страх морозом подирал спину. У сарая, на убитой площадке, на самом
солнцепеке плюхнулся и бережно выложил мышь. Она еще жива, но уже
чуть-чуть ползает.
"Проклятая змея... Проклятый Семикобылин... Всех душит... И Наташу...
Длинный, как змея, и руки длинные..."
- Ну, рыженькая, ну!..
Облизанная мышь ползала, упираясь передними лапками. Тонкий хвостик
дрожал и волочился, оставляя на пыли дорожку.
"Вы прекрасны, точно роза... Разве так плохо?"
Бережно положил мышь на тесовую крышу ледника, у жолоба.
"Обсохнет и скажет: "проси, чего хочешь, - все сделаю". Сейчас пошлю
к Наташе. Семикобылина унесут черти; и чтобы все опять стало на место,
столы - там, диваны сами... Вместо Наташи уедет в губернию рыжий Конон.
Его разжалуют в кочегары. В зеленом галстуке повертит тогда задом в ко-
чегарке. Мышка расскажет Наташе про меня, что весь век буду стараться,
через восемь, ну, через десять лет буду доктором, наряжу ее, как кукол-
ку. Люди будут приходить, а я буду добрый. Всем буду делать даром... Все
будут говорить: "какой хороший человек"... Мать от хорошей жизни тоже
станет добрая и будет ходить в шляпе с большим пером. И забудут, что
смеялись надо мной, потому что буду спасать людей от смерти. Ванька Бо-
чар утонет на заброде, я его подниму и скажу: "Помнишь, как мучил? Вот
теперь, какой я!.. А ты... да...".
Посмотрел на мышь. Не двигалась. Была мертвая.
"Ну, ничего... Пусть она мне скажет только сама, никого не побо-
юсь..."
Крепко стиснул рукоятку ржавой сабли. Пойти прямо к Шведовым, когда
Наташа будет одна сидеть под орехом, сказать ей всю правду, что написал
стихотворение не просто так, а с серьезными намерениями, а "Спящую Кра-
савицу" разбил, потому что мне не жаль духи. Но как сказать? Приду и все
перепутаю, конец и начало, и выйдет смешно:
"Гладко не умею, как законоучитель..."
IX.
Разбудил колокол. Утро хорошее. Спал на камышевой куче; рядом, спиной
ко мне, храпел Вьюн. Это он виноват, что я спал всю ночь. Еще с вечера
залег в камыш, чтобы всю ночь думать, а не спать.
Вскочил, старательно обобрал приставшую к блузе кугу. Возле нашего
дома, как в пожар, - горшки, чугуны, стулья, боченки, - шведовское доб-
ро. Вспотевшая бабушка сидела на новом венском стуле и жаловалась, что
она из мочи выбилась. Мать выскочила сердитая, в муке, с красными пятна-
ми на фартуке: - будут сегодня вареники с вишнями.
- Миленький, беги к Шведовым за цветами, - сказала бабушка.
За воротами остановился, уткнулся в забор лбом. Итти, - не итти? И
как сказать? И всего сказать одно слово, а трудно. Увидят, и начнут сме-
яться и дразнить. Конон не даром заливался тоже...
Долго плутал по переулкам, отзвонили "Достойно", с горы дробью посы-
пался трезвон, отошла обедня. Навстречу попадались бабы с ребятами; у
ребят в руках расписные пряники.
"Приду, а они уехали".
Единым духом проскользнул по двору в сад, к тому месту, где отбил
мышь. Если перелезть через изгородь в Ванькин сад, пробраться между аб-
рикосами и крыжовником, то попадешь к шведовскому двору. В камышевой
стенке - тут собачий лаз, который выходит, как раз, к тому месту, у оре-
ха. Пробрался с дрожью:
"Ну, как поймают... Скажут, груши крал..."
Вот собачий лаз. Пролезая в круглую трескучую дырку, услыхал - кто-то
плачет и тут же увидал Наташу. Она прижалась головой к ореху, косыночка
на плечах поднималась, морщилась, а на виске дрожала, как живая, прядка.
Руки крепко прижаты к лицу, в щели между пальцами текли слезы. Все расс-
мотрел очень хорошо, но не знал, что делать, даже пот выступил под ко-
зырьком. Хотелось закричать: "Наташа, не плачьте!" - и еще, что-то дру-
гое, но, вместо всего, попятился к собачьему лазу и затрещал камышом,
как кабан. Она отняла руки, посмотрела набухшими глазами, не понимая.
Опять вылез из дырки, пошел к ней, но запнулся, снял фуражку и больше
ничего не мог... Проглотить бы только ставшее поперек горла...
Наташа разобралась и вдруг стала красной:
- Подсматривать опять?
- Не...
- Что нужно?
- Не... пришел...
- Что нужно?
Сердито вытирала слезы, потом быстро сорвала с открытого подоконника
два цветочных горшка и сунула мне под мышки по горшку:
- Убирайся!
Крепко прижимая горшки к бокам, направился к лазу, хотел пролезть, но
не мог, и лист фикуса хлопал по носу. Тут заметил, что горшки мешают,
шваркнул их о землю. Бежал, бежал, запутался раз ногами, упал, вырвал
стебля два земляной груши и опять побежал.
"Так оно, так..."
Челюсть прыгала, будто от холода; на ходу бил себя по подбородку сни-
