дверью. Беспокоили ее не слова, не слишком ей понятные, беспокоило, что
он непрестанно что-то бормочет.
Кончил петь-
не трону струн.
Замирают песни быстро,
Так под ветром гаснут искры.
Кончил петь -
не трону струн.
Пел когда-то утром чистым -
Вторил дрозд веселым свистом.
Стал я нем,
скворец усталый.
Песен в горле не осталось,
Время пенья миновалось.
Кончил петь -
не трону струн.
Не в силах больше это выносить, Мария метнулась к плите, налила миску
супу, зачерпнула со дна кастрюли побольше мелко нарубленного мяса и ово-
щей. Мартин приподнялся на кровати, сел и принялся есть, уверяя Марию,
что разговаривал не во сне и что нет у него никакой лихорадки.
Мария ушла, а он сидел на кровати мрачный, поникший, тусклым, невидя-
щим взглядом обводил комнату, и вот на глаза ему попалась надорванная
обертка журнала, полученного с утренней почтой и еще не раскрытого, и в
помраченном сознании блеснул свет. "Парфенон", - подумал Мартин, - ав-
густовский "Парфенон", в нем должна быть "Эфемерида". Если бы Бриссенден
дожил! "
Он листал журнал и вдруг замер. Поэма была напечатана на видном мес-
те, под броской заставкой, на полях рисунки в стиле Бердсли. С одной
стороны заставки - фотография Бриссендена, с другой - британского посла
сэра Джона Вэлью. Из редакторского вступления следовало, что однажды сэр
Вэлью сказал, будто в Америке нет поэтов, а "Парфенон" публикацией "Эфе-
мериды" отвечает: Вот вам, сэр Вэлью, получайте! Картрайт Брюс был подан
как замечательнейший американский критик, и приводились его слова, что
"Эфемерида" замечательнейшая поэма, другой такой американская литература
не знает. И заканчивалось это вступление так: "Мы еще не сумели оценить
все достоинства "Эфемериды", а быть может, и никогда не сумеем вполне их
оценить. Но мы неоднократно перечитывали поэму, поражались - где нашел
мистер Бриссенден такие слова, как удачно подобрал их и как сумел свя-
зать в единое целое". А дальше шла сама поэма.
- Да, повезло, что вы не дожили до этого, Брисс, дружище, - пробормо-
тал Мартин, опустил журнал, и тот соскользнул между колен на пол.
Все это отдавало тошнотворной дешевкой, пошлостью, но Мартин равно-
душно заметил, что не так уж ему и тошно. Он бы рад был обозлиться, но и
не пытался, не хватало сил. Слишком в нем все оцепенело. Кровь застыла,
где ей вскипеть негодованием. В конце концов, не все ли равно? Это не
хуже всего прочего, что Бриссенден так осуждал в буржуазном обществе.
- Бедняга Брисс, - прошептал Мартин. - Он бы никогда мне этого не
простил. - Через силу он поднялся и взял коробку из-под бумаги для пишу-
щей машинки. Порылся в ней, достал одиннадцать стихотворений, написанных
другом. Разодрал их и бросил в корзинку. Проделал это медленно, вяло, а
кончив, сел на край кровати и тупо уставился в одну точку.
Он не знал, сколько времени так просидел. И вдруг перед невидящим
взором справа налево протянулась белая полоса. Странно. Она становилась
все отчетливей, и оказалось, это коралловый риф, курящийся брызгами пе-
ны. Потом среди бурунов он различил маленькое каноэ с выносными уключи-
нами. На корме молодой бронзовый бог в алой набедренной повязке; поблес-
кивая на солнце, мелькает у него в руках весло. Мартин узнал его. Это
Моти, младший сын Тати, вождя, это остров Таити, и за курящимся брызгами
пены рифом лежит сладостная земля Папара и у самой реки крытый пальмовы-
ми листьями домик вождя. Близится вечер, и Моти возвращается после рыб-
ной ловли домой. Он ждет, когда накатит высокая волна, и готов перенес-
тись на ней через риф. Потом Мартин увидел себя в ту далекую пору - си-
дит в каноэ впереди, как сиживал когда-то, опустив весло в воду, и ждет
команды Моти: едва позади встанет стеною огромный бирюзовый вал, надо
грести изо всех сил. И вот он уже не зритель, он сидит в каноэ, Моти из-
дал клич, и оба они бешено заработали веслами, взлетели на крутой гре-
бень вздымающейся бирюзы. Рассекаемая лодкой вода шипит, будто рвется
наружу пар из котла, облаком встала водяная пыль, стремительное дви-
женье, рокот, раскатистый грохот, и каноэ выносится в безмятежные воды
лагуны. Моти смеется и трясет головой, трет глаза, в которые попали со-
леные брызги, и они вдвоем гребут к изъеденному волнами коралловому бе-
регу, где за кокосовыми пальмами золотится в лучах заходящего солнца дом
Тати.
Видение растаяло, и опять перед глазами Мартина его неприбранная убо-
гая комнатенка. Тщетно пытался он снова увидеть Таити. Он знал, там поют
среди пальм и девушки танцуют в лунном свете, но их он не увидел. Увидел
только заваленный бумагами стол, пустоту на месте пишущей машинки и не-
мытое окно. Он со стоном закрыл глаза и уснул.
Глава 41
Всю ночь Мартин проспал как убитый, разбудил его почтальон, принесший
утреннюю почту. Усталый, отяжелевший, Мартин вяло просматривал письма. В
тонком конверте оказался чек на двадцать два доллара от одного из воро-
ватых журнальчиков. Полтора года Мартин добивался этих денег. А сейчас
они были ему безразличны. Куда девалось волнение, которое вызывал в нем
прежде издательский чек. В отличие от тех, прежних чеков, этот ничего
ему не сулил. Теперь это чек на двадцать два доллара, только и всего...
просто на него можно будет купить еды.
Та же почта принесла и еще один чек, из нью-йоркского еженедельника в
оплату за юмористический стишок, принятый несколько месяцев назад, чек
на десять долларов. В голову пришла мысль, и Мартин стал неторопливо ее
обдумывать. Что делать дальше, еще неясно и пока не хочется ни за что
браться. А между тем надо жить. И у него множество долгов. Пожалуй, вы-
годнее всего накупить марок и опять отправить в путь все рукописи, что
громоздятся под столом. Одну-другую глядишь, примут. Это поможет жить
дальше. Так он и порешил и, получив по, чекам в Оклендском банке, купил
на десять долларов почтовых марок. Возвращаться к себе в тесную комна-
тушку и готовить завтрак - от одной этой мысли стало тошно. Впервые Мар-
тин махнул рукой на свои долги. Конечно, дома можно состряпать сытный
завтрак, который обойдется в пятнадцать-двадцать центов. Но вместо этого
Мартин пошел в кафе "Форум" я заказал завтрак за два доллара. Двадцать
пять центов он дал на чай и пятьдесят центов потратил на пачку "Египетс-
ких" сигарет. Он закурил впервые с тех пор, как Руфь попросила его бро-
сить. А чего ради теперь не курить, да еще когда хочется.. А деньги, за-
чем их беречь? За пять центов можно бы купить пакет дешевого табаку "Да-
рем", бумаги, и свернуть сорок распрекрасных цигарок-ну и что? Деньги
для него теперь только тем и хороши, что на них можно сразу же что-то
купить. Нет у него ни карты, ни руля, и не все ли равно, куда плыть, за-
то когда плывешь по воле воля, почти и не живешь, а ведь жить больно.
Дни скользили мимо, и каждую ночь Мартин преспокойно спал восемь ча-
сов. Хотя теперь, в ожидании новых чеков, он ел в японских ресторанчи-
ках, где кормили за десять центов, он стал не такой тощий; впалые щеки
округлились. Он уже не изматывал, себя вечным недосыпанием, работой и
занятиями сверх всякой меры. Ничего не писал, не раскрывал книги. Он
много ходил, гулял среди холмов, долгими часами слонялся по тихим пар-
кам. Не было у него ни друзей, ни знакомых, и он не заводил знакомств.
Не хотелось. Неведомо откуда он ждал какого-то толчка, который снова
привел бы в движение его остановившуюся жизнь. А пока жизнь его замерла,
- бесцельная, пустая, бесполезная.
Однажды он отправился в Сан-Франциско, глянуть на "людей из настояще-
го теста". Но в последнюю минуту, уже поднявшись в подъезд, отпрянул от
дверей, повернулся и бежал через многолюдные рабочие кварталы. При мыс-
ли, что придется слушать философские споры, страшно ему стало, и он уди-
рал крадучись, опасливо - вдруг столкнется с кем-нибудь из "настоящих",
кто его узнает.
Случалось, он проглядывал журналы и газеты - хотелось посмотреть, как
там измываются над "Эфемеридой". Поэма имела успех. Но что это был за
успех! Все прочитали ее и все спорили, можно ли это назвать поэзией.
Местная пресса не осталась в стороне, и каждый день в газетах появлялись
мудреные рецензии, язвительные статейки и глубокомысленные письма под-
писчиков. Элен Делла Делмар (под трубные звуки и грохот тамтамов про-
возглашенная величайшей поэтессой Соединенных Штатов) заявила, что Брис-
сенлену не место рядом с ней на Парнасе, и в многословных письмах дока-
зывала публике, что никакой он не поэт.
В следующем номере "Парфенон" похвалялся тем, какую поднял бурю, нас-
мехался над сэром Джоном Вэлью и без зазрения совести использовал смерть
Бриссендена в своих коммерческих интересах. Некая газета, утверждавшая,
что у нее полмиллиона подписчиков, тиснула весьма оригинальный экспромт
Элен Деллы Делмар с колкостями и подковырками в адрес Бриссендена.
Больше того, они посмела еще и сочинить пародию на его поэму.
Не однажды Мартин порадовался, что Бриссенден до этого не дожил. Ведь
он так ненавидел чернь, а сейчас все прекраснейшее в нем, самое святое,
отдан во власть черни. Изо дня в день Красота подвергалась вивисекции.
Каждый дурак хватался за перо, жалкие ничтожества спешили взмыть на вол-
не величия Бриссендена и помельтешить в глазах публики: "Мы получили
письмо от одного джентльмена, который недавно написал такую же поэму,
только лучше", - писала некая газета. Другая газета, упрекая Элен Деллу
Делмар за ее пародию, заявила с полной серьезностью: "Мисс Делмар" бе-
зусловно написала это в веселую минуту, не проявив уважения, с коим ве-
ликий поэт должен бы относиться к другому, быть может, даже более вели-
кому. Однако, даже если мисс Делмар не чужда ревности к человеку, кото-
рый сочинил "Эфемериду", она, как и тысячи других, несомненно, зачарова-
на его творением, и, возможно, придет день, когда она попробует написать
что-нибудь в этом роде".
Священники начали поносить "Эфемериду" в своих проповедях, а один,
который слишком упорно защищал многие идеи поэмы, был за ересь лишен са-
на. Великую поэму использовали для увеселения публики. Ею завладели со-
чинители юмористических виршей и карикатуристы и потешались вовсю, а в
светских еженедельниках пошли в ход шуточки, вроде таких: сэр Чарли
Френшем строго по секрету сказал Арчи Дженнигсу, что, прочитав пять
строк "Эфемериды", пожалуй, кинешься избивать калеку, а после десяти
строк и вовсе утопишься.
Мартин не смеялся и не скрипел в бешенстве зубами. Им овладела глубо-
кая печаль. Рухнул весь его мир, тот мир, что венчала любовь, и после
этого краха разочарование в журнальном мирке к милейшей публике не так
ужасало. Бриссенден совершенно справедливо судил о журналах, а ему, Мар-
тину, чтобы убедиться в этом самому, потребовались годы тяжкого и нап-
расного труда. Да, Бриссенден недаром клял журналы, можно было бы и еще
кое-что прибавить. Ну, да с ними покончено, утешил себя Мартин. Он стре-
мился к звездам, а свалился в зловонную трясину. Все чаще ему виделся
Таити, - такие чистые, такие сладостные видения перед глазами. А есть
еще низинный Паумоту, и скалистые Маркизские острова; теперь он часто
видел себя на борту торговой шхуны или хрупкого катерка, - вот он на
рассвете проходит за риф у Папеэте и пускается в путь вдоль жемчужных
атоллов к Нуку-Хиве, к бухте Тайохаэ, где Тама-ри заколет в честь его
приезда кабана, а увитые гирляндами дочери Тамари возьмут его за руки и
с пес-ней и смехом обовьют и его цветами. Это зов Южных морей, и конечно
же, рано или поздно он отзовется.
А пока он ничего не делал, отдыхал и набирался сил после долгого пе-
рехода через царство знания. Когда от "Парфенона" пришел чек на триста
пятьдесят долларов, Мартин передал его местному стряпчему, который по
