бить сучьев для костра, - и тут же начнут ни к селу ни к городу поминать
всю родню, отцов, матерей, дядей, двоюродных братьев и сестер, людей,
которые находятся за тысячи миль, и даже тех, кто давно в могиле. Было
совершенно непонятно, какое отношение к рубке сучьев для костра имеют,
например, взгляды Хэла на искусство или пьесы, которые писал его дядя по
матери. Тем не менее к спору все это приплеталось так же часто, как и
политические убеждения Чарльза. И какая связь между длинным языком сест-
ры Чарльза и разжиганием костра на Юконе - это было ясно одной лишь Мер-
седес, которая разражалась потоком комментариев на эту тему, а кстати
уже высказывалась относительно некоторых других неприятных особенностей
мужниной родни. Тем временем костер не разжигался, приготовления к ноч-
легу не делались, собаки оставались ненакормленными.
У Мерседес был особый повод для недовольства - претензии чисто женс-
кого свойства. Она была красива, изнеженна, мужчины всегда рыцарски уха-
живали за ней. А теперь обращение с ней мужа и брата никак нельзя было
назвать рыцарским! Мерседес привыкла ссылаться всегда на свою женскую
беспомощность. Чарльза и Хэла это возмущало. Но она протестовала против
всяких покушений на то, что считала самой основной привилегией своего
пола, и отравляла им жизнь. Она устала, она чувствовала себя больной и
потому, не жалея больше собак, все время ехала на нартах. Однако это
слабое и прелестное создание весило сто двадцать фунтов - весьма солид-
ное прибавление к тяжелой поклаже, которую приходилось тащить ослабевшим
и голодным собакам. Мерседес целыми днями не слезала с нарт - до тех
пор, пока собаки не падали без сил и нарты не останавливались. Чарльз и
Хэл уговаривали ее слезть и идти на лыжах, просили, умоляли, а она
только плакала и докучала богу многословными жалобами на их жестокость к
ней.
Раз мужчины ссадили ее с нарт, но они тут же пожалели об этом и зака-
ялись впредь делать что-либо подобное. Мерседес, как капризный ребенок,
стала нарочно хромать и села на дороге. Мужчины пошли дальше, а она не
тронулась с места. Пройдя три мили, они вынуждены были вернуться за ней,
снять часть груза и силой посадить ее снова на нарты.
Собственные страдания делали этих трех людей равнодушными к страдани-
ям собак. Хэл считал, что закалка - вещь необходимая, но эту свою теорию
применял больше к другим. Сперва он пробовал проповедовать ее сестре и
зятю, но, потерпев неудачу, стал дубинкой вколачивать ее собакам. К тому
времени, как они дошли до Пяти Пальцев, запасы собачьего провианта кон-
чились, и какая-то беззубая старуха индианка согласилась дать им нес-
колько фунтов мороженой лошадиной шкуры в обмен на кольт, который вместе
с длинным охотничьим ножом украшал пояс Хэла. Шкура эта, содранная пол-
года назад с павшей от голода лошади какого-то скотовода, была весьма
жалким суррогатом пищи. От мороза она стала подобна листовому железу, а
когда собака с трудом проглатывала кусок, он и после того, как оттаял,
был совсем непитателен и только раздражал желудок.
Терпя все это, Бэк, словно в каком-то тяжелом кошмаре, плелся во гла-
ве упряжки, тянул нарты, насколько хватало сил, а когда силы изменяли,
падал и лежал, пока его не поднимали на ноги дубинкой или бичом. Его
прекрасная длинная шерсть утратила всю густоту и блеск. Она свалялась и
была грязна, и во многих местах, где дубинка Хэла разрезала кожу, на ней
запеклась кровь. Мускулы его превратились в какие-то узловатые волокна,
и он настолько исхудал, что под дряблой кожей, висевшей складками, резко
выступали все ребра и кости. Это могло надорвать любое сердце, но сердце
у Бэка было железное, как давно доказал человек в красном свитере.
Не в лучшем состоянии, чем Бэк, были и остальные собаки. Они превра-
тились в ходячие скелеты. Их осталось теперь семь, включая и Бэка. Они
были так измучены, что уже стали нечувствительны к ударам бича и дубин-
ки. Боль от побоев ощущалась ими как-то тупо, и они все видели и слышали
словно издалека. Это были уже полумертвые существа, попросту мешки с
костями, в которых жизнь едва теплилась. На остановках они раньше, чем
их распрягут, падали без сил тут же, у дороги; и казалось, что последняя
искорка жизни в них угасла. Когда же на них обрушивались удары дубинки
или бича, эта искра чуть-чуть разгоралась, и они, с трудом поднявшись,
брели дальше.
Наступил день, когда и добряк Билли упал и не мог уже встать. Ре-
вольвера у Хэла больше не было, и он прикончил Билли ударом топора по
голове, затем снял с трупа упряжь и оттащил его в сторону от дороги. Бэк
все это видел, и другие собаки видели, и все они понимали, что то же са-
мое очень скоро будет с ними. На другой день околела "Куна, и осталось
их теперь только пятеро: Джо, такой замученный, что не мог уже даже ог-
рызаться, Пайк, хромающий калека, который утратил всю свою хитрость и
плутоватость, одноглазый Соллекс, все еще преданный делу и затосковавший
оттого, что у него уже не хватало сил тащить нарты. Тик, который никогда
еще не ходил так далеко, как этой зимой, и которого били чаще и сильнее,
потому что он был самый неопытный из всех, и Бэк, все еще занимавший
место вожака, но уже неспособный поддерживать дисциплину и не пытавшийся
даже это делать. От слабости он брел, как слепой, и, различая все словно
сквозь туман, не сбивался с тропы только потому, что ноги привычно нащу-
пывали дорогу.
Стояла чудесная весна, но ни люди, ни собаки не замечали ее. Что ни
день, солнце вставало раньше и позже уходило на покой. В три часа уже
светало, а сумерки наступали только в девять часов вечера. И весь долгий
день ослепительно сияло солнце. Призрачное безмолвие зимы сменилось ве-
сенним шумом пробуждавшейся жизни. Заговорила вся земля, полная радости
возрождения; все, что в долгие месяцы морозов было недвижимо, как мерт-
вое, теперь ожило и пришло в движение. В соснах поднимался сок. На ивах
и осинах распускались почки. Кусты одевались свежей зеленью. По ночам
уже трещали сверчки, а днем копошилось, греясь на солнышке, все, что
ползает и бегает по земле. В лесах перекликались куропатки, стучали дят-
лы, болтали белки, заливались певчие птицы, а высоко в небе кричали ле-
тевшие косяками с юга дикие гуси, рассекая крыльями воздух.
С каждого холмика бежала вода, звенела в воздухе музыка невидимых
родников. Все кругом оттаивало, шумело, качалось под весенним ветром,
спешило жить. Юкон стремился прорвать сковывавший его ледяной покров. Он
размывал лед снизу, а сверху его растапливало солнце. Образовались по-
лыньи, все шире расползались трещины во льду, и уже тонкие пласты его,
отколовшись, уходили в воду. А среди всего этого разлива весны, бурного
биения и трепета просыпающейся жизни, под слепящим солнцем и лаской
вздыхающего ветра, брели, словно навстречу смерти, двое мужчин, женщина
и собаки.
Собаки падали на каждом шагу. Мерседес плакала и не слезала с нарт,
Хэл ругался в бессильной ярости, в слезящихся глазах Чарльза застыла пе-
чаль.
Так дошли они до стоянки Джона Торнтона у устья Белой реки. Как
только остановили нарты, собаки свалились, как мертвые. Мерседес, утирая
слезы, смотрела на Джона Торнтона. Чарльз присел на бревно отдохнуть.
Садился он с трудом, очень медленно - тело у него словно одеревенело.
Разговор начал Хэл. Джон Торнтон отделывал топорище, выстроганное им
из березового полена. Он слушал, не отрываясь от работы, и лишь время от
времени вставлял односложную реплику или давал столь же лаконичный совет
- только тогда, когда его спрашивали: он знал эту породу людей и не сом-
невался, что советы его не будут выполнены.
- Там, наверху, нам тоже говорили, что дорога уже ненадежна, и сове-
товали не идти дальше, - сказал Хэл в ответ на предостережение Торнтона,
что идти сейчас по льду рискованно. - Уверяли, что нам уже не добраться
до Белой реки, - а вот добрались же!
Последние слова сказаны были с иронией и победоносной усмешкой.
- И правильно вам советовали, - заметил Джон Торнтон. - Лед может
тронуться с минуты на минуту. Разве только дурак рискнет идти сейчас че-
рез реку - дуракам, известно, везет. А я вам прямо говорю: я не стал бы
рисковать жизнью и не двинулся бы по этому льду даже за все золото Аляс-
ки.
- Ну еще бы, ведь вы не дурак, - бросил Хэл. - А мы все-таки пойдем
дальше, к Доусону. - Он взмахнул бичом. - Вставай, Бэк! Ну! Вставай, те-
бе говорят! Марш вперед!
Торнтон строгал, не поднимая глаз. Он знал: бесполезно удерживать су-
масбродов от сумасбродств. И в конце концов в мире ничего не изменится,
если станет двумя-тремя дураками меньше.
Но собаки не вставали, несмотря на окрики. Они давно уже дошли до та-
кого состояния, что поднять их можно было только побоями. Бич засвистал
тут и там, делая свое жестокое дело. Джон Торнтон сжал зубы. Первым с
трудом поднялся Соллекс. За ним Тик, а за Тиком, визжа от боли, Джо.
Пайк делал мучительные усилия встать. Приподнявшись на передних лапах,
он упал раз, упал другой и только в третий ему наконец удалось встать. А
Бэк даже и не пытался. Он лежал неподвижно там, где упал. Бич раз за ра-
зом впивался ему в тело, а он не визжал и не сопротивлялся. Торнтон нес-
колько раз как будто порывался что-то сказать, но молчал. В его глазах
стояли слезы. Хэл продолжал хлестать Бэка. Торнтон встал, в нерешимости
заходил взад и вперед.
В первый раз Бэк отказывался повиноваться, и этого было достаточно,
чтобы привести Хэла в ярость. Он бросил бич и схватил дубинку. Но и град
новых, еще более тяжелых ударов не поднял Бэка на ноги. Он, как и другие
собаки, мог бы еще через силу встать, но в отличие от них сознательно не
хотел подниматься. У него было смутное предчувствие надвигающейся гибе-
ли. Это чувство обреченности родилось еще тогда, когда он тащил нарты на
берег, и с тех пор не оставляло Бэка. Целый день он ощущал под ногами
тонкий и уже хрупкий лед и словно чуял близкую беду там, впереди, куда
сейчас снова гнал его хозяин. И он не хотел вставать. Он так исстрадался
и до того дошел, что почти не чувствовал боли от ударов. А они продолжа-
ли сыпаться, и последняя искра жизни уже угасала в нем. Бэк умирал. Он
чувствовал какое-то странное оцепенение во всем теле. Ощущение боли ис-
чезло, он только смутно сознавал, что его бьют, и словно издалека слышал
удары дубины по телу. Но, казалось, это тело не его и все это происходит
где-то вдалеке.
И тут совершенно неожиданно Джон Торнтон с каким-то нечленораздельным
криком, похожим больше на крик животного, кинулся на человека с дубин-
кой. Хэл повалился навзничь, словно его придавило подрубленное дерево.
Мерседес взвизгнула. Чарльз смотрел на эту сцену все с той же застывшей
печалью во взгляде, утирая слезящиеся глаза, но не вставал, потому что
тело у него словно одеревенело.
Джон Торнтон стоял над Бэком, стараясь овладеть собой. Бушевавший в
нем гнев мешал ему говорить.
- Если ты еще раз ударишь эту собаку, я убью тебя! - сказал он нако-
нец, задыхаясь.
- Собака моя, - возразил Хэл, вставая и вытирая кровь с губ. - Уби-
райся, иначе я уложу тебя на месте. Мы идем в Доусон!
Но Торнтон стоял между ним и Бэком и вовсе не обнаруживал намерения
"убраться". Хэл выхватил изза пояса свой длинный, охотничий нож. Мерсе-
дес вопила, плакала, хохотала, словом, была в настоящей истерике. Торн-
тон ударил Хэла топорищем по пальцам и вышиб у него нож. Хэл попытался
поднять нож с земли, но получил второй удар по пальцам. Потом Торнтон
нагнулся, сам поднял нож и разрезал на Бэке постромки.
Вся воинственность Хэла испарилась. К тому же ему пришлось заняться
сестрой, которая свалилась ему на руки, вернее на плечи, и он рассудил,
что Бэк им ни к чему - все равно издыхает и тащить сани не сможет.
