фунта сахара.
-- Ну, хорошо, ведь я и не хочу обирать других. А кроме того, принимая
во внимание, что я имею дело с вами, Уэлз, я обойдусь и двадцатью пятью. --
Ни одной унции!
-- Как? Совсем ни кусочка? Ну, ну, не сердитесь. Мы забудем, что я вас
о чем-то просил, и я заверну к вам как-нибудь в другой раз. До свиданья! Ну
и ну! -- Он повернулся, склонил голову набок и, казалось, весь превратился в
слух.-- Ведь это свисток "Лоры". Она скоро отходит. Вы пойдете посмотреть,
как она отчаливает? Пойдемте вместе.
Джекоб Уэлз надел медвежью шубу и рукавицы, и они прошли через контору
на главный оклад. Он был так обширен, что двести покупателей, стоявших у
прилавков, были почти незаметны. У многих были серьезные лица, и кое-кто
даже мрачно смотрел на председателя компании, когда он проходил мимо.
Приказчики продавали все что угодно, за исключением продовольствия, а именно
на него и был спрос. "Припрятали на худой конец, чтобы вздуть цены",--
брюзжал старатель с рыжей бородой. Джекоб Узла слышал его слова, но не
обратил на них никакого внимания. Он знал, что пока не уляжется паника, он
еще не раз услышит более неприятные вещи.
Выйдя на боковую дорожку, он остановился, чтобы бегло просмотреть
объявления, которые обычно вывешивались на стене здания. В них говорилось о
пропаже, находке и продаже собак, но большую часть составляли объявления о
продаже походного снаряжения. Наиболее робкие были уже напуганы. Снаряжение
в пятьсот фунтов весом предлагалось по цене в один доллар за фунт, если в
него не входила мука, снаряжение с мукой расценивалось по полтора доллара за
фунт. Джекоб Уэлз увидел, что Мелтон беседует с вновь прибывшим человеком,
лицо которого было весьма озабочено. Довольная усмешка короля Бонанцы
свидетельствовала о том, что ему все-таки удалось пополнить запас
продовольствия на зиму.
-- Дэйв, почему бы вам не поискать сахара таким путем? -- спросил
Джекоб Уэлз, указывая на объявления.
Дэйв Харни с упреком посмотрел на него. -- Напрасно вы думаете, что я
не искал. Я вконец загнал своих собак, объехав всю округу от Клондайка до
Госпиталя. И нигде ничего не нашел ни за деньги, ни даром.
Они спустились по дорожке мимо дверей склада. Ряды саней стояли вдоль
его стены, и заждавшиеся собаки, по-волчьи свернувшись клубком, лежали на
снегу. Это был первый настоящий снегопад за всю осень. Наконец-то старатели
дождались возможности начать перевозку клади.
-- Забавно, не правда ли?--еще раз закинул удочку Дэйв, когда они
проходили по главной улице, ведущей на берег реки.-- Очень забавно, что я
владелец двух Эльдорадо в пятьсот с лишним футов каждый, человек, стоящий
пять миллионов, как одна копейка, не имею чем подсластить себе кофе или
кашу! Провались она к чертям, эта страна, пропади она пропадом! Я продам
свои заявки! Я брошу все! Я... я... я уеду в Штаты!
-- О нет, вы этого не сделаете,-- ответил Джекоб Уэлз.-- Я и раньше от
вас это слышал. Если память мне не изменяет, вы целый год питались
исключительно мясом, когда торчали в верховьях реки Стюарт. И вы ели
внутренности лососей и собак в верховьях реки Тананы, не говоря уже о том,
что два раза вам пришлось пережить голод. И все-таки вы не уехали отсюда. И
вы никогда не уедете. Вы здесь умрете, и это так же верно, как то, что
сейчас "Лора" снимается с якоря. Я спокойно ожидаю того дня, когда увезу вас
отсюда в свинцовом гробу и обременю Сан-Франциско заботами о ликвидации
вашего имущества. Вы здесь увязли, и вы сами это знаете.
Разговаривая, он все время отвечал на приветствия встречных. В основном
это были старожилы, и он знал каждого из них по имени. Но не было также
почти ни одного новичка, которому не было бы знакомо его лицо.
-- Я готов побиться об заклад, что в 1900 году я буду в Париже,-- слабо
протестовал король Эльдорадо.
Но Джекоб Уэлз не слышал его. Раздались резкие звуки гонга, которыми
Макгрегор приветствовал его, стоя на капитанском мостике, и "Лора" медленно
отошла от берега. Провожающие огласили воздух пожеланиями счастливого пути и
последними напутствиями, но триста неудачников, оставлявших на берегу свои
золотые мечты, были безнадежно угрюмы и ни на что не отвечали. "Лора"
миновала канал, проделанный в при-брежяой полосе льда. Потом течение реки
подхватило ее, и, дав последний свисток, она пошла на всех парах.
Толпа разошлась. Джекоб Уэлз остался стоять, окруженный группой человек
в двадцать. Разговор шел о голоде, и это был разговор мужчин. Даже Дэйв
Харии перестал проклинать страну, где нельзя достать сахара, и весело
издевался над новичками--чечако, как он называл их, позаимствовав это слово
из языка сивашей. Виезапно его зоркие глаза различили черную точку,
двигавшуюся по реке, среди похожего на кашу льда. -- Взгляните-ка--закричал
он.--Сюда плывет каноэ!
Искусно лавируя, то гребя, то отталкиваясь от плывущих льдин, двое
людей, сидевших в лодке, старались пробриться к кромке льда, чтобы найти в
ней проход. Попав в канал, проделанный пароходом, они налегли на весла и
стрелой понеслись по спокойной глубокой воде. Ожидавшие встретили их с
распростертыми объятиями, полегли им взобраться на берег и втащить туда их
скорлупку. На дне ее лежали две кожаные почтовые сумки, пара одеял,
кофейник, сковорода и маленький мешок со съестными припасами. Что же
касается людей, то они так замерзли, что с трудом держались на ногах. Дэйв
Харни предложил угостить их виски и хотел немедленно увести их. Но один из
них задержался, чтобы застывшей рукой пожать руку Джекобу Уэлзу.
-- Ваша дочь близко,-- сообщил он.-- Мы обогнали ее лодку час тому
назад. Каждую минуту она может показаться из-за поворота. У меня для вас
есть депеши, но я принесу их немного погодя. Сначала я должен чего-нибудь
выпить.-- Повернувшись, чтобы идти с Харни, он вдруг остановился и указал на
реку.-- А вот и она. Только что показалась из-за утеса.
-- Ну, бегите, ребята, и пейте виски,-- напомнил им Харни.-- Скажите,
чтобы записали на мой счет двойную порцию, и извините, что я не иду вместе с
вами. Я останусь здесь.
Густая ледяная каша, среди которой виднелись небольшие льдины,
стремительно неслась по Клондайку, отбрасывая лодку на середину Юкона. С
берега было ясно видно, как люди борются со стихией,-- четыре человека,
стоя, усердно работали баграми, пробираясь между скрежещущими льдинами. На
борту была установлена юконская печка, и из ее трубы вился голубоватый
дымок. Когда лодка приблизилась, все разглядели на ней фигуру женщины,
орудовавшей на корме длинным рулевым веслом. Глаза Джекоба Уэлза сверкнули.
Это было первое предзнаменование, и притом хорошее, подумал он. Она осталась
дочерью Уэлза, не боящейся труда и борьбы. Годы, проведенные ею в
цивилизованных странах, не сделали ее слабой. Она вкусила земных плодов, но
не чуждалась и самой земли. Она с радостью возвращалась к ней. Так размышлял
он, глядя, как приближается обледенелая лодка. Единственный в ней белый
мужчина взял в руки фалинь и выскочил на кромку льда, чтобы замедлить ход и
направить лодку в канал. Ко береговой лед, образовавшийся только накануне
вечером провалился под его тяжестью. Человек упал в воду. Под напором
большой льдины нос лодки круто повернулся, так что упавший выплыл за кормой.
Женщина быстро нагнулась и схватила его рукой за воротник. В то же мгновение
раздался громкий и властный голос, приказавший табанить сидевшим на веслах
индейцам. Продолжая держать над водой голову мужчины, она всем телом
оперлась на рулевое весло и кормой вперед провела лодку в канал. Еще
несколько взмахов весла -- и лодка была у берега. Она передала щелкающего
зубами человека Дэйву Харни. Тот вытащил его из воды и немедленно погнал
вслед за теми, кто привез почту.
Фрона поднялась. Щеки ее горели от быстрых движений. Джекоб Уэлз стоял,
охваченный нерешительностью. Она была в двух шагах от него, но между ними
лежала бездна в три года разлуки. Теперь ей двадцать лет, а было семнадцать,
когда они расстались. И он совсем не ожидал, что разница между прежней н
настоящей Фроной будет так велика. Он не знал, заключить ли это сияющее юнее
создание в свои могучие объятия или просто взять ее за руку и помочь сойти
на берег. Его колебание прошло незамеченным. Она сама быстро скользнула к
нему и обняла его. Стоявшие наверху, все как один, отвернулись, пока они
оба, держась за руки, поднимались наверх.
-- Джентльмены, моя дочь!--На его лице была написана величайшая
гордость.
Фрона посмотрела на всех окружающих с дружелюбной улыбкой, и каждому
почудилось, что ее глаза глянули именно на него.
ГЛАВА VII
Было совершенно понятно, что Вэнсу Корлиссу хотелось опять увидеть ту
девушку, с которой он поделился своими одеялами. Правда, он не догадался
привезти с собой на Аляску фотографический аппарат, но тем не менее в
результате какого-то сложного процесса ее образ запечатлелся в его памяти.
Это произошло моментально. Волна света и красок, молекулярная вибрация и
интеграция, еле заметное, но тем не менее вполне определенное сокращение
некоторых мозговых извилин -- и изображение было готово! Ее стройная фигура
в сиянии солнечных лучей резко выделялась на фоне крутой черной скалы.
Прекрасная, как утренняя заря, улыбка сверкала в ореоле пламенеющего золота.
Он вспоминал ее именно такой, и чем чаще это случалось, тем сильнее
хотелось ему снова увидеть Фрону Уэлз. Это событие, которое он предвкушал с
радостным волнением и трепетом восторга, часто бывает в жизни человека.
Фрона представляла собой новый, неизвестный ему дотоле тип женщин, с которым
ему не приходилось встречаться раньше. Из пленительной неизвестности ему
улыбалась пара карих глаз, и руки, нежные, но сильные, манили его. Во всем
этом был соблазн, равный соблазну греха.
Не следует думать, что Вэнс Корлисс был глупее других или что он вел
жизнь отшельника. Дело в том, что воспитание придало его образу жизни
несколько пуританский характер. Пробуждающийся интеллект и жажда знаний
ослабили влияние, которое имела на него в детстве суровая мать, но все же не
смогли уничтожить его полностью. Оно было глубоко запрятано в нем, чуть
заметно, но все-таки неотделимо от его существа. Избавиться от него
окончательно он не мог. Незаметно оно извращало его взгляд на жизненные
явления. Его представления возникали под неправильным углом зрения и
особенно часто тогда, когда вопрос касался женщин. Он гордился широтой своих
взглядов, потому что допускал существование трех категорий женщин, тогда как
мать его допускала только две. Но он перерос свою мать. Было неоспоримо, что
существуют три категории: хорошие женщины, плохие и наполовину хорошие,
наполовину плохие. Что последние в конце концов становятся плохими, он верил
твердо. По самому своему существу такое положение не могло продолжаться
долго. Это была промежуточная стадия, переход от возвышенного к низменному,
от лучшего к худшему.
Все это могло бы быть справедливым даже с его точки зрения, но
ограниченность всегда приводит к догматизму. Что было хорошо и что плохо? В
этом-то и заключался вопрос. Об этом шептала ему, умирая, мать. И не только
она, но многие поколения скованных условностями предков, вплоть до того из
них, кто первый стал смотреть на окружающих свысока. И хотя Вэнс Корлисс не
подозревал об этом, но голос предков звал его к прошлому, даже если это
угрожало ему гибелью.
Он не приклеил ярлык на Фрону, согласно унаследованным им взглядам. Он
