это шокировало его. Ему пришлось по душе и отсутствие в ней жеманности,
которое он раньше ошибочно принимал за недостаток скромности. Это было как
раз накануне того дня, когда он неожиданно для себя поспорил с нею о "Даме с
камелиями". Она видела в этой роли Сару Берна? и с восторгом вспоминала о
ней. По дороге домой сердце его ныло от глухой боли, и он старался примирить
Фрону с тем идеалом, который был ему внушен матерью, считавшей, что чистота
и неведение -- понятия равнозначные. Тем не менее к следующему утру, обдумав
все это, он сделал еще один шаг к освобождению из-под влияния матери.
Ему нравились ее пышные, волнистые волосы, горевшие в лучах солнца, и
отливавшие золотом при огне. Ему нравились ее изящно обутые ножки и сильные
икры, обтянутые серыми гетрами, которые в Доусоне, к несчастью, были скрыты
длинным платьем. Ему нравилась ее стройная, сильная фигура. Идти с ней
рядом, соразмеряя свой шаг с ее шагом, или просто видеть ее на улице или в
комнате было наслаждением. Радость жизни бурлила в ее крови и чувствовалась
в каждом мускуле и в каждом изгибе ее тела. И все это нравилось ему, и
больше всего изгиб ее шеи и рук, сильных, крепких и соблазнительных,
наполовину скрытых широкими рукавами.
Сочетание физической и духовной красоты действует неотразимо на
нормального мужчину. Так было и с Вэнсом Корлиссом. Из того, что ему были по
душе одни качества Фроны, совсем не следовало, что он высоко ценил другие.
Она нравилась ему за все вместе, ради самой себя. А последнее значило, что
он любил ее, хотя сам и не сознавал этого.
ГЛАВА IX
Вэнс Корлисс постепенно приспосабливался к жизни на Севере, и
оказалось, что многое далось ему без труда. Хотя сам он был неизменно
корректен, он скоро привык к крепким выражениям других, даже в самом веселом
разговоре. Керзи, маленький техасец, который иногда у него работал, начинал
и кончал каждую фразу добродушным пожеланием: "Будь ты проклят!" Этим же
восклицанием он выражал удивление, радость, огорчение и все прочие свои
чувства. В зависимости от высоты тона, ударения и интонации это выражало всю
гамму человеческих переживаний. Вначале это было для Корлисса постоянным
источником раздражения и отвращения, но понемногу он не только примирился,
но даже привык и ждал с нетерпением очередного проклятия. Однажды в схватке
собака Керзи потеряла ухо, и когда юноша наклонился к ней, чтобы увидеть
рану, то сочетание нежности и сочувствия в его "Будь ты проклят!" было
прямо-таки откровением для Корлисса. Не все плохо, что исходит из Назарета,
глубокомысленно решил он и, как некогда Джекоб Уэлз, в соответствии с этим
пересмотрел свою жизненную философию.
Жизнь общества в Доусоне протекала по-разному. Наверху, где поселились
офицеры, у Уэлзов и в некоторых других местах, жены наиболее состоятельных
людей устраивали приемы. Чаепития, обеды, танцы, благотворительные собрания
были там обычным явлением. Однако мужчины не могли довольствоваться только
этим. Внизу, в городе, все шло совсем по-иному и занимало мужчин ничуть не
меньше. Клубы еще не успели появиться здесь, и мужская часть общества
проявляла свойства своего пола, собираясь табунами в трактирах; только
священники и миссионеры составляли исключение. Все сделки и договоры
заключались в трактирах. Здесь же в товарищеском кругу обдумывались планы
новых начинаний, велись переговоры о покупке, обсуждались последние новости.
Золотые короли и погонщики собак, старожилы и чечако встречались здесь на
равной ноге. Вероятно, это происходило еще и потому, что в Доусоне было
немного больших помещений, а в трактирах стояли столы для карточной игры и
полы были натерты для танцев. И ко всему этому, в силу необходимости,
Корлисс приспособился очень быстро. Керзи, который весьма ценил его,
высказался так: "Самое лучшее, что все это ему чертовски нравится, будь он
проклят!"
Но всякая необходимость приспосабливаться имеет свои неприятные
стороны. И в то время как в целом перемена в Корлиссе проходила гладко, в
отношении Фроны дело обстояло хуже. У нее были свои собственные
представления о морали, не похожие на принятые в ее кругу, и она считала,
что женщина может делать вещи, которые шокировали даже завсегдатаев
трактиров. Это и явилось причиной первой ссоры между ней и Кор-лиссом.
Фроне нравилось бегать с собаками в жестокий мороз. Щеки ее горели,
кровь кипела, все тело как бы летело вперед; и ноги быстро поднимались и
опускались в бешеном беге. В один ноябрьский день, когда был первый сильный
мороз и термометр показывал шестьдесят пять ниже нуля, она запрягла в нарты
собак и помчалась вниз по реке. Выехав за город, она пустилась бегом. И вот
так, то на нартах, то бегом, она миновала индейскую деревню, дважды сделала
по восемь миль вокруг Мусхайд-Крика, пересекла реку по льду и через
несколько часов поднялась на западный берег Юкона прямо против города. Она
хотела вернуться по накатанной нартами дороге, но за милю до нее попала в
мягкий снег и заставила разгоряченных собак идти тише. Она двинулась по
реке, под нависшими утесами; порой ей приходилось делать крюк, чтобы
избежать скалистых выступов; порой, наоборот, крепко прижиматься к стенам,
чтобы обойти попадавшиеся полыньи. Идя таким образом впереди своих собак,
она вдруг наткнулась на женщину, которая сидела на снегу и смотрела через
реку на окутанный дымом Доусон. Женщина плакала, и этого было вполне
достаточно, чтобы заставить Фрону прервать свою прогулку. Слезы, струившиеся
по щекам незнакомки, превращались в ледяные шарики, и в глазах ее, мокрых и
затуманенных, было выражение неизмеримой и безнадежной скорби.
-- О! -- воскликнула Фрона, оставляя собак и подходя к ней.--Вы
ушиблись? Не могу ли я помочь вам? Незнакомка покачала головой.
-- Вы не должны сидеть здесь! Почти семьдесят ниже нуля, и вы
замерзнете через несколько минут. У вас уже отморожены щеки.-- Фрона крепко
потерла побелевшие места снегом и увидела, как кровь снова прилила к ним.
-- Простите!--Женщина с упрямым видом поднялась на ноги.--Благодарю
вас, мне совсем не холодно.--Она поправила свою меховую шапочку. Я просто
присела на одну минуту.
Фрона заметила, что она очень красива. Ее женский глаз в одну минуту
оценил великолепные меха, покрой платья и вышивку бисером на мокасинах.
Оглядев незнакомку, она инстинктивно отступила назад.
-- Я не ушиблась,--продолжала женщина.--Просто испортилось настроение
из-за бесконечной пустыни.
-- Я понимаю,--ответила Фрона, овладев собой.-- Я вас понимаю. Этот
ландшафт, должно быть, навевает тоску, хотя я лично никогда этого не
чувствую. Угрюмость и суровость его производят на меня сильное впечатление,
но тоски не вызывают.
-- Это потому, что у нас разная жизнь,-- задумчиво возразила
незнакомка.-- Тут дело не в том, как выглядит ландшафт, а в том, как мы его
воспринимаем. Если бы нас не было, то ландшафт остался бы тот же, что и
раньше, но потерял бы всякое значение для людей. Важно то, чем мы его
наделяем.
В самих нас правда. Не берет начала Она во внешнем мире...
Глаза Фоны заблестели, и она продолжала:
В нас средоточье есть, где обитает Доподлинная правда, а кругом...
-- Как дальше? Я забыла.
-- Сплошные стены грубой плоти...
Женщина внезапно остановилась и залилась серебряным смехом, в котором
послышались нотки горечи. Фрона вздрогнула и сделала движение, как бы желая
вернуться к своим собакам. Женщина приветливо дотронулась до нее, и это
настолько напомнило Фроне самое себя, что тотчас же нашло отклик в ее
сердце.
-- Подождите минутку,-- сказала она с мольбой в голосе.-- Поговорите со
мной. Я давно уже не встречала женщины...-- она остановилась и, казалось,
искала слов,--...которая знает наизусть "Парацельса". Вы видите, я угадала.
Вы дочь Джекоба Уэлза, Фрона Уэлз, если не ошибаюсь.
Фрона кивнула головой и внимательно посмотрела на нее. Она отдавала
себе отчет в этом вполне простительном любопытстве, проистекавшем из
откровенного желания узнать как можно больше. Это существо, похожее на нее и
в то же время такое отличное, с душевным миром, древним, как древнейшая
раса, и юным, как новорожденный младенец, такое далекое, как костры наших
предков, и вечное, как человечество,-- в чем различие между этой женщиной и
ею? Ее пять чувств говорили, что его нег. По всем законам природы они были
равны, и только глубоко укоренившиеся предрассудки и мораль общества не
разрешали признавать это. Так думала Фрона, рассматривая незнакомку. Она
испытывала возбуждающее чувство опасности, как бывает, когда откинешь вуаль
и смотришь на таинственное божество. Ей вспомнилось: "Ее стопы опираются на
ступени ада, ее жилище--дорога к могиле, к обители смерти". И в то же время
перед ее глазами был глубоко понятный ей жест, с которым в "немой мольбе
обратилась к ней женщина. Фрона посмотрела на печальную белую пустыню, и
день ей также показался тоскливым.
Она невольно вздрогнула, но сказала довольно естественным тоном:
-- Пройдемтесь немного, чтобы согреться. Я никак не думала, что так
холодно, пока сама не постояла на месте.--Она повернулась к собакам:--Эй,
Кинг, Сэнди, вперед! -- И опять обратилась к незнакомке: -- Я совсем
замерзла! А вы, должно быть...
-- О, мне не холодно. Вы бежали, и ваша мокрая одежда прилипла к телу,
а я сохранила тепло. Я видела, как вы выскочили из саней за Госпиталем и
понеслись вниз по реке, точно Диана среди снегов. Как я завидовала вам!
Должно быть, вы получили удовольствие.
-- О да,-- просто сказала Фрона.-- Я с детства люблю собак.
-- Это напоминает мне Древнюю Грецию. Фрона не ответила, и они
продолжали идти молча. Фрона не смела дать волю своему языку, но ей бы очень
хотелось извлечь для себя из горького жизненного опыта незнакомки те
сведения, которые ей были необходимы. Ее захлестнула волна жалости и скорби,
и в то же время ей было неловко оттого, что она не знала, что сказать или
как проявить свое участие. И, когда та начала говорить, Фрона почувствовала
большое облегчение.
-- Расскажите мне,-- произнесла женщина полузастенчиво,
полуповелительно.-- Расскажите мне о себе. Вы здесь новый человек. Где вы
были до того, как приехали сюда? Говорите.
Лед до известной степени был сломан, и Фрона начала говорить о себе с
искусно подделанной девичьей наивностью, точно она не понимала плохо
скрытого желания незнакомки узнать о том, чего она была лишена и чем
обладала Фрона.
-- Вот дорога, к которой вы направлялись.-- Они обогнули последний
утес, и спутница Фроны указала на узкое ущелье, откуда на санях возили в
город дрова.-- Там я вас покину,-- решила она.
-- Разве вы не возвращаетесь в Доусон? -- осведомилась Фрона.--
Становится поздно, и вам лучше не задерживаться здесь. -- Нет... я...
Мучительное колебание незнакомки заставило Фрону понять, что она
совершила необдуманный поступок. Но Фрона уже сделала первый шаг и не могла
теперь отступить.
-- Мы вернемся вместе,-- храбро сказала она и прибавила, желая выразить
свое искреннее сочувствие: -- Мне все равно.
Кровь бросилась той в лицо, и рука ее потянулась к девушке знакомым
жестом.
-- Нет, нет, прошу вас,-- пролепетала она.-- Прошу вас, я... я
предпочитаю пройти еще немного дальше. Смотрите! Кто-то идет!
В это время они подошли к дороге, по которой возили дрова. Лицо Фроны
горело так же, как и лицо незнакомки. Легкие нарты, запряженные собаками,
