отнимут у него этот самый хлеб, - вставил Харниш.
Дид улыбнулась и жестом остановила его.
- Погодите, не сбивайте меня. Ну, пусть его грабят, не оставив ему ни
крошки, и он умрет с голоду. Но та пшеница, которую он вырастил, ведь не
пропадет? Она существует. Понимаете? Фермер что-то создал: вырастил,
скажем, десять тонн пшеницы, и эти десять тонн существуют. Железные до-
роги доставляют пшеницу на рынок, приближают к тем, кто будет есть ее.
Все это полезный труд. Как если бы кто-нибудь принес вам стакан воды или
вынул соринку из глаза. Что-то сделано нужное, что-то создано, как хлеб,
собранный фермером.
- Но железные дороги бессовестно грабят, - возразил Харниш.
- Значит, их работа только наполовину полезна. А теперь поговорим о
вас. Вы ничего не создаете. От ваших финансовых операций не появится ни-
чего нового. Вот хотя бы уголь - вы не добывали его, не перевозили, не
доставляли покупателю. Понимаете? Вот все это я и называю: сажать де-
ревья, строить дома. А вы не посадили ни одного дерева, не построили ни
одного дома.
- Никогда не думал, что женщина может так рассуждать о бизнесе, -
пробормотал Харниш, с почтением глядя на нее, - И вы верно говорите. Но
только и я не так уж не прав. Послушайте меня. Я приведу три пункта:
Пункт первый: жизнь наша коротка, и все, даже самые лучшие, помирают.
Жизнь - сплошная азартная игра. Бывают игроки везучие и бывают невезу-
чие. Все садятся за карточный стол, и каждый норовит обчистить партне-
ров. Большинство проигрывают, потому что они родились дураками. И вот
прихожу я и прикидываю: что мне делать? Я должен выбрать: идти к дуракам
или идти к грабителям. Если к дуракам, то я ничего не выиграю, даже пос-
ледний кусок хлеба у меня отберут грабители. Всю жизнь буду работать как
вол и так и помру на работе. И никакой-то радости мне не будет, ничего,
одна только работа и работа. Говорят, труд - дело благородное. Никакого
благородства в таком труде нет, поверьте мне. Ну, я и решил идти к гра-
бителям и вступил в игру, чтобы заграбастать побольше. И что же? Все для
меня: и автомобили, и дорогие рестораны, и мягкая постель.
Пункт второй: грабить вполовину, как железные дороги, которые везут
хлеб фермера на рынок, или грабить начисто, как я граблю грабителей, -
невелика разница. Да и грабить вполовину мне не подходит. В такой игре
скоро не разбогатеешь.
- А зачем вам богатеть? - спросила Дид. - У вас и так Куча денег. Все
равно нельзя ездить в двух машинах зараз или спать в двух кроватях.
- На это вам ответит мой третий пункт. Вот слушайте. И люди и живот-
ные так устроены, что у всех разные вкусы. Заяц любит травку, а рысь лю-
бит мясо. Утки плавают, а куры боятся воды. Один человек собирает марки,
другой - бабочек. Есть люди, которые думают только о картинах, а есть
такие, которым подавай яхты. Для одних на свете нет ничего лучше охоты,
для других - скачек, для третьих - хорошеньких актрис. Кому что на роду
написано. От этого никуда не денешься. Вот я люблю азартную игру. Мне
это нравится. И я люблю игру крупную, чтобы уж выиграть так выиграть. Я
родился игроком. Потому я и играю.
- Но почему бы вам не делать добро вашими деньгами?
Харниш засмеялся.
- Делать добро! Это все равно что дать богу пощечину: ты, мол, не
умеешь править миром, так вот, будь любезен, отойди в сторонку, я сам
попробую. Но я вообще богом не шибко интересуюсь и потому подругому
смотрю на это дело. Разве не смешно ходить с кастетом и здоровенной ду-
биной, разбивать людям голову, отнимать у них деньги, а когда денег на-
берется много, вдруг раскаяться и начать перевязывать головы, разбитые
другими грабителями? Смешно? А ведь это и значит делать добро своими
деньгами. Время от времени какой-нибудь разбойник ни с того ни с сего
становится добреньким и начинает играть в "скорую помощь". Что делает
Карнеги? В Питсбурге он учинил такой разбой, что проломленных голов и не
счесть, ограбил дураков на сотни миллионов, а теперь по капельке возвра-
щает им деньги. По-вашему, это умно? Посудите сами.
Он начал свертывать папиросу и чуть насмешливо, с любопытством поко-
сился на Дид. Неприкрытый цинизм его теории, резкий тон и резкие слова
смутили ее и вынудили к отступлению.
- Я не могу вас переспорить, и вы это знаете. Как бы ни права была
женщина, она не может убедить мужчину, потому что мужчины всегда так
уверены в себе, что женщина невольно сдается, хотя она и не сомневается
в своей правоте. Но ведь есть же и другое - есть радость созидания. Вы
называете свой бизнес игрой, пусть так. Но мне кажется, что все-таки
приятней что-нибудь сделать, создать, чем с утра до вечера бросать иг-
ральные кости. Вот я, например, когда мне хочется поразмяться или забыть
о том, что за уголь надо платить пятнадцать долларов, я берусь за Маб и
полчаса скребу и чищу ее. И когда я потом вижу, что шерсть у нее блестит
и лоснится, как шелк, я чувствую удовлетворение. По-моему, такое же
чувство должно быть у человека, который построил дом или посадил дерево.
Он может полюбоваться делом рук своих. Это он сделал, это плод его тру-
да. Даже если кто-нибудь вроде вас придет и отнимет у него посаженное им
дерево, оно все-таки останется, и все-таки оно посажено им. Этого вы у
него отнять не можете, мистер Харниш, невзирая на все ваши миллионы. Вот
что я называю радостью созидания, которой нет в азартной игре. Неужели
вы никогда ничего не создавали? Там, на Юконе? Ну, хижину, что ли, лод-
ку, плот или еще что-нибудь? И разве вы не помните, как приятно вам бы-
ло, пока вы работали, и после, когда вы любовались тем, что вами сдела-
но?
Харниш слушал ее, и в его памяти вставали картины прошлого. Он снова
видел пустынную террасу на берегу Клондайка, вырастающие на ней бревен-
чатые хижины, склады, лавки и все прочие деревянные строения, возведен-
ные им, видел свои лесопилки, работающие круглые сутки в три смены.
- Тут вы немножко правы, мисс Мэсон, не спорю.
Да, я сотни домов построил, и я помню, как гордился и радовался, гля-
дя на них. Я и сейчас горжусь, когда вспоминаю. А Офир? Ну самый что ни
на есть дрянной лосиный выгон, а что я из него сделал! Я провел туда во-
ду, знаете откуда? Из Ринкабилли, за восемьдесят миль от Офира. Все го-
ворили, что ничего у меня не выйдет, а вот вышло же, и я сам это сделал.
Плотина и трубы стоили мне четыре миллиона. Но посмотрели бы вы на этот
самый Офир! Машины, электрический свет, сотни людей, работа - круглые
сутки. Я понимаю, что вы хотите сказать, когда говорите, что хорошо что-
нибудь сделать. Я сделал Офир, и неплохо сделал, черт меня побери...
простите, я нечаянно, - но, право же, Офир был прямо загляденье. Я и
сейчас горжусь им, как в тот день, когда мои глаза в последний раз виде-
ли его.
- И это дало вам больше, чем просто деньги, - подхватила Дид. - Знае-
те, что бы я сделала, будь у меня много денег и если уж я никак не могла
бы бросить эту игру в бизнес? Взяла бы да и купила здесь все южные и за-
падные безлесные склоны и засадила их эвкалиптами. Просто так - для удо-
вольствия. А если бы у меня была эта страсть к азарту, о которой вы го-
ворите, то я бы все равно посадила деревья и нажила бы на этом деньги.
Вот как вы наживаете, но только иначе; вместо того, чтобы поднимать цену
на уголь, не увеличив ни на унцию запасы его, я создала бы тысячи и ты-
сячи кубометров дров на голом месте, где раньше не было ничего. И каж-
дый, кто переправится через бухту, посмотрит на лесистые склоны и пора-
дуется на них. А кто радовался тому, что по вашей милости уголь подоро-
жал на четыре доллара?
Теперь уж Харниш не находил ответа и молчал, а она выжидательно смот-
рела на него.
- Вы хотели бы, чтобы я сделал что-нибудь в этом роде? - наконец
спросил он.
- Так было бы лучше для людей и для вас, - ответила она уклончиво.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Всю неделю служащие конторы чувствовали, что мысли Харниша заняты ка-
кими-то новыми грандиозными планами. Уже несколько месяцев, если не счи-
тать сравнительно мелких операций, он почти не интересовался делами. Но
теперь он внезапно погрузился в глубокую задумчивость, часами просиживал
за своим письменным столом, не двигаясь и не произнося ни слова, или
вдруг срывался с места и уезжал в Окленд. При этом видно было, что пла-
ны, с которыми он носится, доставляют ему много радости. В конторе стали
появляться люди, ни обликом, ни повадками не похожие на тех, с которыми
обычно совещался Харниш.
В воскресенье он все рассказал Дид.
- Вы задали мне задачу, - начал он, - и, мне кажется, об этом стоит
поразмыслить. И вот я такое придумал, что вы ахнете. Это, как вы говори-
те, полезное, нужное дело - и в то же время самая что ни на есть азарт-
нейшая игра. Я хочу разводить минуты, чтобы там, где раньше росла одна,
теперь вырастали две. Что вы на это скажете? Ну, конечно, немного де-
ревьев я тоже посажу - несколько миллионов. Помните, я сказал вам, что
будто бы ездил смотреть каменоломню. Так вот, эту каменоломню я собира-
юсь купить. И все эти горы я куплю - отсюда до Беркли и в ту сторону до
СанЛеандро. Могу вам сказать, что кое-что здесь уже мое. Но покамест -
молчок. Я еще успею много купить, раньше чем об этом догадаются. Я вовсе
не желаю, чтобы цены подскочили под самое небо. Видите вон ту гору? Она
вся моя, все склоны, которые спускаются к Пиедмонту, и дальше вдоль хол-
мов, почти до самого Окленда. И все это пустяки по сравнению с тем, что
я собираюсь купить.
Он замолчал и с торжеством посмотрел на Дид.
- И все это для того, чтобы на том месте, где росла одна минута, вы-
росли две? - спросила она и тут же расхохоталась, заметив таинствен-
но-хитрое выражение его лица.
Пока она смеялась, Харниш не сводил с нее восхищенного взгляда: Она
так по-мальчишески задорно откидывала голову, так весело заливалась сме-
хом, показывая все свои зубы - не мелкие, но ровные и крепкие, без еди-
ного изъяна. Харниш был убежден, что таких здоровых, ослепительно белых
и красивых зубов нет ни у кого, кроме Дид, - недаром он уже много меся-
цев сравнивал ее зубы с зубами каждой попадавшейся ему на глаза женщины.
Только после того как она перестала смеяться, он снова обрел дар ре-
чи.
- Переправа между Сан-Франциско и Оклендом работает из рук вон плохо.
Вы пользуетесь ею каждый день, шесть раз в неделю, - значит, двадцать
пять раз в месяц, итого: триста раз в год. Сколько времени вы тратите в
один конец? Сорок минут. А я вас переправлю в двадцать минут. Вот и вы-
растут две минуты вместо одной. Скажете, нет? Я вам сберегу двадцать ми-
нут в один конец. Это выходит сорок минут в день, тысяча минут в месяц,
двенадцать тысяч в год. И это только вам, одному человеку. Давайте подс-
читаем. Двенадцать тысяч минут - это ровно двести часов. Вот вы и вооб-
разите себе: если тысячи людей сберегут по двести часов в год... это
ведь хорошо, как, по-вашему?
Дид только молча кивнула головой; у нее даже дух захватило от гранди-
озной затеи Харниша, о которой он говорил с таким искренним увлечением,
что увлек и ее, хотя она не имела ни малейшего представления, как эта
затея может осуществиться.
- Погодите, - сказал он. - Взберемся в гору, а когда мы будем навер-
ху, я вам кое-что покажу, и вы все поймете.
По узенькой тропинке они спустились к пересохшему руслу на дне
ущелья, миновали его и начали подниматься к вершине. Лошади, скользя и
спотыкаясь, с трудом продирались сквозь густые заросли кустарника, пок-
рывавшие крутой склон. Бобу это наконец надоело, и он повернул вспять,
сильно толкнув Маб; кобыла боком отскочила в заросли и чуть не упала.
Выровнявшись, она всей тяжестью налегла на Боба; ноги обоих седоков ока-
зались зажатыми между лошадьми, и, когда Боб ринулся под гору, Дид едва
