сосед. Делал он это тихо, но удивительно тоскливо, и
каждое утро начиналось с его пустого взора на общей
кухне. В общем, в школу я пришел в том настроении,
которое хочется на ком-то сорвать. А после уроков меня на
крыльце встретил Талька.
- Пойдем, - сказал он сухо и даже сердито, - Дед
просил тебя привести.
- Зачем? - сказал я, озираясь. Вот-вот должны были
вывалиться из дверей наши парни, мы собирались купить
пива и посидеть в сквере за фабрикой. И вряд ли наши
оставили бы без презрительного внимания приход Тальки.
Заодно и мне досталось бы за общение с перебежчиком. И
так мне перепадало за статьи в школьной стенгазете и за
никому не понятный литературный клуб при районной
библиотеке.
- Не пойду я никуда! - прошипел я, отпихивая Тальку.
- И ты вали отсюда, математик!
- Сергей, прекрати, тебя дед зовет! - вцепился мне в
рукав Талька, но я стряхнул его руку и почти побежал со
школьного двора. Сзади уже хлопала дверь, кто-то свистел.
Я не оборачивался. У самой троллейбусной остановки
Талька догнал меня и рванул за плечо так, что я крутанулся
на месте.
- Дед умирает. - сказал он каким-то скрежещущим
голосом. - Он знал, что ты не придешь. И велел передать
тебе вот это, - в руке у Тальки был толстый коричневый
конверт, но он не протягивал его мне, а наоборот, прятал в
карман. - Только я должен знать, что ты прочтешь. Дед
сказал - это очень важно. - Талька задыхался, но не от
бега, мне показалось, что он вот-вот разрыдается, но глаза
смотрели на меня сухо и зло.
- Умирает? - по-дурацки переспросил я. Все, что стояло
за этим словом разом вошло в меня, как холодный ветер:
вместо того, чтобы быть там, с дедом, с родителями,
Талька бегает по хлюпким улицам за каким-то идиотом,
которому надо срочно отдать конверт, будто нельзя...
после. Когда отпустит боль, когда пройдет время.
И мы побежали. Талькина квартира встретила нас
запахом лекарств и дешевого столовского компота. Я
мялся у вешалки, пока Талька прямо в ботинках бегал к
кабинету. Потом мы ждали в коридоре, и мимо нас ходили
какие-то тетки, никогда прежде мною здесь не виденные, и
я не спрашивал, кто это, и Талька молчал.
К деду меня пустили, когда окна уже затягивала
оранжевая муть включившихся на улице фонарей. Старик
даже лежа не выглядел больным, и постаревшим он мне
тоже не показался. Но начал он говорить не сразу. Талька
поймал его взгляд и молча вышел.
- Сергей? Ты пришел все же? Ну ладно, много я сказать
не успею, сейчас Наталья тебя прогонит, - он даже
усмехнулся,- а главное для тебя в конверте. Будь
осторожен. Не берись за невозможное. У тебя получится .
- Что? - не выдержал я. - Что получится?
- Изменить... мир...
Теперь стало видно, что слова ему даются с трудом. Но он
продолжал говорить, а я - ловить эти сухие обломки фраз,
которые походили бы на бред, если бы не ясный взгляд
старика. Я слушал про Слово, которое он называл Логос,
подобное жемчугу в тоннах песка, обладающее силой
воплотить мысль в реальность. Редкий дар, большая мощь.
Не потерять. Не дать отнять. Найти других.
Голова у меня начинала кружиться то в одну, то в
другую сторону, стены медленно плыли, готовясь
расплавиться. Надвигалось, приближалось большое и
холодное, и только слова не давали ему войти в комнату,
поглотить, растворить. Мне казалось, я раз десять
прослушал одну и ту же фразу. Наконец старик замолчал,
откинулся на подушки. Я попытался что-то ответить, но
надвигающееся давило, давило. Потом оно минуло меня и
вошло в старика, резко затенив ему подглазья и губы, сбив
дыхание. Не помню, как я вышел из кабинета. Талька снова
вел меня по коридору, я видел, как он озирается на мать,
входящую в кабинет и больше всего я хотел тогда поскорее
уйти, но мы оказались на кухне, где странные тетки варили
в большой кастрюле рис с изюмом. Нам налили чаю, я
выпил его залпом, как лекарство, и начал прощаться.
Талька остался сидеть на кухне, когда я бросился к двери.
Позже я узнал, что Талькин дед умер через час после моего
ухода. В конверте оказались куски моих черновиков,
которые я оставлял у Тальки, Некоторые фразы были
подчеркнуты рукой деда. И несколько адресов:
московских, ленинградских и даже сибирских. Я засунул
конверт в альбом с моими фотографиями, а весной подал
документы в медицинский...
Студенческая жизнь в чужом городе - что ее
описывать? Общага, приработки, письма домой. Здесь
тоже нашелся литературный клуб, вернее группа
"литераторов" моего возраста, кочевавшая по школам и
красным уголкам. Что-то не заладилось в верхах с
молодежными клубами, за пять лет место сбора менялось
раз пятнадцать. Кто знает, чем тогда занимались в этих
клубах, тот и сам представит, а кратко: были и конкурсы, и
веселые праздники, пикники на природе и поездки в другие
города, разговоры до утра, первые рукописи, отправленные
в "настоящие" редакции, и самодельные альманахи. И
слова, слова: то непокорные, корявые, то легкие,
послушные. Мы наслаждались ими. Играли. Меняли.
Выворачивали их, как флексагон, собирали, как кубик
Рубика. Мы фехтовали словами и швырялись ими, как
булыжниками. Мы попадались в собственные ловушки.
Мы творили.
Были первые ответы редакторов: "Ознакомившись... к
сожалению... отдельные недостатки...". А потом - даже
пара рассказов, всплывших из безответного небытия, в
честь каких-то молодежных конкурсов, проводимых
крупными журналами... Восторг, гордость, попытки сесть и
немедленно написать еще лучше...
После второй моей публикации -я как раз перешел на
третий курс - к нам на заседание клуба пришел мужик.
Лохматый, заросший бородищей, похожий то ли на
геолога, то ли на заматерелого хиппи. Впрочем, оказался
он всего на пять лет старше меня. Что уж мы в тот раз
обсуждали, не помню, но каждый посматривал в угол: не
выскажется ли гость? Одна из наших девушек, Дэнка ,
угостила его бутербродами в перерыве. Мужик бутерброды
съел, закурил, и завел разговор про переводной самиздат.
Себя он назвал Александром, вот так, без сокращений.
Александр Орляков. Дэнка передразнила его:
- А, Лександы-ыр!
Почему-то это нас насмешило. Но никто так и не перешел
на Сашку или Шурку.
Мы вышли из клуба с ним вдвоем: мне хотелось спросить
про самиздат, да и ехали мы в одну сторону. Вечерний
автобус полз неторопливо, нарезая круги по
микрорайонам, Александр вынул из "дипломата" пачку
машинописных листов: то ли Хайнлайна, то ли Азимова.
Полистал, показывая мне названия. А потом, внезапно, без
перехода, сказал:
- А я, в принципе, по твою душу приехал. Рассказик на
конкурсе был твой?
- Мой, - испытывать удивление и гордость
одновременно мне еще не доводилось. Щеки ощутимо
залил жар.
- Вроде бы ты еще где-то печатался? - Александр
смотрел на блеклые листы - третья, а то и четвертая
копия. В его голосе было что-то непонятное. Мелькнувшие
было мысли о приглашении какой-нибудь редакции
разбились об этот тон. А кому еще это надо? Во рту
пересохло: ведь есть люди, которым всегда от всех что-то
надо. Особенно в неформальной среде. Связь с
самиздатом...
- Я не из Конторы, - усмехнулся Александр. - Я сам
такой же... писатель. - слово "писатель" он произнес с
легкой насмешкой.
- Печатался кое-где, ну и тебя заметил. Решил
познакомиться поближе, когда в ваш город занесло.
Но что-то было за его отведенным взглядом, что-то
приближалось ко мне так же ощутимо, как когда-то
ощутимо шла по коридору Талькиной квартиры Смерть. Я
вспомнил тот день - весь, от дребезжания будильника, от
тоскливого запойного соседа, до мутно-оранжевого вечера,
когда я шел домой, как Иван-дурак, нашедший волшебную
палочку. Ненужную, опасную, но сулящую так много...
- Логос, - я не спросил, а скорее озвучил свои
воспоминания . Но Александр кивнул:
- Угу. Значит, ты знаешь. Пора браться за дело, а то
пишешь без разбору, как попало, а людям за тобой следи...
Мне представились курсы для начинающих Иванов-
дураков: для тех, что с палочками, для тех, что с перьями
Жар-птицы, и для всяких с кладенцами, самобранками,
сапогами и горбунками... Потом они все становятся
Иванами-царевичами, находят своих лягушек... Меня
разобрал смех.
Краткосрочные курсы демиургов. Повышение
квалификации - от творчества до Творения. Я всегда знал,
с тех самых сочинений, как звенит в душе удачная фраза,
как меняется лицо человека, в которого попал этот заряд.
Один на тысячи пустых слов. Как сложно плетется сеть
повествования, словно неумелыми пальцами - за
коклюшки мастерицы, и через каждые сто узелков -
бисеринка... пробовал я у тетки-кружевницы в деревне
когда-то. Но вот объединяться с кем-то, учиться чему-то у
других, может быть даже реально ощутить то, что я могу
сделать, увидеть результат - не хотел. Боялся или даже
брезговал. Боялся себя, и брезговал себя же: со своими
желаниями, страстями и комплексами я никак не годился
на такую роль. Потому я и не писал по адресам из
коричневого конверта. Сам по себе я был обыкновенен, а с
силой Логоса - страшен. Маленький фюрер в моей душе
пока не имел надо мной власти... Я хотел тогда просто
писать.
Как странно помнить эти мысли - теперь не имеющие
ко мне отношения, словно чужие, но так и оставшиеся
внутренними, слова. Но так я тогда думал, и появление
Орлякова стало поводом к новым самокопаниям. Пробыл
он у нас с неделю, и разговоры с ним были как уроки
фехтования: он острил, язвил, цинично огрублял, я
сопротивлялся, уходил, пробивал защиту, отступал. Потом
я мотался к нему в Москву. Мы сидели летним днем в
стеклянном аквариуме молодежной редакции, приходили
и уходили разные люди, плавали невероятные пласты
сигаретного дыма, редактор Павел Мухин иногда
выбирался с нами в кафетерий, и никто не вербовал меня
вставать стройными рядами. Просто несколько раз
приносили рукописи: отпечатанные или написанные на
листах из тетрадки, и просили: найди кусок и переделай. Я
двигался по тексту, как минер, напряженный до тошноты,
находил, исправлял. Иногда это были почти безобидные
кусочки: кого жадность заела, кого обида, кто простенько
мечтает о славе. Законы Логоса постигались мною как бы
изнутри, и в то же время за каждым законом стоял
конкретный текст.
Допустим, мои школьные сочинения мало кого могли
бы взволновать. Я не рассчитывал на аудиторию, их читали
Талька да учительница. Значит, даже чисто выписанный
кусок не мог "сработать" - у него не было адресата.
Статьи в стенгазете - уже немного сильнее, но там
необходимость всем угодить: редколлегии, учителям,
одноклассникам, как бы размывала силу слова. Во всяком
случае, у меня. Какие-то наброски, написанные "в стол" так
же мало действовали, как пустая гильза - стреляет. Пиши
сколько угодно. Пока не решишь, что получается, пока не
почувствуешь: пора поделиться с другими, неважно,
друзьям почитать или в журнал отправить. А то еще
проще: письмо. Конкретно адресованное слово. Многое
зависело и от того, насколько одарен автор...
То, что пытались делать эти люди, знающие про Логос,
казалось мне бессмысленным, как попытка грести против
водопада. Никакой у них тайной организации не было,
просто по цепочкам передавалось то, что найдено, узнано
где-то, или что нужно сделать. Мне казалось странным,
как это может работать, и не было желания участвовать в
массовом самообмане. На одну разминированную мною
рукопись наверняка есть сотни других, уходящих к чужим
людям, которые ничего не знают, и любая из них может
нести в себе Логос - как радиоактивный кусочек, как
глоток живой воды. Я не спрашивал никого: зачем и что
дальше. Не пытался узнавать: давно ли люди поняли, что
пытались сделать и что - смогли. Я придумывал разные
ответы сам, и они мне не нравились. Радовало хоть то, что
никто из моих новых знакомых не стремился воплощать
какие-то утопии, осчастливливать мир в добровольно-
принудительном порядке. Потом я на время перестал
приезжать к Орлякову, и общение с московскими
книголюбами стало периодическим.
Скажу честно: я пытался что-то сделать сам. Лечить.
Делать счастливыми. Мстить. Подталкивать судьбу. Так,
