ежиком. В руке он держал резиновый молоток.
-- Любопытный случай, -- произнес бородатый. -- Удивительно
любопытный, почтеннейшие коллеги. Четыре месяца назад наш пациент
отравился значительной дозой галлюциногенов. Их действие давно
прекратилось, но он не может в это поверить и продолжает считать
все окружающее галлюцинацией. В своем помрачении он зашел так
далеко, что сам просил солдат генерала Диаса, бежавших по каналам
из занятого мятежниками президентского дворца, расстрелять его.
Смерть, думал он, на самом деле окажется пробуждением от бредовых
видений. Его удалось спасти благодаря трем сложнейшим операциям
-- из желудочков сердца мы извлекли две пули, -- а он не верит,
что живет наяву.
-- Это шизофрения? -- пропищала маленькая студентка. Она не
смогла протиснуться к моей кровати и вытягивала шею за спинами
товарищей.
-- Нет. Это новая разновидность реактивного психоза,
связанного, несомненно, с применением галлюциногенов. Случай
абсолютно безнадежный -- до такой степени, что мы решили
витрифицировать пациента.
-- В самом деле, профессор?! -- Студентка не находила себе
места от любопытства.
-- Да. Как вам известно, безнадежных больных теперь можно
замораживать в жидком азоте на срок от сорока до семидесяти лет.
Пациента помещают в герметичный контейнер -- наподобие сосуда
Дьюара -- вместе с подробной историей болезни; по мере появления
новых открытий, в азотных хранилищах проводят переучет и тех,
кому можно помочь, воскрешают.
-- Скажите, вы сами дали согласие на витрификацию? --
спросила меня студентка, просунув голову между двумя высокими
практикантами. Ее глаза горели исследовательским энтузиазмом.
-- С привидениями не разговариваю, -- отрезал я. -- Самое
большее, могу сказать, как вас зовут: Галлюцина.
Прежде чем дверь за ними закрылась, я успел услышать голос
студентки: "Ледяной сон! Витрификация! Да это же путешествие во
времени, ах, до чего романтично!" Я был иного мнения, но что мне
оставалось, кроме как подчиниться иллюзорной действительности?
На другой день вечером два санитара доставили меня в
операционную. Здесь стояла стеклянная ванна, над ней поднимался
пар -- такой ледяной, что перехватывало дыхание. Мне сделали
множество уколов, уложили на операционный стол и напоили через
трубочку сладковатой прозрачной жидкостью -- глицерином, как
объяснил старший санитар. Он хорошо ко мне относился. Я называл
его Галлюцианом. Когда я уже засыпал, он наклонился, чтобы еще
раз крикнуть мне в ухо: "Счастливого пробуждения!"
Я не мог ответить, не мог даже пальцем пошевелить. Все это
время -- долгие недели! -- я боялся, что они чересчур поспешат и
опустят меня в ванну раньше, чем я потеряю сознание. Как видно,
они все же поторопились -- последним звуком, донесшимся до меня
из этого мира, был всплеск, с которым мое тело погрузилось в
жидкий азот. Неприятный, скажу я вам, звук.
*
Ничего.
*
Ничего.
*
Ничего, ну, совсем ничего.
*
Показалось, что-то есть, да где там. Ничего.
*
Нет ничего -- и меня тоже.
*
Ну, долго еще? Ничего.
*
Вроде бы что-то, хотя кто его знает. Нужно сосредоточиться.
*
Что-то есть, но очень уж этого мало. При других
обстоятельствах я решил бы, что ничего.
*
Ледники, голубые и белые. Все изо льда. Я тоже.
*
Красивые эти ледники, вот только бы не было так дьявольски
холодно.
*
Ледяные иголки и кристаллики снега. Арктика. Льдинки во рту.
А в костях? Костный мозг? Какой там мозг -- чистый, прозрачный
лед. Холодный и жесткий.
*
Ледышка -- это я. Но что значит "я"? Вот вопрос.
*
В жизни не было мне так холодно. Хорошо еще -- неизвестно,
что значит "мне". Кому это -- мне? Леднику? Разве у айсбергов
есть дырки?
*
Я -- парниковая цветная капуста под солнцем. Весна! Все уже
тает. Особенно я. Во рту -- сосулька или язык.
*
Все-таки это язык. Мучат меня, катают, ломают, трут и даже,
кажется, бьют. Я укрыт прозрачной пленкой, надо мной -- лампы.
Вот откуда взялись тот парник и капуста. Бредил, должно быть.
Вокруг белым-бело, но это не снег, а стены.
*
Меня разморозили. Из благодарности буду вести дневник --
сразу, как только смогу удержать перо в окоченевшей руке. В
глазах все еще ледяные радуги и ярко-синие вспышки. Холод адский,
но понемногу все-таки согреваюсь.
27.VII. Говорят, реанимировали меня три недели. Были
какие-то трудности. Пишу, сидя в кровати. Комната днем большая,
вечером маленькая. Ухаживают за мной милые девушки в серебристых
масках. Некоторые без грудей. То ли в глазах у меня двоится, то
ли у главврача две головы. Еда самая обыкновенная -- манная каша,
яблочный пирог, молоко, овсяные хлопья, бифштекс. Лук чуть-чуть
подгорел. Ледники мне уже только снятся, но с постоянством
кошмара. Замерзаю, индевею, обледеневаю, весь заснеженный и
скрипучий с вечера до утра. Ни грелки, ни компрессы не помогают.
Лучше всего спирт перед сном.
28.VII. Безгрудые девушки -- это студенты. По другим
признакам мужчину от женщины не отличишь. Все тут рослые,
красивые, улыбаются. А я слаб, по-детски капризен, все меня
раздражает. Сегодня после уколов вогнал иглу в зад старшей
сестре, а та даже улыбаться не перестала. Временами как будто
плыву на льдине -- то есть кровати. На потолке мне показывают,
как на экране, зайчиков, муравьишек, жучков, паучков. Зачем?
Получаю газету для малышей. Ошибка?
29.VII. Быстро устаю. Но уже знаю, что раньше, в начале
оттаивания, бредил. Говорят, так и должно быть. Нормальный
симптом. Пришельцев из минувших эпох с новой жизнью знакомят не
сразу. Это как извлечение водолаза с морского дна: с большой
глубины его не поднять в один прием. Точно так же размороженца
(первое новое слово, которое я узнал) вводят в незнакомый мир
постепенно. Сейчас 2039 год. Лето, июль, погода прекрасная. У
моей постели дежурит сестра по имени Эйлин Роджерс, голубоглазая,
двадцати трех лет. Я появился на свет вторично в ревитарии под
Нью-Йорком. Или в воскресильне -- так теперь говорят. Это целый
город, весь в садах. Собственные мельницы, пекарни, типографии.
Ведь теперь уже нет ни пшеницы, ни книг. Однако есть хлеб, сливки
для кофе и творог. Не от коровы? Эйлин думала, что корова -- это
такая машина. Никак не могу объяснить ей. Откуда у вас молоко? Из
травы. Ясно, что из травы, но кто ее жует, чтобы дать молоко?
Никто не жует. А откуда молоко? Из травы. Само? Само из нее
берется? Не само. То есть не совсем само. Нужно ему помочь.
Помогает корова? Нет. Значит, другое животное? О нет, не
животное. Так откуда же молоко? И так далее, без конца.
30.VII.2039. Очень просто -- чем-то поливают луга, и от
солнечных лучей из травы образуется творог. Про молоко еще не
узнал. Но это, в конце концов, не главное. Начинаю вставать -- и
на кресло-коляску. Сегодня был у пруда -- лебедей множество.
Очень послушные, стоит позвать -- подплывают. Дрессированные? Да
нет, телеупы. Что, что? Телеуправляемые. Странно. Натуральных
птиц уже нет, вымерли в начале XXI века -- от смога. Это, по
крайней мере, понятно,
31.VII.2039. Хожу на уроки современной жизни. Ведет их
компьютер. На некоторые вопросы не отвечает. "После узнаешь". Уже
тридцать лет на Земле прочный мир благодаря всеобщему
разоружению. Военных почти не осталось. Компьютер показывал мне
модели роботов. Их много, и самых разных, но только не в
ревитарии -- чтобы не пугать размороженцев. Достигнуто всеобщее
благоденствие. То, о чем я спрашиваю, нс самое важное, считает
мой электронный наставник. Уроки проходят в небольшой кабине,
перед пультом управления. Слова, картинки и трехмерные проекции.
5.VIII.2039. Через четыре дня выхожу из ревитария. На Земле
уже 29,5 миллиарда людей. Государства и границы остались, но
конфликты исчезли. Сегодня узнал о главном различии между новыми
людьми и прежними. Основным понятием стала психимия. Мы живем в
псивилизации. Слово "психический" вышло из употребления -- вместо
него говорят "психимический". Если верить компьютеру,
человечество раздирали противоречия между старым, унаследованным
от животных, и новым мозгом. Старый мозг -- инстинктивный,
иррациональный, эгоцентричный и страшно упрямый. Новое тянуло
сюда, старое -- туда. Мне еще трудно формулировать сложные мысли.
Старое все время боролось с новым. То есть новое со старым.
Психимия положила конец этой борьбе, понапрасну поглощавшей
умственную энергию. Психимикаты делают со старым мозгом все что
нужно: примиряют, убеждают, гармонизируют -- изнутри,
по-хорошему. Естественным чувствам не доверяют -- они считаются
неприличными. Просто надо принять препарат, подходящий к данному
случаю, а тот уж поможет, поддержит, направит, утешит и успокоит.
Да это, в сущности, и не препарат, а часть меня самого, как очки,
без которых близорукому не обойтись. Такие уроки меня тревожат --
я боюсь контакта с новыми людьми. Психимикаты глотать не хочу. У
меня, замечает наставник, типичные и вполне понятные
предубеждения. Пещерный человек тоже содрогнулся бы при виде
трамвая.
8.VIII.2039. Ездил с медсестрой в Нью-Йорк. Зеленый гигант!
Высота, на которой плывут облака, регулируется. Воздух прямо
лесной. Прохожие одеты пестро, как попугаи, но выглядят достойно,
друг к другу доброжелательны, улыбаются. Никто никуда не спешит.
Женская мода, как всегда, малость шальная: на лбах живые
картинки, из ушей свисают красные язычки или пуговки. Кроме
натуральных рук можно иметь деташки -- добавочные, пристежные
руки (и прочие органы). Руки эти мало на что годятся, но и для
них находится дело -- поддержать что-нибудь, открыть двери,
почесать между лопатками. Завтра выхожу из ревитария. В Америке
их чуть ли не двести, и все-таки график размораживания массы
людей, которые когда-то доверчиво погрузились в азот, трещит по
всем швам. Из-за длинных застывших очередей приходится ускорять
процедуру оттаивания. Мне это очень понятно. В банке на мое имя
есть счет, так что поисками работы можно будет заняться после
Нового года. Оказывается, каждый замороженный имеет сберкнижку;
по воскрешении вклад размораживается.
9.VIII.2039. Вот и настал долгожданный день. У меня уже есть
трехкомнатная квартирка в Манхэттене. Терикоптером прямо из
ревитария. Теперь говорят очень кратко: "терикать" и "коптать".
Смысла этих глаголов я не улавливаю. Нью-Йорк из мусорной свалки,
забитой автомобилями, превратился в цветущий многоярусный сад.
Солнечный свет подается по солнцепроводам (соледукам). А какие
здесь дети -- неизбалованные, послушные! В мое время такие
встречались разве что в назидательных книжках. На углу моей улицы
-- Бюро регистрации ученых-самородков, претендующих на
Нобелевскую премию. Рядом художественные салоны, в которых за
бесценок продаются шедевры -- только оригиналы, с гарантией
подлинности; есть даже Рембрандт и Матисс! В цокольной части
