открыть тюрьмы и выпустить политзаключенных, будет легче понять
необычайную ожесточенность боев, развернувшихся с наступлением
ночи. Но авиабазы, удаленные от столицы, не понесли никакого
ущерба. Их командование имело свои инструкции, которым и
следовало до конца, между тем как полицейские и армейские
наблюдатели, укрытые в герметичных бункерах, видя, что творится
вокруг, решили прибегнуть к крайнему средству, ввергнувшему весь
Нунас в состояние коллективного помешательства. Обо всем этом мы
в "Хилтоне", разумеется, не могли и догадываться.
Около одиннадцати вечера на театре военных действий, то есть
на площади с прилегающими к ней парками, появились танковые
части. Им было приказано сокрушить любовь к ближнему, овладевшую
столичной полицией, и они выполняли приказ, не жалея снарядов.
Ублаготворяющая граната разорвалась в метре от Альфонса Мовена;
взрывной волной бедняге оторвало пальцы левой руки и левое ухо, а
он заверял меня, что эту руку он давно считал лишней, об ухе и
говорить нечего, и, если я захочу, он тут же пожертвует мне
второе; он даже достал из кармана перочинный нож, но я деликатно
обезоружил репортера и доставил в импровизированный лазарет.
Здесь им занялись секретарши издателей-освобожденцев, ревущие в
три ручья по причине химического перерождения. Они не только были
застегнуты на все пуговицы, но и надели что-то вроде чадры, дабы
не ввергнуть ближнего в искушение; те же, кого особенно проняло,
остриглись, бедняжки, наголо! Возвращаясь из лазарета, я на свою
беду встретил группу издателей и не сразу узнал их: они напялили
старые джутовые мешки и подпоясались веревками, которые к тому же
служили для самобичевания. Упав на колени, они наперебой просили
меня смилостивиться над ними и хорошенько их отстегать за
развращение общественных нравов. Каково же было мое изумление,
когда, присмотревшись поближе, я узная в этих флагеллантах
сотрудников "Плэйбоя" в полном составе, вместе с главным
редактором! Он-то и не позволил мне отвертеться, так его донимало
раскаяние. Эти сукины дети хорошо понимали, что только я,
благодаря кислородному аппараду, могу им помочь; в конце концов я
уступил, против собственной воли и лишь для очистки совести. Рука
у меня затекла, дыхание под кислородной маской сбилось, я боялся,
что не найду запасного баллона, когда этот кончится, а
наказуемые, выстроившись в длинную очередь, с нетерпением ожидали
своей минуты. Чтобы отвязаться от них, я велел им собрать
эротические плакаты -- взрыв бумбы в боковом крыле "Хилтона" (где
размещался Centro erotico) разбросал их по холлу, уподобив его
Содому и Гоморре. Они свалили плакаты в огромную груду у входа в
отель и подожгли. К несчастью, дислоцированная в парке
артиллерия, приняв наш костер за какой-то сигнал, открыла по нему
огонь. Я дал стрекача -- и в подвале очутился в объятиях мистера
Харви Симворта, того самого, кто первым додумался переделывать
детские сказочки в порнографические истории ("Красная
Шапочка-переросток", "Али-Баба и сорок любовников" и пр.), а
потом сколотил состояние, перелицовывая мировую классику. Его
метод был крайне прост: любое название начиналось со слов
"половая жизнь" ("...Белоснежки с семью гномами", "...Аладдина с
лампой", "...Алисы в стране чудес", "...Гулливера" и т.д., до
бесконечности). Напрасно я отговаривался крайней усталостью. Он с
рыданием в голосе упрашивал хотя бы пнуть его хорошенько. Делать
нечего -- пришлось подчиниться еще раз.
Я был так измотан, что едва дотащился до пожарного пункта,
где, к счастью, нашлось несколько полных кислородных баллонов. На
свернутом шланге сидел, углубившись в футурологические доклады,
профессор Троттельрайнер, очень довольный, что выкроил наконец
немного свободного времени, которого никогда не бывает у
кочующего футуролога. Между тем бумбардировка продолжалась вовсю.
При наиболее тяжелых формах поражения добротой (особенно жутко
выглядел приступ вселенской нежности с ласкательными
конвульсиями) профессор рекомендовал горчичники и большие дозы
касторки в сочетании с промыванием желудка.
В пресс-центре Стэнтор Вули из "Геральд", Чарки и
фоторепортер Кюнце, временно занятый в "Пари-матч", не снимая
масок противогазов, играли в карты -- из-за отсутствия связи им
нечего было делать. Я присоединился к ним в качестве зрителя, и
тут в пресс-центр влетел Джо Миссенджер, старейшина американской
журналистики; он сообщил, что полиции розданы таблетки фуриазола
для нейтрализации бенигнаторов. Ему не пришлось повторять это
дважды -- мы стремглав помчались в подвал, но вскоре выяснилось,
что тревога была ложная. Мы вышли на улицу; не без сожаления я
обнаружил, что отель стал десятка на два этажей ниже; лавина
обломков погребла мой номер со всем, что там находилось. Зарево
охватило три четверти небосвода. Здоровенный полицейский в шлеме
гнался за каким-то подростком с криком: "Остановись, ради Бога,
остановись, я же тебя люблю!" -- но тот, как видно, не принимал
его уверений всерьез.
Грохот понемногу стихал; журналистов разбирало
профессиональное любопытство, и мы осторожно двинулись в сторону
парка. Здесь при живейшем участии тайной полиции совершались
черные, белые, розовые и смешанные мессы. Огромная толпа
неподалеку горько рыдала; над ней возвышался плакат: "НЕ ЖАЛЕЙТЕ
НАС, ПРОВОКАТО- РОВ!" Судя по числу обращенных иуд, расходы
правительства на их содержание были немалыми и, надо думать,
отрицательно сказывались на экономическом положении Костариканы.
Вернувшись к "Хилтону", мы увидели перед отелем еще одну толпу.
Полицейские ищейки, уподобившись сенбернарам, выносили из бара
самые дорогие напитки и раздавали их всем без разбора; в самом же
баре фараоны и бунтари дружно горланили песни -- вперемежку
подрывные и охранительные. Я заглянул в подвал, но сцены
покаяний, ласканий и искренних излияний так на меня
подействовали, что я поспешил на пожарный пункт, где рассчитывал
найти профессора Троттельрайнера. К моему удивлению, он тоже
нашел трех партнеров и резался с ними в бридж. Доцент
Кецалькоатль пошел с козырного туза; это так разгневало
Троттельрайнера, что он бросил карты. Мы начали его успокаивать;
в дверь заглянул Чарки и сообщил о речи генерала Акильо, только
что переданной по радио: генерал грозил утопить бунт в крови
обычной бомбардировкой города. После недолгого совещания мы
решили отступить на самый нижний, канализационный ярус "Хилтона",
располагавшийся под бомбоубежищем.
Кухня отеля лежала в руинах, и есть было нечего;
проголодавшиеся филуменисты, издатели и бунтари набивали рты
шоколадками, питательными смесями и желе, укрепляющими потенцию,
-- все это они нашли в опустевшем Centre erotico. Я видел, как
менялись их лица, когда пикантные сласти и любенцы смешивались в
их крови с бенигнаторами, -- о последствиях этой химической
реакции страшно было подумать, видел братание футурологов с
индейцами -- чистильщиками ботинок, тайных агентов в объятиях
горничных и уборщиц, сердечный альянс котов с огромными жирными
крысами; вдобавок всех поголовно лизали полицейские псы. Мы
медленно пробирались сквозь толпу; эта прогулка меня утомила, к
тому же я шел замыкающим и нес половину резервных баллонов.
Заласканный, зацелованный в руки и ноги, обожаемый, задыхающийся
от рукопожатий и нежностей, я упорно пробивался вперед, пока
наконец не раздался торжествующий клич Стэнтора: он нашел вход в
канал! Собрав последние силы, мы сдвинули тяжелую крышку люка и
один за другим спустились в бетонированный колодец. Профессор
Троттельрайнер поскользнулся на ступеньке железной лестницы; я
поддержал его и спросил, так ли он представлял себе этот
конгресс. Вместо ответа он попытался поцеловать мне руку, что
сразу пробудило у меня подозрения, и точно -- оказалось, маска у
него съехала, и профессор успел наглотаться воздуха, зараженного
добротой. Мы незамедлительно применили физические мучения, чистый
кислород и чтение вслух реферата Хаякавы (это была идея Хаулера).
Придя в себя -- о чем свидетельствовал каскад сочных ругательств,
-- профессор последовал за остальными. Вскоре слабый луч фонарика
уперся в масляные разводы на черной глади канала; мы несказанно
обрадовались: целых десять метров земли отделяло нас от
поверхности бумбардируемого города. Но как же мы удивились,
обнаружив, что не мы первые подумали об этом убежище. На бетонной
приступке восседала в полном составе дирекция "Хилтона";
рачительные менеджеры запаслись надувными креслами из
гостиничного бассейна, транзисторами, батареями бутылок виски,
швепса и множеством холодных закусок. Они тоже пользовались
кислородными аппаратами, так что им и в голову не пришло бы
поделиться хоть чем-нибудь с нами. Но мы приняли угрожающий вид,
к тому же нас было больше, и это их убедило. В добром, хотя
отчасти вынужденном согласии мы принялись за разделку омаров;
этим ужином, в программе не предусмотренным, завершился первый
день футурологического конгресса.
Уставшие от волнений минувшего дня, мы готовились ко сну в
обстановке более чем спартанской, если учесть, что спать
предстояло на узкой бетонной полосе со всеми признаками ее
канализационного назначения. Предстояло решить вопрос о честном
дележе шести надувных кресел, которые прихватила с собой дирекция
"Хилтона". Их хватило бы на двенадцать персон, ибо шестеро
менеджеров согласились разделить свои спальные места с
секретаршами; нас же, спустившихся в канал во главе со Стэнтором,
было двадцать. Сюда входила футурологическая группа Дрингенбаума,
Хейзлтона и Троттельрайнера, журналисты и комментаторы
телекомпании Сиби-эс, а также двое присоединившихся по дороге:
никому не известный плотный мужчина в кожаной куртке и бриджах и
малютка Джо Коллинз, личная секретарша редактора "Плэйбоя".
Стэнтор намеревался воспользоваться ее химическим перерождением и
уже по пути, как я слышал, договаривался с ней о праве на
публикацию ее мемуаров. При таком множестве претендентов
обстановка немедленно накалилась. Мы стояли по обе стороны
вожделенных кресел, глядя друг на друга исподлобья; впрочем, в
кислородных масках и нельзя было иначе. Кто-то предложил, чтобы
все разом, по сигналу, сняли маски -- тогда, наглотавшись как
следует альтруизма, мы устранили бы самый предмет спора. Никто,
однако, не спешил следовать этому совету. После долгих споров мы
пришли к компромиссу, согласившись на жеребьевку и посменный
трехчасовой сон; жребиями нам послужили купоны прелестных
копуляционных книжечек (тех самых) -- кое у кого они сохранились.
Мне выпало спать в первой смене с профессором
Троттельрайнером, гораздо более худым и даже костлявым, нежели
мне того бы хотелось, раз уж мы делили с ним ложе (точнее,
кресло). Вторая смена бесцеремонно растолкала нас и стала
укладываться на наших местах, а мы примостились на коленках у
самой воды, с тревогой следя за давлением кислорода в баллонах.
Было ясно: запаса хватит на пару часов; перспектива очутиться в
рабстве у добродетели казалась нам неизбежной и навевала мрачные
мысли. Коллеги, зная, что я успел вкусить это блаженство,
настойчиво расспрашивали меня о впечатлениях. Я уверял, что это
не так уж плохо, -- но без особого энтузиазма. Нас клонило ко
сну; чтобы не свалиться в канал, мы привязались, кто чем мог, к
