добавил он тише и достал из письменного стола горсть пилюль,
разноцветных, как драже для детей. -- Вот зло нашего
производства, исцеляющее душевные раны. Вот химия, которая взяла
на себя грехи мира.
Дрожащими пальцами я выскреб из нагрудного кармана таблетку
трынтравинила, не запивая проглотил ее и заметил:
-- Я попросил бы вас держаться ближе к делу.
Он приподнял брови, молча кивнул, выдвинул ящик стола и
что-то взял из него.
-- Как вам будет угодно. Я говорил о модели "Т" новой
технологии, о ее примитивном начале. Такой, знаете ли, сон о
дубине. Публика на ура подхватила флагелляцию, дефенестрацию
[Выбрасывание из окна.], это было felicitas per extractionem
pedum [Счастье путем вырывания ног (лат.).]. Но фантазия столь
убогая быстро себя исчерпала. Чего вы хотите -- выдумки не
хватало, не было образцов! Ведь в истории только добро
практиковали открыто, а зло -- под маской добра, под благовидным
предлогом, грабя, громя и насилуя во имя высших идеалов. Ну, а
приватное зло даже и таких путеводных звезд не имело. Все-то оно
по углам таилось, грубое, топорное, примитивное. Это видно по
реакции публики; в заказах без конца повторяется одно и то же:
налететь, задавить и скрыться. Такой уж выработался навык. А ведь
людям мало просто творить зло -- им подавай еще сознание своей
правоты. Потому что, видите ли, не очень удобно, если ближний, на
минуту опомнившись (а это всегда может случиться), начинает
голосить "за что?!" или "как не стыдно?!". Неприятно, когда крыть
нечем. Дубина -- недостаточный контраргумент, это чувствует
каждый. Задача в том, чтобы неуместные эти претензии презрительно
отклонить -- с единственно верных позиций. Каждый не прочь
попакостничать, но так, чтобы этого не стыдиться. Лучше всего --
под видом мести, но чем виновата перед тобою Жанна д'Арк? Тем,
что она лучше, выше тебя? Тогда, значит, ты хуже, хотя и с
дубиной. Но такого никто себе не желает! Каждому хочется
совершать зло, побыть хоть немного мерзавцем и извергом,
оставаясь, однако ж, великодушным и благородным -- прямо-таки
бесподобным. Вот чего требуют все. Все и всегда. Чем хуже ты, тем
бесподобнее. Это почти невозможно и потому-то заманчиво. Мало
клиенту навытворять невесть что со вдовами и сиротами -- он
желает проделать все это в ореоле незапятнанной добродетели.
Преступников никто и пальцем не хочет тронуть, хотя где, как не
тут, можно действовать с чистой совестью, во имя закона, -- но
это банально и скучно, и без того по ним плачет виселица. Подавай
клиенту ангельскую невинность, беспримерную святость, но так
обработанную, чтобы мог он разгуляться вовсю, в убеждении, что не
только может, но прямо-таки должен. Теперь вам понятно, какое это
искусство -- примирять подобные противоречия? Речь, в конце
концов, всегда идет о духе, а не о теле. Тело -- всего лишь
средство. Конечно, подобные тонкости чужды многим нашим клиентам.
Для них у нас есть отделение доктора Гопкинса -- биологии мирской
и сакральной. Ну, знаете, -- Долина Иосафата, из которой всех,
кроме клиента, черти уносят, а на исходе Судного дня Господь Бог
самолично объявляет его святым, и даже с подобострастием.
Некоторые (но это снобизм кретинов) домогаются, чтобы под конец
Господь предложил им поменяться с ним местами. Это, знаете ли,
ребячество. Американцы к нему особенно склонны. Разные там
вырваторы, бияльни, -- он с отвращением помахал толстым
каталогом, -- что за убожество! Ближние -- это вам не бубен
какой-нибудь, это инструмент деликатный!
-- Погодите, -- сказал я, проглотив очередную таблетку
трынтравинила, -- так что же вы, собственно, проектируете?
Он горделиво усмехнулся:
-- Безбит-композиции.
-- А биты -- единицы информации?
-- Нет, господин Тихий. Единицы битья. В своих композициях я
принципиально ими не пользуюсь. Мои проекты измеряются в бедах.
Один бед -- это количество горя, которое ощущает pater familias
[Отец семейства (лат.).], когда семью из шести душ приканчивают у
него на глазах. По этой шкале Всевышний огорошил Иова трехбедкой,
а Содом и Гоморра были Господними сорокабедами. Но довольно цифр.
Ведь я, по сути, художник и творю на совершенно девственной
почве. Теорию добра развивали толпы мыслителей, теории зла почти
никто не касался -- из ложного стыда, а в результате ее прибрали
к рукам недоумки и неучи. Мнение, будто можно злодействовать
искусно, изобретательно, тонко и хитроумно без тренировки,
навыков, вдохновения, без глубоких познаний, -- в корне ошибочно.
Тут мало инквизитуры, тиранистики, обеих биелогий; все это лишь
введение в проблему как таковую. Впрочем, универсальных рецептов
нет -- suum malum cuique! [Каждому свое зло! (лат.).]
-- И много у вас клиентов?
-- Все без исключения -- наши клиенты. Начинается это с
детства. Ребятишкам дают отцебийственные леденцы для разрядки
враждебных эмоций. Отец, как вы знаете, -- источник запретов и
норм. Даем детям фрейдилки, и эдипова комплекса как не бывало!
Я вышел от него, израсходовав трынтравинил до последней
таблетки. Вот оно, значит, что. Ну и общество! Не оттого ли они
так задыхаются? Я окружен чудовищами.
30.IХ.2039. Не знаю, как вести себя с Симингтоном, но наши
отношения прежними оставаться не могут. Эйлин мне посоветовала:
-- А ты закажи себе его упадлинку! Я тебе подарю, хочешь?
Другими словами, она предлагала заказать в "Прокрустикс"
сцену моего триумфа над Симингтоном, где он валялся бы у меня в
ногах и признавался, что сам он, его фирма и его ремесло --
омерзительны. Но я не могу прибегнуть к методу Симингтона, чтобы
на Симингтоне отыграться! Эйлин этого не понять. Что-то
разладилось между нами. От тетки она вернулась, став плотнее и
ниже ростом, только шея заметно вытянулась. Бог с ним, с телом,
душа гораздо важнее, как говорил этот монстр. Как мало я понимал
в мире, в котором обречен жить! Теперь я вижу многое, чего раньше
не замечал. Я уже понимаю, что делал в патио мой сосед, так
называемый стигматик; я знаю: если на светском приеме мой
собеседник, извинившись, тактично удаляется в угол и нюхает там
свое зелье, не отрывая от меня взгляда, то мой безукоризненно
точный образ погружается в пекло его разъяренной фантазии! И так
поступают особы из высших химиократических сфер! А я этих
гадостей не замечал, ослепленный изысканной вежливостью!
Подкрепившись ложкой геркуледина на сахаре, я поломал все
бонбоньерки, вдребезги разбил ампулы, пузырьки, флаконы,
пилюльницы, которые надарила мне Эйлин. Теперь я готов на все.
Временами меня охватывает такая ярость, что я прямо жажду визита
какогонибудь интерферента -- вот на нем бы я отыгрался! Рассудок
подсказывает, что я мог бы и сам все устроить, а не ждать с
дубиной в руках -- купить, например, надуванца. Но если уж
покупать манекен, то почему бы не дамекен? Если же дамекен --
почему бы не человенца? А если, сто чертей побери, человенца --
почему бы не заказать у Гопкинса, в филиале "Прокрустикс инк.",
подходящую кару, не наслать какой-нибудь дождь из серы, смолы и
огня на этот чудовищный мир? В том-то и закавыка, что не могу. Я
все должен сам, все сам -- сам! Ужасно.
1.Х.2039. Сегодня дело дошло до разрыва. Она показала мне
две пилюли, белую и черную, -- чтобы я посоветовал, какую ей
принять. Значит, даже такой, сугубо интимный вопрос она не могла
решить естественным образом, без психимикатов! Я вспылил,
началась ссора, а Эйлин еще подлила масла в огонь, приняв
скандалол. Она заявила, будто я, идя на свидание, наглотался
оскорбиновой кислоты (так она и сказала). То были тягостные
минуты, но я остался верен себе. Отныне буду есть только дома и
лишь то, что сам приготовлю. Никаких снов, никакого парадизина,
долой аллилулоидное желе. Гедонизаторы я разбил -- все до
единого. Ни протестол, ни возразин мне не нужен. В окно
заглядывает большая птица с печальным взглядом, очень странная --
на колесиках. Компьютер говорит, педеролла.
2.Х.2039. Почти не выхожу из дому. Поглощаю труды по истории
и математике. Иногда включаю ревизор. Но и тогда мое естество
бунтует против всего окружающего. Вчера, например, решил
покрутить регулятор солидности, то есть собственного веса
изображения, чтобы сделать его поплотнее и поувесистее. Стол
диктора треснул под тяжестью текста вечерних известий, а сам он
провалился сквозь пол студии. Разумеется, эти эффекты наблюдались
у меня одного, последствий никаких не имели и лишь
свидетельствовали о состоянии моих нервов. К тому же раздражает
меня в ревидении юморок, шуточки, нынешние комедийные трюки. "Нет
спасенья без пилюль, говорил святой Илюль". Какая пошлость! Одни
названия передач чего стоят... Например, "С надуванкой на
эротоцикле" -- криминальная драма, которая начинается с того, что
в темном бистро сидит компания роботрясов. Я выключил -- был уже
сыт по горло. Но что с того, если у соседей гремел по другому
каналу новейший шлягер (но где же мой канал? где?!): "В ридикюлях
у фемин распустин и нимфомин". Неужели и в XXI веке нельзя
изолировать живальню как следует?! Сегодня мне опять захотелось
покрутить солидатор ревизора; в конце концов я сломал его. Нужно
взять себя в руки и что-то решить. Но что? Все меня раздражает,
малейший пустяк, даже почта -- предложение того бюро на углу
выставить свою кандидатуру на Нобелевскую премию, обещают
устроить в первую очередь, как гостю из тяжелого прошлого.
Ей-богу, я лопну от злости! Кроме шуток! Подозрительная листовка
с рекламой "тайных пилюль, которых нет в обычной продаже".
Страшно подумать, для чего они предназначены. Листовка с советом
избегать спекулянтов -- торговцев запрещенным снивом. И тут же --
призыв не смотреть стихийные, неуправляемые сны; это, мол,
разбазаривание нервной энергии. Какая забота о гражданах! Заказал
себе сниво из Столетней войны: проснулся -- все тело в сняках.
3.X.2039. По-прежнему веду одинокую жизнь. Сегодня,
просматривая ежеквартальник "Родная бустория" (я только что на
него подписался), с изумлением наткнулся на имя профессора
Троттельрайнера. Опять пробудились мои наихудшие опасения. А
вдруг все, что я вижу и чувствую, -- непрерывная цепь фантомов и
миражей? В принципе это возможно. Разве "Психоматикс" не
расхваливает слоистые пилюли (стратилки), вызывающие многослойные
видения? Кого-то, к примеру, увлек сюжет "Наполеон под Маренго";
сражение выиграно, но к яви жаль возвращаться, и здесь же, на
поле битвы, маршал Ней или кто там еще из старой гвардии
преподносит ему на серебряном блюде другую пилюлю -- иллюзорную,
конечно, но это не важно, -- главное, она открывает ворота в
очередную галлюцинацию ad libitum. [На выбор (лат.).] Гордиевы
узлы я привык разрубать сам; поэтому, проглотив телефонную книгу,
чтоб узнать номер, я позвонил Троттельрайнеру. Это он! Встретимся
за ужином.
З.Х.2039. Три часа ночи. Пишу смертельно усталый, с
поседевшей душой. Профессор опаздывал, пришлось его ждать. В
ресторан он пришел пешком. Я узнал его издали, хотя теперь он
гораздо моложе, чем в прошлом веке, и к тому же не носит ни
зонта, ни очков. Увидев меня, он, похоже, растрогался.
-- Вы, я вижу, не на машине? -- спросил я. -- Что, автобрык?
(Самовзбрыкивание автомобиля, это случается.)
-- Нет, -- ответил профессор. -- Я уж лучше per pedes
apostolorum... ["Апостольскими стопами", то есть пешком (лат.).]
