падали, кто только мог втайне припрятывал последних сгорынчиков,
попытались вывести курдлей-газонщиков, которые вырабатывали бы газ из
ферментируемой ими травы, но все было напрасно. Распад Люзании
предотвратило лишь открытие атомной энергии, совершенно, впрочем,
бестолково, как и все, что делается в этом государстве. Вот что говорит
курдляндский академик. А может, он говорит и еще что-нибудь, но у меня уже
не было сил читать дальше. Поскольку больше всего он поносил своего
люзанского коллегу по имени Пиривитт Пиритт, не излагая его взглядов, а
лишь вешая на нем дохлых псов, или, вернее, курдлей, я из любопытства
разыскал небольшую книжку этого люзанца. Она называлась "Мендосфера или
этикосфера". Озадаченный, я заглянул в большой словарь иностранных слов и
узнал, что первое слово заглавия восходит к латинскому mendax - лжец. В
предисловии автор разделывался с курдляндской версией индустриализации
Люзании. Он назвал ее нагромождением зловонных бредней: в империи никогда
не разводили никаких пирозавров (в ту эпоху Люзания еще была империей), и
курдли никогда не были капиталом, да оно и понятно - разве может быть
капиталом то, чего нет? Не было и каких-либо попыток заменить жилищное
строительство разведением курдлей, частично - как утверждала курдляндская
сторона - по лицензиям биоинженеров Председателя (курдли-небоскребы), а
частично благодаря выкрадыванию курдляндских патентов. Все это, с начала
до конца, пропаганда для внутреннего употребления, оглупляющая несчастных
курдельников-галерников, которые носа не могут высунуть за брюхо своего
великораба, или многопоработителя, ибо именно так следует называть
градоходы. В истории Люзании, правда, тоже хватало трудностей и кризисных
явлений, но они были непостижимы для умов, задержанных в своем развитии и
награждаемых научными званиями по чину, а не по таланту. Пиривитт Пиритт
указывал, что курдляндский академик не был даже настоящим доктором, а лишь
носил чисто номинальный титул doctor honoris causa [доктор в уважение
заслуг (лат.)], и собственные ученики прозвали его "доктор курдль". Здесь,
по крайней мере, все было ясно. Однако в следующих главах Пиривитт Пиритт
полемизировал с люзанскими этификаторами и гедоматиками, и тут уже я мало
что мог понять. Он утверждал, что нет иного пути, кроме полной этификации
среды обитания, а сторонники частичной этификации, которые предлагают
этифицировать только общественные здания и сооружения, не отдают себе
отчета в кошмарных последствиях, которые повлечет за собой такое решение.
То, что во всей Галактике нет ни одной тотально ошустренной цивилизации,
вовсе не аргумент contra rem [против (лат.)], ибо _к_а_к_о_е_-_н_и_б_у_д_ь
общество должно быть первым, то есть наиболее далеко продвинувшимся в
своем развитии, и эта почетная, хотя и нелегкая участь выпала как раз на
долю люзанцев, которые тем самым прокладывают путь млечным братьям по
разуму. Далее следовали таблицы, формулы, схемы и графики, понятные мне не
больше, чем иероглифы. С неприятным ощущением, что по прочтении книги со
столь звучным названием я знаю меньше, чем до того, как открыл ее, я стал
искать обзоры и руководства, более популярные и притом написанные на
Земле, ведь их пишут люди для людей, соплеменников; тут-то я и влип
по-настоящему, наткнувшись на учебник для аспирантов - историков
люзанистики. Это был коллективный труд что-то около двадцати
авторов-специалистов, сущая китайская грамота, по крайней мере, для
человека вроде меня, который читал и не понимал, что читает; да и как тут
было понять, если на каждой странице пестрели цепочки формул и термины
наподобие "счастлителей", "энтропок", "антибитов", ЭВЫДРА (энтропия
вычислительно-дискуссионных разумных автоматов), а под многообещающим
заголовком "экспедиции в глубь люзанской науки" помещался совершенно
темный для меня текст об организации инспертизы в полуживых группах с
внекосмическим обеспечением. Впоследствии оказалось, что все это имело
вполне реальный смысл, но прежде чем дойти до него, я намучился и
разозлился, - в ту ночь я стоял над грудой отброшенных в сторону книг и
глядел на длинные ряды еще не тронутых томов с такой безнадежной злостью,
как человек, которому непременно надо вскочить в поезд на полном ходу, но
который в то же время хорошо понимает, что может сломать себе шею. Мою
руку оттягивал увесистый том "Люзанско-курдляндского словаря", и меня
подмывало шмякнуть им об пол - это принесло бы мне немалое облегчение,
ведь я по натуре холерик; однако я сдержал себя и вместо книги взял
стоявшую в углу старенькую вешалку для головных уборов, а затем, как
тараном, двинул ею в большой шкаф с документами, зная, что дверцы у него
дубовые, а следовательно, прочные. Вешалка, правда, треснула, но я
поставил ее так, чтобы сломанное плечико опиралось о стену и ущерб был
незаметен. Кто-нибудь скажет, пожалуй, что об этих ночных выходках я мог
бы и умолчать, ведь они не лучшим образом свидетельствуют как о моих
нервах, так и о моей понятливости, однако я полагаю, что такие упреки были
бы совершенно неоправданными, ибо пути, ведущие нас к познанию, не совсем
безразличны для результата познания. Разрушение вешалки подействовало на
меня превосходно. Умиротворенный, я вновь приступил к поиску книг для
чтения, расхаживая между полками и выбирая то, что попадалось мне на
глаза, хотя и этот метод был не слишком разумным; до меня слишком поздно
дошло, что я выбираю книги покрасивее, в особенно изящных переплетах, а
ведь по одежке только встречают. Это, к сожалению, были по большей части
пособия для опытных люзанистов, и они могли привести в отчаяние, ведь я
получил то, что хотел - пил прямо из источника, сокровищница знаний по
Энции была в полном моем распоряжении, а я не знал, что делать с этим
богатством. Я даже подумывал, не разбудить ли по телефону советника и не
попросить ли у него совета, но устыдился этой мысли; вытерев пот со лба и
пыль с запачканных рук, я ринулся в новое наступление. Однако же сбавил
тон и выбрал "Введение в эпистемологическую мелиорацию", ибо почувствовал,
что там не будет ни слова о почвоведении и искусственных удобрениях. Так
оно и вышло. Я узнал, что в XX веке Люзанию потряс ужасный кризис,
вызванный самозатмением науки. Ученые все чаще приходили к убеждению, что
исследуемое явление кем-то где-то наверняка подробно исследовано,
неизвестно только, как найти это исследование. Число научных дисциплин
росло в геометрической прогрессии, и главным дефектом компьютеров - а
теперь уже конструировались мегатонные ЭВМ - стал хронический
информационный запор. Было подсчитано, что через каких-нибудь пятьдесят
лет в университетах останутся лишь компьютеры-сыщики, которые будут рыться
в микропроцессорах и мыслисторах всей планеты, чтобы узнать, ГДЕ, в каком
закоулке какой машинной памяти хранятся сведения, имеющие решающее
значение для проводимых исследований. Восполняя вековые пробелы, бешеными
темпами развивалась игнорантика, то есть наука о том, что науке на данный
момент неизвестно, дисциплина, которой до недавнего времени пренебрегали и
даже совершенно ее игнорировали (игнорированием незнания занималась хотя и
родственная, но совершенно самостоятельная дисциплина, а именно
игнорантистика). А ведь тот, кто твердо знает, чего он не знает, уже очень
много знает о будущем знании, и с этого боку игнорантика смыкалась с
футурологией. Путейцы измеряли длину пути, который должен пройти поисковый
импульс, чтобы наткнуться на искомую информацию, и длина эта была уже
такова, что ценную находку в среднем приходилось ждать полгода, хотя
импульс перемещался со скоростью света. Если бы путь блужданий по
лабиринту накопленных научных богатств возрастал в прежнем темпе, то
следующему поколению специалистов пришлось бы ждать от пятнадцати до
шестнадцати лет, прежде чем несущаяся со скоростью света свора
сигналов-ищеек успеет составить полную библиографию для задуманного
исследования. Но, как говаривал наш Эйнштейн, никто не почешется, пока не
свербит; так что сперва появились эксперты по части искатематики, а потом
- так называемые инсперты, потому что пришлось создать теорию закрытых
открытий, то есть открытий, подвергшихся затмению другими открытиями. Так
возникла Общая Ариаднология (General Ariadnology) и началась Эпоха
Экспедиций В Глубь Науки. Тех, кто планировал эти экспедиции, и называли
инспертами. Это чуть-чуть помогло, но ненадолго: инсперты ведь тоже
ученые, и они немедля принялись разрабатывать теорию инспертизы, включая
такие ее разделы, как лабиринтика, лабиринтистика (а разница между ними
такая же, как между статикой и статистикой), окольная и короткозамкнутая
лабиринтография, а также лабиринто-лабиринтика. Последняя есть не что
иное, как внекосмическая ариаднистика, дисциплина будто бы необычайно
увлекательная, поскольку она рассматривает существующую Вселенную как
нечто вроде полочки в огромной библиотеке; а то, что такая библиотека не
может существовать реально, серьезного значения не имеет, ведь теоретиков
не интересуют банальные физические ограничения, которые мир накладывает на
Мысленный Инсперимент, то есть на Первое Самоедское Заглубление Познания.
"Первое" потому, что эта ужасная ариаднистика предвидела бесконечный ряд
таких заглублений (поиски данных, поиски данных о поисках данных и так
далее до множеств бесконечной мощности).
Любопытно, не правда ли? К счастью, у меня были две упаковки порошка
от головной боли. Ариаднистика постулировала бесконечномерное
неметрическое информационно-энтропийное пространство, и ликование было
всеобщим, когда удалось доказать, что это пространство полностью
конгруэнтно Господу Богу, который по крайней мере таким образом, был
постигнут в понятиях логики вместе со своим Всемогущественным Всеведением.
И еще стало ясно, что сотворенный мир отделяется от этого
квазибожественного пространства наподобие крохотного пузырька и становится
по отношению к нему нигдешним, а иначе и быть не может. Весьма неожиданные
последствия имела эта окончательная математизация Божественной сущности
как системы Всеведения, - разумеется, системы совершенно абстрактной, ведь
это не было изображение Бога как личности, но типографически совершенное
Схождение Его атрибутов. Оказалось к тому же, что это бесконечномерное
пространство имеет границы, однако в них не помещается ничего реального, а
в особенности Вселенная. Нетрудно догадаться, что ни одна ортодоксальная
религия не приняла это доказательство к сведению. Хотя трансфинитное
пространство оказалось необычайно интересным объектом научных
исследований, они ничем не обогатили эпистемологию, потому что речь тут
шла о всеведущей системе, то есть системе, в которой никакую информацию
искать не нужно, да и невозможно. (Говоря до наивности просто, всеведение
есть одновременно предпосылка и атрибут этого поразительного творения
абстрактной мысли, и с реальной Вселенной оно никаких точек
соприкосновения не имеет.) Как если бы вы, потеряв у себя дома чайную
ложечку, приступили бы к ее поискам с таким размахом, что создали бы
идеальную систему безошибочного отыскания, которая, разумеется, есть не
что иное, как система Отыскания Всего На Свете, и потому ничего не может
сказать по вопросу о ложечке ввиду его очевидной тривиальности. Найдистика
относится к исканистике приблизительно так же, как чистая математика к
прикладной. Разделение общей ариаднологии на практическую и абстрактную
