первые действуют в состоянии помрачения и кататонии, поэтому к ним
относятся как к психически ненормальным, а вторые составляют религиозную
секту и считают впиянство ритуальным актом подлинной, ненавязанной любви к
ближнему.
IV. Семейственный погребизм состоит в выкапывании, чаще всего отцом,
ямы достаточно глубокой, чтобы добраться до неошустренного культурного
слоя, после чего все семейство поселяется в нем навсегда.
V. Свое крайнее выражение антисинтуральные убеждения находят в
затаенном порционном самоубийстве. Обычно оно начинается с невинного на
первый взгляд обгрызания ногтей.
Кроме того, на территории НШЛ действуют индисты (индифферентисты);
тем все равно, что бы ни делать, лишь бы назло синтуре. Они охотятся за
намеченными жертвами, напр., за матерями высших государственных служащих,
отговаривают учащуюся молодежь от пользования благопроводом, усердно
загрязняют среду обитания, портят личные выборокиберы калек и старцев и
вообще очерняют, подрывают и подстрекают. МВД, будучи не в силах
справиться с ними, поручило Министерству Легкой Промышленности вшивать в
нательное белье подозреваемых особые датчики с электроукалывателями;
восприняв подрывные намерения носителя белья, они индуцируют тяжелые
приступы ишиаса (т.н. болепрофилактика).
Ее неэффективность привела к чудовищной эскалации люзанского
законотворчества (КУР). Тот, кому удается, перехитрив электроукалыватели,
телехранители, уморы, душеумягчители и т.д., вторично совершить
преступление, по закону должен быть обезмозжен и превращен в
пожизненно-посмертного истязанца посредством вечностного
нейропрепарирования. Выставленный к позорному электростолбу истязанец, а
точнее - нейропрепарат такового, издает кошмарные вопли; эти вопли
транслируются через мегафоны, к которым подключены нервные окончания его
экс-гортани. Люзанская наука прилагает немало усилий, чтобы максимально
использовать пропускную способность болевых волокон (КУР). Указанные вопли
доносятся из молодежных дискотек; все остальное - гнусные измышления
враждебной курдляндской пропаганды, не стесняющейся в средствах (ЛЮЗ)."
Было уже далеко за полночь, когда я встал из-за стола, прервав
чтение, - голова у меня шла кругом. Курдляндские прогнозы о безлюдной
гражданской войне шустров с антишустрами, или синтуры с антисинтурой,
перемешались в ней с мрачными люзанскими разоблачениями градозавров как
п_у_т_е_ш_е_с_т_в_у_ю_щ_и_х _з_а_с_т_е_н_к_о_в_ (ПУЗАСТОВ). Пролюбки
(протезы любви к ближнему), этификация среды и ее антимудростная
мерзификация, фугадостные снаряды, сексоубежища, деэротизаторы,
детеррогентные, или противотеррорные препараты, матоиды, противобратья,
тещеловки, укокошники, замордоны - тысячи загадочных слов кружили в моем
несчастном мозгу бездонным Мальстремом. Я стоял у окна и с шестнадцатого
этажа смотрел на спящую безмятежно Женеву, угнетаемый неуверенностью:
удастся ли мне доискаться правды о планете, с которой я так простодушно и
так опрометчиво разделался когда-то в своих "Дневниках"? Едва лишь
какой-нибудь БАМ, МОСГ или МНЯМ называл амуретки любовными таблетками, как
КУР или БОМ заявляли, что это модель табуреток. Я не узнал даже, сколько у
энциан полов - один, два или больше; на этот счет тоже имелось множество
несогласуемых точек зрения. Вдобавок мне не давала покоя мысль, каким
идиотом я себя выставил, приняв орбитальный луна-парк за планету, а
веселые забавы и развлечения - за драматические события, связанные с
Метеоритным Градом. По крайней мере теперь мне было понятно, почему только
я так переживал МЕГР, который туземцев нимало не беспокоил; я вел себя как
дикарь в театральной ложе, который кричал Отелло, чтобы тот остерегался
Яго и, бога ради, не душил Дездемону. При этой мысли кровь бросилась мне в
лицо. Подобный позор должен быть смыт, чего бы это не стоило. Я поклялся,
что не успокоюсь, пока не доберусь до оригинальных источников, не
замутненных бездумной и якобы беспристрастной работой компьютеров. Я уже
знал, что это будет нелегко, потому что доступ в архивы Тельца мог дать
мне только некий доктор Штрюмпфли, тайный советник МИДа, по слухам,
человек неприступный, фанатик инструкций и бездушный формалист, словом,
настоящий швейцарец. Профессор Гнусс сделал для меня все, что мог. Он
добился моей встречи с Штрюмпфли назавтра, с глазу на глаз; все остальное,
то есть преодоление бюрократических барьеров, было уже моим делом. Тяжко
вздохнув, я попробовал вытряхнуть из термоса последние капли кофе, но
обнаружил лишь немного гущи на самом дне. Не знаю почему, но это
показалось мне предвестием поражения, ожидающего меня в кабинете
советника. Сумрачным взглядом окинул я комнату, принял ментоловую таблетку
- меня тошнило, то ли от съеденного за обедом cordon bleu [котлета,
фаршированная зеленью (фр.)], то ли от шихты, - и отправился спать.
Штрюмпфли принял меня холодно. Дипломат такого ранга - действительный
тайный советник, - разумеется, в совершенстве владеет искусством
спроваживать посетителей, и я ничего не добился бы, если бы не счастливая
случайность. Чтобы сплавить меня, ему пришлось на меня посмотреть, а я
посмотрел на него - и мы узнали друг друга, не мгновенно, ведь мы ни разу
в жизни не виделись, но постепенно, все внимательнее присматриваясь один к
другому; я узнал его сначала по галстуку, вернее, по способу завязывать
галстук, а он меня, уж не знаю толком, как; мы почти одновременно
кашлянули, потом улыбнулись с некоторым смущением - сомневаться больше не
приходилось. "Да это же он!" - подумал я, и то же самое, должно быть,
промелькнуло у него в голове. Он помедлил, подал мне руку через письменный
стол, но в такой ситуации этого было недостаточно; какую-то долю секунды
он вслушивался в себя - броситься мне на шею он не мог, это было бы
чересчур, поэтому, ведомый чутьем дипломата, он поднялся из-за стола,
дружески взял меня под руку и повел в угол кабинета, к большим кожаным
креслам. Обедать мы пошли вместе, потом советник пригласил меня к себе, и
распрощались мы где-то в полночь. Отчего бы все это? Да оттого, что у нас
общая приходящая домработница. Не какая-нибудь автостряпка, но настоящая,
живая, хлопотливая, которая буквально не закрывает рта, поэтому я без
преувеличения могу сказать, что мы с советником знаем друг друга так,
словно съели вместе целую бочку соли. Считая себя особой тактичной, она ни
разу не назвала его по имени, всегда говорила просто "советник", а уж как
ему обо мне - не знаю, не спрашивал, это было бы неудобно; и все же наше
знакомство, во всяком случае поначалу, требовало обоюдной тактичности,
причем особая ответственность лежала на мне, ведь мы встречались по
большей части в его квартире, и мне приходилось следить за собой; малейший
взгляд на комодик, на коврик у шезлонга, взгляд, совершенно невинный для
постороннего, получал особенное значение, становился намеком; разве не
знал я, что храниться в этом комодике, что вытряхивают каждый понедельник
утром из этого коврика... Поэтому наша близость находилась все время под
угрозой, и сперва я не знал, куда девать глаза, я даже подумывал, не
приходить ли к нему в темных очках, но это был бы faux-pas [ложный шаг
(фр.)], так что я пригласил его на чашку кофе к себе, но он как-то не
очень спешил нанести мне ответный визит. Поразмыслив, я пришел к выводу,
что дело тут было не в материалах, имевшихся у него (хотя доступ к тайнам
архива находился не в единоличной его компетенции, все дальнейшие
формальности он взял на себя), - нет, скорее он как бы устраивал мне
испытание, ведь у меня уже ему пришлось бы все время быть начеку. Наша
общая домработница незримо присутствовала на этих встречах, я прекрасно
знал, как она прокомментирует назавтра состояние мини-бара, пепельниц, мы
оба жили как старые холостяки, а таким ни одна домработница ничего не
простит и заглазно спуску не даст; причем я знал, что он знает, что я
знаю, что она скажет; вот почему даже на минном поле я не вел бы себя так
осторожно, как в квартире советника; каждая пролитая на скатерть капля
отзывалась в ушах у меня ее комментарием, а в выражениях она не
сдерживалась, и все же приходилось ей уступать - где взять другую? Она
неоднократно критически излагала мне поведение советника в ванной,
особенно вопрос о мыльницах, ну, и насчет засоренной раковины и этих
маленьких полотенец, причем, если ее слушали не слишком внимательно, могла
просто уйти и не вернуться; не дай бог забыть о ее именинах, у меня-то она
была для этого слишком недолго, но у советника - не первый год, с
презентами колоссальные трудности, ведь она не пила, не курила, никаких
сладостей, что вы, сахарная болезнь будто бы уже начинается, в сумочке -
целая пачка анализов мочи, приходилось читать или хотя бы делать вид, что
читаешь, и нельзя было отделываться общими фразами; следы белка - это вам
не пустяк, - а потом опять о советнике; косметичку, а может, сумочку - не
помню точно - она брала, скорее всего, чтобы покапризничать передо мной:
такие цвета, это в ее-то годы, уж не думаю ли я, что она вообще красится?
Я чувствовал себя как на сцене. Перед каждым из нас она играла спектакль о
другом, настоящий театр воображения; а как она торопилась закончить уборку
у меня, чтобы застать его дома! Она не выносила пустых комнат, ей нужен
был слушатель; нам приходилось нелегко, но мы оба старались, каждый у
себя, а что делать? Домработницу в наше время просто рвут на части, а уж
эта словно сошла с подмостков, должно быть, она родилась актрисой, но ей
не повезло: никто у нее этого призвания не заметил, а сама она, слава
Богу, не догадалась. "Homo sum et humani nihil a me alienum puto" ["Я
человек, и ничто человеческое мне не чуждо" (лат.)]. Доброжелательность
доброжелательностью, но я голову даю об заклад: советник принял во мне
такое участие и так охотно помогал мне попасть в библиотеку министерства,
поскольку уже тогда рассчитывал, что когда я уеду (он прочитал это решение
у меня на лице раньше, чем оно окончательно вызрело в моей голове), он
будет обладать ею один - понятное, хотя, пожалуй, обманчивое желание... Он
жаждал исключительности, преображения неуловимой домработницы в оседлую
домашнюю прислугу и знал, что если бы меня упекли за решетку (я по-братски
исповедался перед ним относительно Кюссмиха, замка, порошка для младенцев
и даже ложечек), он окончательно потерял бы покой, потому что она,
перестав у меня убираться, начала бы меня идеализировать, ставить ему в
пример, чтобы он почувствовал свою неполноценность. Не подружиться мы не
могли, иного выхода не было - уж лучше, если твои интимные дела знает
кто-нибудь близкий, чем человек посторонний или даже неприязненно
настроенный, поистине, у нас друг от друга не было тайн, ни один
психоаналитик не проникает в такие глубины души, как домработница (какие
мятые нынче простыни, и что вам такое приснилось?); словом, мы играли
открытыми картами, хотя всячески давали понять, что, мол, ничего
подобного. Несколько раз советник приглашал, кроме меня, начальника
управления Тельца, двух экспертов и архивиста, так что в его квартире, за
кофе с печеньем, чуть ли не вся коллегия держала совет, как бы устроить
мне доступ ко всему абсолютно, без исключений; их разговор временами был
еще загадочнее, чем шихта.
Труднее всего им было решить, в качестве кого, собственно, я могу
проникнуть в архив. Первооткрыватель планеты, терпеливо втолковывал мне
