запастись с вечера, сложить в самом низу холодильника и на следующий день
оно войдет в норму. Если же по какой-то причине лимит времени ограничен, то
допустимо использовать даже морозилку, но, главное, не передержать:
перестуженное пиво столь же теряет во вкусе, сколь и теплое.
По сколько брать на человека? На мой вкус литра по три, но не более
четырех. Где-то между третьим и четвертым наступает та транцедентальная
грань, за которой уже, в сущности, выпить-то можно сколько угодно, но ни
радости, ни приятности это уже не доставляет. Существует традиционалисты,
утверждающие, что мешать пиво ни с чем нельзя. Но тут я демократичен: как
говорил Леня Гурьян: "мешать во время застолья неприлично, особенно мешать
людям пить так, как им хочется". Ну, на мой вкус с портвейном пиво не
монтируется. А с водкой бывает очень мило, даже, отчасти и гармонично:
блондинка в первых момент трезвит, обманчивой ясности прибавляет, словно
второе дыхание прорезывается. Ненадолго. Конечно. Это надо помнить.
Закуска. Без закуски пить пиво все равно что кровельными ножницами
бороду подстригать: и глупо, и неудобно, и не стригут. Из примитивного -
вобла там, хлебушек черненький с солью жареный в подсолнечном масле,
креветки отварные, если по средствам (кстати, на закуске лучше не
экономить), - все принимается. Вообще стол надо максимально разнообразить.
Только продумайте горячее. Без горячего вечер не удастся. Не стану
сейчас углубляться в тему, а предложу классические сардельки или шпикачки.
Исключительно хороши к пиву. Брать их следует не мало, слушать дурных
советов ("да ты что, мы и не съедим столько...") нельзя. Съедите все.
Аппетит помните когда приходит? Себя не заставит он ждать. На всякий случай
позаботьтесь о хрене и горчице. Раньше они в любом доме были, а сейчас по
временам отсутствуют.
Ну, и последнее. Нельзя пить ни глотка до того момента, как стол
накрыт, а гости рассажены. Провокации типа "попробовать надо, не плохое ли
пиво взяли" пресекать безжалостно. Иначе вечер рискует выродится в пьянку,
что может и не плохо, только требует совершенно другой подготовки и другого
меню.
Поэтому вынесем на сегодня вопрос о пьянке за рамки данной статьи. С
сожалением вынесем за те же рамки и вопрос о девушках: следует ли их
приглашать? А если следует, то с какой целью? Наливать ли им, и если да, то
что? Допускать ли до готовки? Не все сразу. Обсудим, даст Бог, и это.
А пока приятного аппетита.
Искренне Ваш доктор Малюков
АЛЬБЕРТ МАСЛЯК
ДВЕ КРАЙНОСТИ
-
Первая...
О, как полетно
мимолетное,
Как много в жизни
не воспетого,
Я был бы гением охотно,
Когда бы не был им
без этого...
...и вторая
Я себя всерьез не принимаю
и уже давно, а как поэт -
я так мало места занимаю,
что меня вообще на стуле нет!
Михаил МИШИН
ОН БЫЛ У НАС
-
Неумное дело быть еще одним "вспоминальщиком".
Тысячи знали его дольше.
Сотни - лучше.
Не повториться, говоря о нем, невозможно. Превосходных эпитетов у меня
не больше, чем у других.
Но удержаться трудно. Сколько в конце концов на нормального человека
приходится встреч с гениями?
При личном знакомстве больше всего поразило, что он есть. Оказалось,
Райкин - это не только где-то там, за облаками, в вышине, в телевизоре...
Нет, живой, оказывается. Сидит на стуле, переодевается, кушает ломтик
очищенного яблока, смеется тихонько.
Вообще хохочущим его не помню. Чаще улыбался. Иногда смеялся почти
беззвучно.
Артистизм определить невозможно. Бывают неартистичные артисты. Бывают
артистичные неартисты. Он был августейшим воплощением артистизма. Его
хотелось фотографировать в каждый данный момент времени. Говорят, у японцев
есть такая приправа, которая делает вкус курицы еще "более куриным", вкус
рыбы еще "более рыбным", и тому подобное. Вот в нем самом, казалось, есть
эта приправа. Если он уставал, перед вами был не просто усталый человек,
нет, перед вами была картина "Усталость". Если он сердился - это было
какое-то уж абсолютное негодование. Когда же он был грустен... О, вы видели
саму Грусть, печально грустящую своими невыразимо грустными глазами...
Как-то в начале нашего знакомства он позвонил поздно вечером, что-то
около двенадцати. (Вообще это льстило. "Тут мне вчера Райкин звонил..."
Знакомые немели.)
- Вы ночная птица? - грустно спросил он. - Вы сова или жаворонок?
- Сова, - ориентируясь на его интонацию, соврал я.
- Может быть, вы сейчас ко мне приедете? - еще грустнее сказал он. -
Если вам нетрудно.
"Трудно!" Помчался тут же к нему на Кировский.
Встретил меня грустной улыбкой. Посадил напротив себя за маленький
столик. И так печально вздохнул, что у меня защипало в носу.
- Мишенька, - очень тихо сказал он. - Я думаю, что спектакль, который
мы задумали ("Его величество театр"), будет мой последний...
И совсем уж скорбно замолчал. Я чуть не всхлипывал.
- Да-да, - произнес он с печальнейшим в мире вздохом. - И поэтому мы с
вами должны сделать его так, чтобы было не стыдно...
"Мы с вами"... Он со мной!.. Помочь!.. Господи, да все ему отдать!
Мозг! Душу! Нервы! Сейчас же!..
Да-да, он чувствует, что только я один в целом свете сумею написать
достойное вступительное слово к новому спектаклю... Другие авторы, конечно,
неплохие, но только мое перо...
Домой я летел на крыльях совы и жаворонка одновременно. Я сознавал
свою историческую миссию... "Мы с вами", - сказал он.
Я тогда очень старался. "Только вы!" - сказал он.
Через недели полторы я узнал, что такой же разговор у него состоялся
еще с одним... И еще с другим... Им он тоже сказал грустно-прегрустно:
"Только вы..."
Зато он получил три полновесных вступительных монолога к новому
спектаклю и сам скомпоновал из них один.
Кто имел право делать такие вещи?
Но эти грустные глаза...
Он был влюбчив и внушаем. Он влюблялся в нового автора, в артиста, в
художницу, в критикессу, в режиссера. Еще чаще влюблялся в собственные
идеи. Идея, овладевшая им, становилась в согласии с марксизмом материальной
силой.
Пришли вдруг в театр показываться два молодых артиста. Близнецы. Ну
действительно очень похожие. Райкин в них сейчас же влюбился, его ужасно
радовало, что они так похожи. "Надо же!" - восхищался он. Видимо, в голове
его возникли какие-нибудь "Два веронца" или "Принц и нищий". Немедленно
близнецы были приняты в театр. Первые дни Райкин только о них и говорил.
"Надо что-то такое с ними придумать, они же так похожи". Потом понемногу
престал говорить. Вскоре он уже вообще не знал, что с ними делать. Их
пытались вводить куда-то, это было нелепо и никому не нужно. И вот они его
уже раздражали, безвинные близнецы. К счастью - для него, конечно, - их
вскоре забрали в армию.
больше он о них не вспоминал.
У артистов его жизнь была непростая. С одной стороны, замечательно
работать в театре. который обречен на успех. С другой - сознавать, что ты
лампа, пусть даже и яркая, а рядом постоянно сияет этот прожектор. Впрочем,
были и такие, которые умудрялись не сознавать. Но вообще слабые скисали,
сильные - приспосабливались, самые сильные - уходили.
Поразительно, но он сам был ревнив к чужому успеху. Он ревновал, стоя
за кулисами, когда артисты его собственного театра заставляли смеяться
зрительный зал. Уникальный! Неповторимый! Он, Райкин!..
А вот ревновал - и все. Если бы мог, он бы всегда сам играл все за
всех.
Даже к молодежному спектаклю "Лица" он ревновал. Конечно. ему
хотелось, чтобы все было хорошо, в конце концов это все равно был его
театр, это были его актеры и в главной роли его сын... Но примириться с
тем, что будет спектакль без него? Надо бы придумать, говорил он мне, чтобы
я где-то в середине вышел с монологом. Или, может быть, в конце.
Резко отвергать эту идею и я. и Фокин. который ставил "Лица", и Костя
- мы боялись. Мы говорили: конечно, это было бы замечательно. Но ведь это
будет несоразмерно, говорили мы. Ваш выход уничтожит ребят, льстиво
говорили мы, это же совсем другой масштаб... "Масштаб" - это было нужное
слово. Он нехотя соглашался. Через день его опять накручивал кто-нибудь из
дежурных авторитетов - приятельница-театроведка, или старый друг, или новый
знакомый... И опять начинались муки.
Потом-то он уже гордился. "Лица" - это уже было его детище, это уже он
взрастил смену. Уже радовался.
И все же слегка ревновал.
Режиссеры в его театре не приживались. Начиналось с того, что он с
гордостью объявлял фамилию приглашенного постановщика. "Я его уговорил...
Гениально понимает именно специфику нашего театра!" Через месяц он уже
слушал этого режиссера, поджав губы. Потом ронял в кругу артистов: "Совсем
не понимает специфики нашего театра". Артисты с жаром подхватывали: "Не, не
понимает!.." Режиссер бесследно исчезал. Иногда успевал появиться второй.
"Чувствует наши специфику..." Все повторялось.
Кончалось тем, что начинал режиссировать сам.
С ним можно было не соглашаться. Но доказать ему что-либо было почти
невозможно. Во-первых, он был упрям. А во-вторых, у него был козырной
аргумент. Он не доказывал, а показывал. Как-то я был свидетелем, как на
репетиции он стал показывать каждому из артистов, кто из них как играет и
как надо играть. Я тогда понял буквальный смысл выражения "умереть со
смеху". Я был близок. Ничего подобного я больше никогда не видел. И уже не
увижу, конечно.
Авторов - как бы к кому не относился, а отношения бывали всякие -
считал людьми вспомогательными. Постоянно порывался сам менять текст -
вовсе не всегда к лучшему. Автор большей частью крепился, иногда не
выдерживал. Я тоже как-то пытался принципиальничать.
- Вы не так читаете. как написано, Аркадий Исаакович! Тут же мысль
уходит...
- Куда же она уходит? - ласково отвечал он. - Она не может уйти без
меня, а я же здесь...
Да, он был здесь. Открывался занавес, и на сцену, вздымая овации,
победно входил, вплывал, врывался этот флагман, этот линкор, в кильватере
которого барахтались шаланды авторов, до чьих суетливых страданий публике
не было никакого дела. Иногда мне казалось, что ей, публике, вообще не
важно, ч т о он говорит. Ей важно, что это говорит о н.
Возможно, это было справедливостью высшего порядка.
У меня есть уникальная афиша - предмет гордости, а больше стыда.
Уникальная потому, что моя фамилия на ней красным, а его, Райкина, - синим.
Это было давным-давно в Ленинграде, у меня чуть ли не первый авторский
вечер. И я - молодой, тщеславный осел! - попросил его принять участие,
почитать что-нибудь из будущего спектакля. "Вечер Михаила Мишина с участием
Аркадия Райкина" - так я себе это представлял. Ужасно радовался, что он
согласился.
И вот вечер. Все катилось более или менее нормально, я что-то там
читал, артисты выступали, зал посмеивался, пару раз похлопали. А потом на
сцене появился он. "С участием!.."
Назавтра мне звонили: "Говорят, ты вчера выступал на вечере
Райкина..."
"Райкин" - это открывало двери. Фамилия - пароль. Лицо - пропуск.
Куда только не ходили, о чем только не просили от его имени! "Билеты
на Райкина" - это была твердая валюта, в течение полувека не знавшая
девальвации. Ибо в течение полувека ни на одном спектакле с участием этого
человека не было ни единого пустого стула.
Назовите второй такой театр!
Слава - до анекдотов.
Один ворвался перед спектаклем:
- Товарищ Райкин, умоляю! Я сам с Киева, а билетов нет, я тут уже двое
суток сижу!
Райкин даже испугался:
- Да? Ну, ничего, сейчас я попрошу, вас посадят, может быть, в
оркестровую яму...
Тот кричит:
- Да не, вы не поняли! Мне ж до Киева билет надо!..
Достали ему билет.
Переход от полной любви к полному ее отсутствию у него мог быть
мгновенным и непредсказуемым.
День сдачи "Его величества" то ли главку, то ли министерству. Он -
