сплошной нерв. Все плохо, вокруг все - бездельники. Тотальный заговор
халтурщиков и тупиц. Спектакль провальный, жуткий, самый худший из всех его
спектаклей. Это говорится так, что каждому ясно: именно из-за него
спектакль такой вот жуткий и провальный.
За час до начала сижу у него в уборной, делаю последнюю попытку
уговорить его выбросить первую сцену. Она мне никогда не нравилась, к тому
же она очень длинная. а спектакль и так идет больше трех часов. Вроде
убедил! Он как-то даже успокаивается, говорит, хорошо, что ты меня
уговорил, я и сам так думал.
В эту минуту влетает к нему в уборную артистка - очень в жизни милая
женщина! - и закатывает истерику: как можно снимать единственную стоящую
сцену (главное, что она там участвует), все без нее (сцены) рухнет и она
(артистка) тогда не успеет (подумать только!) сменить зеленое платье на
черное... Нормальный актерский бред.
Начинаю с ней спорить, чувствую, что Юпитер сейчас загрохочет громом и
поразит несчастную молнией.
И молния вылетает... Юпитер бледнеет как мел и тихим страшным голосом
объявляет, что сейчас же уезжает домой. Он и так давно на грани, но кое-кто
хочет его совсем добить, и этот "кое-кто" именно я, ибо как я мог даже в
мыслях покуситься на такую важную сцену, и вообще "вам наплевать на наш
театр!"
Артистка умело испаряется, а я потрясен, возмущен и оскорблен. Это
почему же, интересно, мне наплевать? А потому, гениально шипит он, что он,
Райкин, связан с этим театром уже сорок лет, а я...
А я - три. Это несокрушимый аргумент. Трясясь от обиды, выскакиваю из
уборной, сижу где-то в углу зрительного зала...
Ну, потом-то все как положено: цветы, овации. "Браво, Райкин!"
И уже меня по его велению нашли, и уже "Мишенька, ты что, обиделся?"
Ну, обиделся. И дальше что?
Я познакомился с ним, когда он был уже не молод, когда уже не было
прежней феерической энергии, когда он стал уставать. Но к этому времени,
как заметил один из моих умных приятелей, уже сам выход его на сцену стал
событием не столько эстетическим. сколько этическим. В последние годы после
каждого его спектакля зал вставал.
Он исключил однофамильцев. Кто-то сказал о нем "Паганини эстрады".
Никто не спрашивал - какой Паганини. Никто не уточнял - какой Райкин. Я
видел у него дома письма с одной фамилией на конверте. Почта не ошибалась.
Как он прорвался? Как выстоял? Кто вспомнит теперь фамилии тех, кто
что-то запрещал ему, что-то вычеркивал, что-то кромсал...
По Ленинградскому телевидению его в течение многих лет не показывали.
У невских вождей он был в особой немилости. Даже меня выкинули как-то из
невинной телепередачи только за то, что ведущий упомянул про мое
сотрудничество с Райкиным.
Вообще в любимой колыбели окопались тогда крепкие знатоки о
покровители искусств. Впрочем, в столице знатоков тоже хватало.
На вечере в честь его 70-летия важный деятель из Минкульта - то ли
союзного, то ли российского, - зачитывая адрес, очень душевно обратился в
Райкину:
- Дорогой Аркадий Александрович!..
Зал аж ахнул. Хотя чего особенного? Ну спутал управляющий ф.и.о.
одного из управляемых. Ничего страшного.
Другое дело, если б он спутал отчество, допустим, министра.
Назвал бы его, допустим, Петром Исааковичем.
...Кромсали и вычеркивали, запрещали и топали ногами. Рвали струны, в
общем. Но Паганини на то и Паганини, чтобы сыграть что угодно и на одной
струне...
Я-то, повторяю, застал его уже в другие времена. Он уже был народный,
а потом лауреат, а потом Герой... Он теперь был удостоен на высший уровень
управления. Так что прочим управляющим было до него не дотянуться.
Помню обсуждение спектакля "Его величество театр" товарищами из
культурного главка.
Первый сказал:
- То, что мы сейчас увидели, - просто гениально!
Второй его одернул:
- Не гениально, а это, в сущности, новая эпоха.
Долго спорили, кто Райкин больше - правофланговый или впередсмотрящий.
Райкин слушал, не возражая. Он вообще не произнес ни слова - от него
веяло ледяным дыханием Арктики. Лишь в конце он тихо заметил, что они, к
сожалению, не все поняли в его новом спектакле.
Они это съели.
Марксизм, учит "Энциклопедия", исходит из общественно-исторической
обусловленности гения. Райкин подтверждал правоту марксизма, как никто. Он
был нужен именно нашему обществу, нашему же и времени. Он был обусловлен. И
вот он был у нас.
ОН - был! При нем рождались, взрослели, старели, рождались, а он -
был. Как "Последние известия". Как Консерватория. Как аксиома.
Элегантный... нет, не как рояль, - как кларнет. Стройный,
черно-серебряный... Эти невозможные глаза, эта магическая улыбка, эта
чудная хрипотца...
Он ушел. когда все исполнил.
Когда ношу, которая лежала на его плечах, могут спокойно нести другие,
разделив ее соразмерно силам - у кого побольше, у кого поменьше, - нести
этот груз в одиночку уже нет необходимости. Да и кто мог бы вытянуть в
одиночку то, что вытянул этот человек?
Нет, необходимость сегодняшнего дня не обусловливает второго Аркадия
Райкина. Первый работал на то, чтобы этот день приблизить. Уж, конечно,
денек мог бы быть и посветлеее. Но это уже наши проблемы.
А он... Он был у нас.
ЕВГЕНИЙ ШЕСТАКОВ
СМОТРИНЫ
-
Как меня батюшка учил, поклон сотворила, сапожком топнула, платочком
махнула - и лошадкой по горнице! Два круга сделала, гляжу - присмирел
гостюшка. Как сестра советовала, на софу присела, прическу поправила и
вздохнула томно, аж свечи задула. Как по радио слышала, говорю изысканно:
- А по области - дожди! А вы как находите?
Покраснел кавалер, манишку клетчатую поправил, шляпку фетровую помял,
в сапоги смазные глядится.
- Дак, находим... Маманя урагана вот ждет, в огороде за пугалом
окопчик вырыла.
- А рейтузы на мне, - говорю, - шведские! Прямо из Женевы, в порту
куплены, два часа матроса уламывали, ну да это я к слову...
Он говорит:
- А мне батя женатому коня обещал и сбрую казачью, а неженатого порет
по разу на дню, а вчера оглоблей запустил по-отцовски, внука требует, а они
по дороге-то не валяются...
Я говорю:
- Губы мне всей семьей красили, три штуки извели, все разные, да
батюшка-то еще купит, я у него балована!
Он говорит:
- На медведя вот с братом ходили. Он в земле тихо сидел, пока
стреляли. А как матом крыть начали - вылез. Больше не ходили пока.
Я говорю:
- В Москве-то, говорят, ноне редко кто целуется. Чаще за ягодицы
хватают, просто живут. Агроном сказывал: поветрие такое...
Тут он встал, плечи расправил, манишку прищучил и говорит:
- Так что будьте моей женой, Авдотья Ивановна! А я за вас и в огонь, и
в воду, и в медные трубы, и в Бога душу. если надо!
Тут я встала, плечи опустила, рот пошире открыла и говорю:
- И я маме внука обещала! Усатого с гармошкой сразу-то не обещала, а
маленького в какашках посулила. Согласная я, и берите руку мою, какая на
вас глядит!
А за окном два бати и две мамани плачут и обнимаются. А куры в сарае
притихли, молчат, потому что это не их праздник, а наш, а им, курям,
испытание Господне и плаха поголовная. А корова себе мумукнула - и дальше
себе хрустеть. А кем она там хрустит - это уже не наше пьяное разгульное
свадебное дело!
Олег Солод
КАК Я БОЛЕЛ КОРЬЮ
Как-то в прошлом году мне случилось заболеть корью. Первой безупречно
правильный диагноз поставила моя старенькая бабушка, которая на четвертый
день болезни, когда еще все терялись в догадках, проворчала: "Гадостью
какой-то ребенка заразили". И лишь потом, через сутки, после серьезного
научного осмотра солидный профессор уверенно заявил:
- Все абсолютно ясно. Это псевдотуберкулез...
- Или моноклеоз, - добавил он после некоторого раздумья.
Диагноз бабушки показался мне ближе к истине, хотя я, к счастью, и не
был ранее знаком с предложенными мне на выбор безусловно достойными
заболеваниями. Впрочем, научный спор не затянулся надолго. Когда через день
я, богато украшенный красными пятнышками, прибыл в приемный покой больницы,
тот же профессор еще раз осмотрел меня и убедительно заявил:
- Как я и предполагал, это корь.
На всякий случай я не стал напоминать ему о нашей предыдущей встрече,
ибо иначе мне наверняка пришлось бы не воображать о себе и болеть
псевдотуберкулезом.
В общем, мы сошлись на кори, чему я, в принципе, рад. По крайней мере.
за время болезни я узнал массу полезных вещей и теперь умею лечить корь по
научному. Делается это следующим образом.
Первым делом больного следует уложить в постель, тщательно изолировать
от окружающих и предоставить самому себе. После проведения этих целительных
процедур следует не реже трех раз в сутки посещать несчастного и
осведомляться у него о ходе лечения, обязательно заставляя каждый раз
пересказывать заново все основные ощущения. В этом последнем, как мне
показалось, заключена вся соль. По крайней мере, мой лечащий врач и все
другие врачи, принимавшие участие в моем лечении, пользовались этим приемом
необычайно ревностно.
Первый раз я увидел врача на другой день после того, как приступил к
лечению. Очнувшись после тяжелого забытья, я обнаружил его над своей
кроватью.
- Здравствуйте, - произнес он столь фальшиво бодрым голосом, что я
поневоле поискал у него за спиной священника. - Как идет лечение?
Тогда я еще не знал, что лечение уже идет, поэтому в ответ лишь пожал
плечами.
Врач заметно погрустнел, тщательно выслушал меня, постучал согнутым
пальцем по ребрам, к чему-то прислушиваясь, потом сел на край постели,
достал блокнот, авторучку и спросил:
- Ну, как все началось?
К сожалению, в то время я еще не знал, что пересказывание своих
мучений является важнейшей целительной процедурой.
- Температура поднялась, - довольно вяло произнес я.
Врач поспешно записал это. после чего с явным нетерпением спросил:
- А еще?
- Ничего, - я снова пожал плечами.
Было заметно, что он серьезно раздосадован.
- Может быть, кашель? Или резь в глазах?
К сожалению, я не удовлетворил его ожиданий, и он ушел сумрачным.
- Больной очень плох, - послышался его приглушенный голос из-за двери.
Не прошло и десяти минут, как в дверь заглянул новый слуга Эскулапа.
По-видимому, нет нужды говорить, что после того, как я удовлетворил
его любопытство насчет хода лечения, он потребовал разъяснить ему, с чего
все началось.
Услышав эти слова, я заметно занервничал. Как и любому любителю
детективов, мне хорошо известен излюбленный прием следователей - заставить
подозреваемого неоднократно повторять свое алиби с целью уличить его во
лжи. Воображение живо нарисовало мне, как после первой же ошибки
ворвавшиеся по команде врача санитары потащат меня в ванную отмывать ложную
сыпь. Тем не менее, я решил бороться до конца.
- Температура поднялась, - произнес я с заметным напряжением,
тщательно следя за реакцией собеседника.
- Дальше, - произнес он нетерпеливо.
- Голова болела.
Он записал.
- А еще?
Я лихорадочно принялся вспоминать. По-моему, речь шла о кашле.
- К-кашель, - произнес я неуверенно.
Он встрепенулся, как охотничья собака, напавшая на след.
- Глубокий или нет?
- Глубокий, - ответил я решительно и попал в точку.
Он улыбнулся, похлопал меня по плечу и ушел.
От лечения я сильно устал и немедленно уснул. Проснулся я от того. что
кто-то сильно тряс меня за руку.
Их было двое. Один склонился надо мной и что-то говорил. Через минуту
я разобрал: он спрашивал меня, как идет лечение.
Никогда раньше я не встречал докторов с такой необузданной страстью к
