Первым, и все еще наиболее трудно приемлемым, из этих открытий бы-
ло то, что от него ждали, чтобы он выучил иотийский язык, но держал это зна-
ние при себе -- ситуация, столь новая для него и в моральном отношении до та-
кой степени неловкая, что он до сих пор так в ней и не разобрался. Очевидно,
он никому не причиняет вреда тем, что не делится своим знанием. С другой сто-
роны, чем повредило бы людям, если бы они узнали, что он знает иотийский, и
что они тоже могут его выучить? Ведь свобода, конечно же, состоит не в скрыт-
ности, а в открытости, а свобода всегда стоит того, чтобы рискнуть. Хотя он и
не понимал, какой тут риск. Один раз у него мелькнула смутная мысль, что Са-
бул хочет оставить эту новую уррасскую физику себе -- владеть ею, как собст-
венностью, как источником власти над своими коллегами на Анарресе. Но эта
идея так противоречила всему привычному для Шевека образу мыслей, что ей
было очень трудно обрести четкость в его мозгу, а когда она все-таки стала от-
четливой, он сразу же подавил ее, с презрением, как по-настоящему отврати-
тельную мысль. Была и еще одна моральная заноза -- это его личная комната. В
детстве, если ты спал один, в отдельной комнате, это значило, что в общей
спальне своего общежития ты так мешал остальным, что они не захотели боль-
ше терпеть тебя; что ты эгоизировал. Одиночество равнялось позору. У взрос-
лых главная причина потребности в отдельной комнате носила сексуальный ха-
рактер. В каждом бараке было определенное число отдельных комнат, и пара,
желавшая совокупиться, занимала одну из таких свободных отдельных комнат
на ночь, или на декаду, или на сколько хотела. Пара, вступающая в партнерст-
во, получала двойную комнату; в маленьких городках, где свободной двойной
комнаты могло и не найтись, ее нередко пристраивали к торцу барака, и таким
образом, комната за комнатой, получалось длинное, низкое, неаккуратное
строение; такие здания называли "партнерскими поездами". Кроме образования
сексуальных пар, не существовало никаких причин не спать в общей спальне.
Можно было выбрать спальню побольше или поменьше, а если тебе не нрави-
лись соседи, ты мог перейти в другую. В распоряжении каждого были нужные
ему для работы мастерская, лаборатория, студия, сарай или кабинет; в бане
каждый мог, по желанию, мыться в отдельной кабинке или в общем зале; уеди-
нение в сексуальных целях являлось социальной традицией и было доступно
каждому; а какое-либо другое уединение было не функционально. Оно было из-
лишеством, расточительством. Анарресская экономика отказывалась обеспе-
чить строительство, содержание, отопление, освещение личных домов и квар-
тир. Человеку с по-настоящему необщительным характером приходилось поки-
дать общество и обходиться своими силами. Ему предоставлялась полная сво-
бода сделать это. Он мог построить дом себе всюду, где только захочет (хотя,
если этот дом портил красивый вид или занимал участок плодородной земли,
он мог быть вынужден, под сильным давлением соседей, переселиться в другое
место). На окраинах старых анарресских населенных пунктов было довольно
много одиночек и отшельников, которые притворялись, что не относятся ни к
какому социальному виду. Но для тех, кто принимал привилегии и обязанности
людской солидарности, уединение имело ценность лишь тогда, когда выполня-
ло какую-то функцию.
Первой реакцией Шевека на то, что его поместили в отдельную комна-
ту, было возмущение пополам со стыдом. Почему его запихали сюда? Он скоро
понял, почему. Потому что это было подходящее место для такой работы, кото-
рую он делал. Если идеи приходили ему в голову среди ночи, он мог включить
свет и записать их; а если на заре, то их не вышибали у него из головы разгово-
ры и суета четырех или пяти соседей по комнате, которые как раз вставали; а
если идеи вообще не появлялись, и ему приходилось целыми днями сидеть за
письменным столом, уставившись в окно остановившимся взглядом, то никто у
него за спиной не удивлялся, почему он бездельничает. По существу, для заня-
тий физикой уединение оказалось таким же желательным, как для занятий сек-
сом. Но все же -- было ли оно необходимо?
В институтской столовой на обед всегда давали сладкое. Шевек очень
любил его и, когда оставались лишние порции, брал их. И у него сделалось не-
сварение совести, его социально-организованной совести. Разве каждый чело-
век в каждой столовой, от Аббеная до Края Света, не получает одно и то же,
всем поровну? Ему всегда говорили, что это так. Конечно, были местные разли-
чия: пища, характерная для той или иной местности, нехватка чего-то, избыток
чего-то, самодеятельная стряпня в Лагерях Проектов, плохие или хорошие по-
вара, в общем, бесконечное разнообразие в рамках неизменности. Но не может
быть такого талантливого повара, чтобы он смог приготовить десерт без про-
дуктов. В большинстве столовых десерт давали один-два раза в декаду. А здесь
-- каждый вечер. Почему? Разве члены Центрального Института Наук лучше
других людей?
Никому другому Шевек этих вопросов не задавал. Социальное созна-
ние, мнение других было самой мощной моральной силой, мотивировавшей по-
ведение большинства анаррести, но в нем эта сила была чуть менее мощной,
чем в большинстве из них. Столь многие из его проблем были непонятны дру-
гим, что он привык разбираться в них сам, молча. Так он поступал и с этими
проблемами, которые были для него в некоторых отношениях куда сложнее,
чем проблемы темпоральной физики. Он не спрашивал ничьего мнения. Брать в
столовой десерт он перестал.
Но в общежитие он не переселился. Он сопоставил моральную нелов-
кость с практическими преимуществами и счел, что последние перевешивают. В
отдельной комнате ему работается лучше. Эта работа стоит того, чтобы ее де-
лать, и он делает ее хорошо. Ответственность оправдывает привилегию.
Поэтому он продолжал работать.
Он похудел; он легко ступал по земле. Отсутствие физической нагрузки,
отсутствие разнообразия в занятиях, отсутствие общения, в том числе сексуаль-
ного -- все это он воспринимал не как нехватку, а как свободу. Он был по-на-
стоящему свободным человеком: он мог делать все, что хотел, тогда, когда хо-
тел, столько, сколько хотел. Он работал. Он работал/играл.
Он набрасывал заметки для серии гипотез, которые вели к связной тео-
рии Одновременности. Но эта цель уже стала казаться ему слишком мелкой;
была цель куда больше этой -- объединенная теория Времени; ее можно было
достигнуть, если бы он только сумел найти к ней подход. У него было такое
чувство, будто он сидит в запертой комнате в центре большой открытой мест-
ности; она -- вокруг него; если бы ему только найти выход, найти ясный путь.
Интуиция превратилась в манию. За эти осень и зиму он все больше отвыкал
спать. Ему хватало пары часов ночью и еще пары часов как-нибудь в течении
дня; но и тогда это был не тот крепкий, глубокий сон, которым он всегда спал
раньше; это было почти бодрствование на другом уровне, так полны сновиде-
ний были эти немногие часы. Эти сны, очень живые и яркие, были частью его
работы. Он видел, как время начинает течь назад, словно река, текущая вверх, к
своему источнику. Он держал в руках -- в правой и в левой -- одновременность
двух мгновений; когда он раздвинул руки, он улыбнулся, видя, как мгновения
разделяются подобно отрывающимся друг от друга мыльным пузырям. Еще не
проснувшись как следует, он встал и записал математическую формулу, усколь-
завшую от него много дней. Он увидел, как пространство сжимается вокруг не-
го, точно стенки коллапсирующей сферы, все втягиваясь и втягиваясь по на-
правлению к центральной пустоте, смыкаясь, смыкаясь,-- и проснулся с зажа-
тым в горле криком о помощи, в молчании пытаясь избавиться от сознания
своей вечной пустоты.
Однажды, в конце зимы, в холодные сумерки, по дороге из библиотеки
домой он заглянул в кабинет физики -- посмотреть, нет ли для него писем в
ящике, куда складывалась вся почта. Ему не от кого было ждать писем, потому
что он так ни разу и не написал никому из своих друзей на Северный Склон; но
последние день-два он что-то неважно себя чувствовал; он опроверг несколько
своих же гипотез, да еще самых красивых, и после полугода тяжкого труда вер-
нулся к тому, с чего начал; фазовая модель была слишком неопределенной, что-
бы от нее мог быть толк; у него болело горло; ему очень хотелось получить
письмо от кого-нибудь знакомого или хотя бы застать кого-нибудь в кабинете
физики и перекинуться словечком. Но никого, кроме Сабула, не было.
-- Посмотри-ка, Шевек.
Он посмотрел на книгу, которую протягивал ему Сабул: тонкая книжка
в зеленом переплете с Кругом Жизни. Он взял ее и взглянул на титульный лист.
"Критика Гипотезы Атро о Бесконечной Последовательности". Это была его
статья, ответ Атро -- частью согласие, частью возражения -- и его реплика. Все
это было переведено на правийский (или переведено с перевода на иотийский) и
напечатано в типографии КПР в Аббенае. На книжке стояли имена двух авто-
ров: Сабул, Шевек.
Сабул ликовал, вытягивая шею над экземпляром, который держал Ше-
век. Его ворчание стало гортанным, и в нем слышался смешок.
-- Мы покончили с Атро. Покончили с ним, со спекулянтом проклятым.
Пусть теперь попробуют болтать о "детской неточности"! -- Сабул десять лет
носился с обидой на журнал Иеу-Эунского университета "Физическое Обозре-
ние", заявивший, что ценность его теоретической работы "подорвана провин-
циальностью и детской неточностью, которыми одонианское учение заражает
любую область мысли".-- Вот теперь они увидят, кто провинциал! -- сказал он с
усмешкой. Шевек не мог вспомнить, видел ли он хоть раз почти за год знаком-
ства, чтобы Сабул улыбался.
Шевек сел на другом конце комнаты, убрав с конца скамьи груду каких-
то бумаг; обе комнаты кабинета физики были, конечно, общими, но эту -- за-
днюю -- Сабул постоянно загромождал материалами, которыми пользовался,
так что ни для кого другого места уже как будто и не оставалось. Шевек по-
смотрел на книгу, которую все еще держал в руках, потом в окно. Он чувство-
вал себя -- и выглядел -- больным. Выглядел он также и напряженным; но с Са-
булом он раньше никогда не чувствовал смущения или неловкости, как это час-
то бывало у него с людьми, которых ему хотелось бы узнать поближе.
-- Я не знал, что ты ее переводишь,-- сказал он.
-- И перевел, и отредактировал. Отшлифовал кое-какие шероховатости,
вставил переходы, которые ты пропустил, и тому подобное. Работы на пару де-
кад. Можешь гордиться, твои идеи в значительной степени лежат в основе этой
книги в ее законченном виде.
Книга состояла полностью и исключительно из идей Шевека и Атро.
-- Да,-- сказал Шевек. Он опустил взгляд на свои руки. Помолчав, он
сказал:
-- Я хотел бы опубликовать статью об Обратимости, которую написал в
этом квартале. Ее бы следовало послать Атро. Она бы его заинтересовала. Он
все еще застрял на причинности.
-- Опубликовать? Где?
-- Я имел в виду -- по-иотийски, на Уррасе. Послать ее Атро, как эту,
последнюю, и он отправит ее в один из тамошних журналов.
-- Ты не можешь направлять им для опубликования работу, которая еще
не напечатана здесь.
-- Но с этой-то мы же так и сделали. Все это, кроме моей реплики, было
опубликовано в Иеу-Эунском "Обозрении" до того, как вышло здесь.
-- С этим я ничего не мог поделать, но как ты думаешь, почему я так по-
спешно сдал это в печать? Ты что, думаешь, что в КПР все так уж одобряют
этот наш обмен идеями с Уррасом? Оборона настаивает, чтобы на каждое сло-
во, которое отправляется отсюда на грузовых планетолетах, дал разрешение ут-
вержденный КПР эксперт. А к тому же, уж не воображаешь ли ты, что все эти
провинциальные физики, которые не имеют возможности пользоваться, как
мы, этим каналом связи с Уррасом, нам не завидуют? Да некоторые только и
ждут, чтобы мы оступились, им только этого и надо. Если мы когда-нибудь на
