чем-нибудь споткнемся, мы тут же потеряем наш почтовый ящик на уррасских
грузовиках. Теперь улавливаешь картину?
-- А как Институт вообще получил этот почтовый ящик?
-- Когда Пегвура десять лет назад выбрали в КПР. Я с тех самых пор ве-
ду себя чертовски осторожно, чтобы не лишиться его. Понял?
Шевек кивнул.
-- Во всяком случае, Атро незачем читать эту твою ерунду. Я уж сколько
декад назад посмотрел эту твою статью и вернул ее тебе. Когда ты, наконец, пе-
рестанешь тратить время на эти реакционные теории, за которые цепляется
Гвараб? Неужели ты не видишь, что она на них всю жизнь убила? Если ты не
прекратишь, ты просто останешься в дураках. Это, конечно, твое неотъемлемое
право. Но выставлять дураком меня я тебе не позволю.
-- А если я сдам эту статью в печать здесь, на правийском языке?
-- Только время зря потеряешь.
Шевек слабым кивком показал, что понял. Он встал, долговязый и угло-
ватый, и секунду постоял, отчужденный, погруженный в свои мысли. Жесткий
зимний свет лежал на его волосах, которые он теперь отбрасывал назад и за-
плетал в косу, и на его застывшем, лице. Он подошел к письменному столу и
взял из маленькой стопки новых книжек одну.
-- Я бы хотел послать один экземпляр Митис,-- сказал он.
-- Бери, сколько хочешь... Слушай. Если ты считаешь, что лучше меня
знаешь, что делать, так отдай свою статью в Синдикат Печати. Тебе же не нуж-
но разрешение! Здесь ведь, знаешь ли, не какая-нибудь иерархия! Я не могу тебе
запретить. Все, что я могу сделать,-- это дать тебе совет.
-- Ты -- консультант Синдиката Печати по рукописям по физике,-- ска-
зал Шевек.-- Я подумал, что если спрошу тебя сейчас, то всем съэкономлю вре-
мя.
Его мягкость была бескомпромиссной; он был непобедим, потому что
не хотел ни с кем бороться за победу.
-- Что значит "съэкономить время"? -- проворчал Сабул; но Сабул тоже
был одонианин: от собственного лицемерия его корчило, как от физической бо-
ли; он отвернулся от Шевека, снова повернулся к нему и злорадно, глухим от
злости голосом сказал:
-- Валяй! Представляй эту чертову статью к публикации! Я заявлю, что
она -- не в моей компетенции. Я им скажу, чтобы они обратились к Гвараб.
Она, а не я, специалист по Одновременности! Мистическая гагаистика! Вселен-
ная -- гигантская струна, которая вибрирует, то входя в пределы существова-
ния, то выходя за них! А кстати, какую она ноту играет? Надо полагать -- пас-
сажи из Числовых Гармоний? В общем, факт тот, что я не обладаю достаточ-
ной компетенцией (иными словами -- не желаю), чтобы консультировать КПР
или Печать по интеллектуальным экскрементам!
-- Работа, которую я делал для тебя,-- сказал Шевек,-- это часть работы,
которую я выполнил на основании идей Гвараб по Одновременности. Если тебе
нужно одно, тебе придется стерпеть и другое. Как говорят у нас на Северном
Склоне, зерно лучше всего растет на дерьме.
Он несколько секунд постоял и, не услышав от Сабула в ответ ни слова,
попрощался и вышел.
Он понимал, что сейчас выиграл бой, причем легко, без видимых уси-
лий. Но все же насилие было совершено.
Как и предсказывала Митис, он был "человеком Сабула". Сабул уже
много лет назад перестал быть функционирующим физиком; его высокая репу-
тация основывалась на экспроприации чужих идей. Шевек должен был думать,
а Сабул -- приписывать себе результаты.
Такая ситуация явно была этически недопустима, и Шевеку следовало
ее разоблачить и отвергнуть. Но он не собирался этого делать. Сабул был ему
нужен. Он хотел публиковать то, что писал, и посылать людям,способным по-
нимать это, уррасским физикам; он нуждался в их идеях, их критике, их сотруд-
ничестве.
Поэтому они -- он и Сабул -- стали торговаться, как спекулянты. Это
был не бой, а торговая сделка. Ты даешь мне это, а я даю тебе то. Ты откажешь
мне -- и я откажу тебе. Продано? Продано! -- Карьера Шевека, так же, как и су-
ществование его общества, зависела от непрерывности фундаментального взаи-
мовыгодного контракта, в существовании которого, однако, никто не призна-
вался даже себе. Не отношения взаимопомощи и солидарности, а эксплуатаци-
онные взаимоотношения; не органические, а механические. Может ли истинная
функция возникнуть из исходной дисфункции?
-- Но я же хочу только одного -- довести эту работу до конца,-- мыслен-
но уговаривал себя Шевек, идя через площадь к прямоугольнику бараков. Се-
рый, ветреный день клонился к вечеру.
-- Это мой долг, это моя работа, это цель всей моей жизни. Человек, с
которым я вынужден работать, стремится к превосходству, борется за него, он
спекулянт, но я не могу этого изменить; если я хочу работать, я должен рабо-
тать с ним.
Он вспомнил Митис и ее предостережение. Он вспомнил Региональный
Институт и вечеринку перед своим отъездом. Теперь все это казалось ему таким
далеким и таким по-детски спокойным и безопасным, что ему захотелось запла-
кать от ностальгии. Когда он вошел под портик корпуса Естественных Наук,
какая-то девушка на ходу искоса посмотрела на него, и он подумал, что она по-
хожа на ту девушку, как ее, ну с короткими волосами, которая тогда на вече-
ринке съела столько жареных лепешек. Он остановился и обернулся, но она уже
исчезла за углом. Впрочем, у этой девушки волосы были длинные. Ушло, ушло,
все ушло. Он вышел из-под укрытия портика на ветер. Ветер нес мелкий, редкий
дождь. Дождь всегда был редким -- если он вообще шел. Это была сухая плане-
та. Сухая, бледная, враждебная. "Враждебная!" -- громко сказал Шевек по-
иотийски. Он никогда не слышал, как говорят на этом языке: слово звучало
очень странно. Дождь бил ему в лицо, больно, как гравий. Это был враждебный
дождь. К боли в горле прибавилась отчаянная головная боль, которую он по-
чувствовал только сейчас. Он добрался до 46-ой комнаты и лег на спальный по-
мост, который оказался гораздо дальше от двери, чем обычно. Его трясло, и он
никак не мог унять эту дрожь. Он закутался в оранжевое одеяло и сжался в ко-
мочек, пытаясь уснуть, но никак не мог перестать дрожать, потому что со всех
сторон его непрерывно бомбардировали атомами, и тем сильнее, чем выше у не-
го поднималась температура.
Он никогда раньше не болел и даже не ощущал никакого физического
недомогания, кроме усталости. Не имея представления о том, что такое высокая
температура, в эту долгую ночь, время от времени приходя в себя, он думал, что
сходит с ума. Когда наступило утро, боязнь безумия заставила его обратиться
за помощью. Он слишком испугался самого себя, чтобы просить помочь соседей
по коридору: ведь ночью он слышал свой бред. Он побрел в местную больницу,
за восемь кварталов, и холодные, залитые ярким светом восходящего солнца
улицы медленно кружились вокруг него. В клинике выяснилось, что его безумие
-- это воспаление легких, и ему велели лечь в постель в палате N2. Он запроте-
стовал. Медсестра обвинила его в эгоизме и объяснила, что, если он пойдет до-
мой, то врачу придется посещать его там и обеспечивать ему уход. Он лег в по-
стель в палате N2. Все остальные больные в этой палате были старые. Пришла
медсестра, принесла ему стакан воды и таблетку.
-- Что это? -- подозрительно спросил Шевек. Его опять трясло так, что
зубы стучали.
-- Жаропонижающее.
-- Что это такое?
-- Чтобы сбить температуру.
-- Мне этого не надо.
Медсестра пожала плечами.
-- Ладно,-- сказала она и прошла дальше.
Большинство молодых анаррести считало, что болеть стыдно: возмож-
но, из-за весьма успешных профилактических мероприятий, проводившихся их
обществом, а также, может быть, и по причине путаницы, вызванной аналоги-
ческим применением слов "здоровый" и "больной". Они считали, что болезнь --
это преступление, хотя и невольное. Поддаваться преступному порыву, поощ-
рять его, принимая обезболивающие, было безнравственно. Они отказывались
от таблеток и уколов. С годами большинство из них начинало смотреть на это
иначе. У пожилых и стариков боль пересиливала стыд. Медсестра раздавала ле-
карства старикам в палате N2, а они шутили с ней. Шевек смотрел на это с ту-
пым непониманием.
Потом пришел доктор со шприцем.
-- Мне это не нужно,-- сказал Шевек.
-- Прекрати эгоизировать,-- сказал доктор,-- и повернись на живот.
Шевек повиновался.
Потом какая-то женщина поила его из чашки, но его так трясло, что во-
да пролилась и промочила одеяло.
-- Отстань,-- сказал он.-- Ты кто?
Она ответила, но он не понял. Он сказал, чтобы она ушла, ведь он чув-
ствует себя очень хорошо. Потом он стал объяснять ей, почему циклическая ги-
потеза, сама по себе непродуктивная, столь существенна для его подхода к воз-
можной теории Одновременности, являясь ее краеугольным камнем. Он гово-
рил частично на родном языке, а частично -- по-иотийски и писал формулы и
уравнения мелом на грифельной доске, чтобы ей и всей остальной группе было
понятно, а то он боялся, что они не поймут про краеугольный камень. Она ка-
салась его лица и связывала ему волосы сзади, чтобы не мешали. Руки у нее бы-
ли прохладные. Никогда в жизни он не испытывал ничего приятнее, чем при-
косновение ее рук. Он потянулся к ее руке. Ее не было, она ушла.
Спустя долгое время он проснулся. Оказалось, что он может дышать,
что он прекрасно себя чувствует. Все было в полном порядке. Ему не хотелось
двигаться. Если бы он сделал какое-нибудь движение, оно нарушило бы этот
совершенный, устойчивый момент, это равновесие мира. Зимний свет, лежащий
на потолке, был невыразимо прекрасен. Шевек лежал и любовался им. Старики
на другом конце палаты пересмеивались старческим, хриплым, кудахчущим
смехом, и это был прекрасный звук. Та женщина вошла и села у его койки. Он
взглянул на нее и улыбнулся.
-- Как ты себя чувствуешь?
-- Как новорожденный. Кто ты?
Она тоже улыбнулась.
-- Мать.
-- Второе рождение. Но тогда у меня должно быть новое тело, а не то же
самое, старое.
-- Что ты такое говоришь?
-- Это не на земле. На Уррасе. Второе рождение -- часть их религии.
-- Ты все еще бредишь.-- Она коснулась его лба.-- Жара нет.-- Ее голос,
выговоривший эти два слова, больно задел что-то глубоко в существе Шевека,
какое-то темное место, скрытое за стенами, и все отражался и отражался во
тьме этих стен. Он взглянул на женщину и с ужасом сказал:
-- Ты -- Рулаг.
-- Я же тебе говорила! Несколько раз!
Она по-прежнему сохраняла на лице беспечное, даже веселое выраже-
ние. О том, чтобы Шевек что-нибудь сохранял, и речи быть не могло. У него не
было сил отодвинуться, но он весь сжался в нескрываемом страхе, стараясь ока-
заться как можно дальше от нее, словно это была не его мать, а его смерть. Ес-
ли она и заметила это слабое движение, то вида не подала.
Она была хороша собой, смуглая, с тонкими и пропорциональными
чертами лица, на котором не было морщин, хотя ей уже минуло сорок. Все в ней
было гармонично и сдержанно. Голос у нее был негромкий, приятного тембра.
-- Я не знала, что ты здесь, в Аббенае,-- сказала она,-- и вообще, где ты
и существуешь ли ты вообще. Я была на складе Синдиката Печати, подбирала
литературу для Инженерной Библиотеки, и увидела книгу Сабула и Шевека.
Сабула я, конечно, знаю. Но кто такой Шевек? Почему это звучит так знакомо?
С минуту, а то и дольше, я не могла сообразить. Странно, правда? Но у меня
просто в голове не укладывалось. Тому Шевеку, которого я знаю, должно быть
только двадцать лет, вряд ли он может быть соавтором трактатов по метакос-
мологии вместе с Сабулом. Но любому другому Шевеку должно было бы быть
еще меньше двадцати!... Поэтому я пошла посмотреть. Какой-то парнишка в
бараке сказал, что ты здесь... В этой больнице страшно не хватает персонала.
Не понимаю, почему синдики не требуют от Медицинской Федерации, чтобы
сюда либо назначили еще людей, либо сократили бы прием больных; некоторые
из этих медсестер и врачей работают по восемь часов в день! Конечно, среди ме-
диков есть люди, которые сами хотят этого: импульс самопожертвования. К со-
