желтыми бумажками. Сыщик пересчитал деньги, оглядел драную
куртку, положил кошелек в рукав и спросил:
- Убил кого, аль ограбил? - Еще раз вытащил кошелек: - А
работа-то храмовая, - сказал.
Другой стражник сказал:
- Похоже, что он тут не для мешка готовил место, а для человека.
- Поглядел безумными глазами на золото и прибавил: - Прямо как
для себя и готовил!
- Так ты что тут делаешь? - спросил, не обращая, внимания Драная
Губа.
Бредшо облизнул губы и ответил:
- Что храму надо, то и делаю.
- Храму?!, - сотник беспокойно завертел головой. Страшные
времена наступали в Харайне, и ходили такие слухи, что
чиновников теперь будут назначать не из столицы, а из храма.
Бредшо прикрыл глаза и зевнул. Руки, скрученные за спиной,
совсем онемели.
- Господин Арфарра и господин Даттам оставили меня в посаде
Небесных Кузнецов, и будьте уверены, вам не поздоровиться от
моей пропажи или ареста. Кошелек, однако, можете забрать себе:
за хорошую службу и молчание.
- Складно врешь, - сказал Драная Губа. - Ладно, убирайся
быстрей... - И потянул кожаный ремень у запястий.
- Ну что, поймали вора? - раздался еще один голос, и на поляну
вышли человек в парчовой куртке и еще один стражник.
- Ах, чтоб тебе! - дохнул на ухо Бредшо ярыжка. - Вечно
принесет, когда не надо!
Драная Губа сказал:
- Так точно, поймали! - И тихо шепнул: - Смотри, Малый кувшин.
Не скажешь про кошелек - пособлю. Скажешь - придется и за
убийство отвечать.
Через полчаса Бредшо, привязанный к шесту и с кляпом во рту,
чтоб не кричал всякого, ехал в лодке в столицу - на опознание.
Сзади, но в пределах слышимости, стражники тихо обсуждали:
- Надо было его быстрее кончить, пока Большой не пришел.
- Ну да, а если он и вправду храмовый?
***
Бирюзовое Поместье главного миллионера страны, Даттама,
располагалось в ста с лишним иршахчановых шагах от посада Белых
Кузнецов и в сорока шагах от столицы провинции, Анхеля. Усадьба
и окрестные земли принадлежали храму: храм - владел, Даттам -
заведовал. То есть храму, по описи, принадлежала не усадьба, а
озеро, с которого податей не возьмешь: и не мастерские, а амбары
на берегу озера. Прямо как в сказке: глядит маленький Хуш и
видит - Озеро, ныряет - а это Дворец.
Все было обставлено с вызывающей, невиданной пока землянами
роскошью и окружено крепкой каменной стеной: Дом понемногу
превращался в замок. Стена защищала, однако, не столько от
неприятеля, сколько от постановления об аресте, и не столько от
постановления об аресте, сколько от народного гнева. Стена шла
по берегу озера, а на другом берегу шли склады, красильни и
несколько длинных красных амбаров с прорубленными окнами:
шерстяная фабрика.
Работа кипела. Завод шипел и вздрагивал, как мягкое звериное
брюхо. Умирала в реке отравленная анилином рыба, и свалявшаяся
пена билась по краям отмелей. В цехах плавала шерстяная пыль,
разъедая руки ткачей и лишая их мужской силы, и близ шипящих
чанов с мездряным клеем бабы с распаренными глазами шлихтовали
нити основы, а Даттам, запершись с молодым изобретателем,
обсуждал небывалую штучку, - проект станка, который будет
работать не от силы человека, а от силы пара, наподобие
старинной игрушки, известной еще со времен пятой династии.
Здесь находилось одно из последних звеньев затеянной Даттамом
производственной цепи. Первой было королевство, где только и
могли пасти овец и лам, - в империи всякая попытка согнать
крестьян с земли, превратив ее в пастбище, неминуемо окончилась
бы одним из страшных крестьянских бунтов, за которым последовали
бы оргвыводу сверху (раз крестьяне бунтовали, значит их
обидели!), да и населены варварские горы были не в пример реже.
А затем - империя, где искусные ремесленники превращали
привезенную шерсть в разноцветные ткани. И - центр всей этой
цепочки - Даттам, Даттам, без которого гигантское колесо фортуны
- шерсть - деньги - шерсть соскочило бы с оси и завертелось
впустую. Глупые сеньоры в диких горах Варнарайна не знали бы,
что делать с таким количеством шерсти, а ремесленники империи не
знали бы, откуда взять сырье.
Над красным заводом висело знамя: лама, а на ламе тюк с ее
собственной шерстью. По утрам туда собирались люди в одеждах
монастырских послушников.
Надо сказать, что ремесло ткача всегда было причастно
чародейству, а Даттам и вовсе распускал слухи, что Заводы -
заколдованное место, что постороннему туда нельзя, как под
землю, и что красный глаз на потолке доносит, как люди работают.
Это действовало: были такие, которые отказывались от
самоубийства, потому что все равно Даттам разыщет их у свояков в
подземном царстве и приведет в амбар обратно.
Только здесь Ванвейлен мог воочию оценить всю страшную мощь
храма, и лично Даттама.
Храм возрос еще лет двадцать назад на том, что в стране,
лишенной частной собственности, он стал единственной
внегосударственной огранизацией, дававшей деньги в рост и
осуществлявшей, благодаря множеству местных храмов, платежи
между провинциями. В стране, где скопленное подпольным богачом
состояние не переходило по наследству к сыну, храм гарантировал
передачу наследства, если и отец, и сын становились монахами.
Бывало и так, что храм спасал имущество арестованного, записав
его задним числом в монахи.
Здесь, в Варнарайне, после того, как экзарх разрешил все, что
можно было разрешить, не плюя прямо в глаза законам Иршахчана,
хозяйство храма было организовано с леденящей, пугающей душу
четкостью.
Все земли на тысячи шагов вокруг были куплены шакуниками, но эта
покупка была произведена столь хитро, что налоги, причитающиеся
с владельцев земли, по-прежнему уплачивались старыми хоязевами.
Эти-то бывшие хозяева, чтобы взять деньги на уплату налогов за
землю, которая больше им не принадлежала, и нанимались работать
в храмовые мастерские.
Финансовая мощь храма была огромна. Даже здесь, в Варнарайне,
самой надежной монетой были не бумажные деньги империи и не
новые золотые, чеканенные Харсомой, а кожаные платежные
поручительства храма. Так что храм как бы между делом выполнял
роль центрального банка провинции - а теперь государства -
Варнарайн.
Здесь, в глубине Даттамова поместья, Ванвейлен видел, каким
большим состоянием обладает Даттам и как мало он брезгует
средствами в пополнении оного. Даттам был такой человек, и
кабана съест, и про муху скажет: тоже мясо. Даттам перекупал
ненадежные долговые обязательства у тех заимодавцев, которые уже
не могли стребовать их с должников, - к примеру, если должник
стал налоговым инспектором или получил восьмой ранг. И иногда
Даттам делал из чиновника ручного зверька, а иногда выбивал
деньги любыми способами, - рассказывали, что люди Даттама как-то
приволокли в усадьбу чиновника девятого ранга, да и подвесили
его в подвале на недельку...
Помимо этого, существовали открытия храма и его мастерские, и ни
для кого не было секретом, что человеком, сообразившим, что из
открытий можно делать деньги, был Даттам. Храмовые мастерские
существовали фактически в обход закона, запрещавшего изобретение
новых механизмов.
Последняя эпоха повального изобретательства как раз пришлась на
начало нынешней династии.
Государи Амар и Иршахчан ценили военные изобретения, сажали
изобретателей с собой за стол и ввели математику в число
экзаменационных дисциплин. Какие катапульты и баллисты строились
в то время! Дробили в пыль каменные стены, за которыми
укрывались бунтовщики, повышибали все каменные зубы замкам
недовольных сеньоров!
После смерти государя Иршахчана армия была распущена, а
императору Меенуну подали доклад, в котором говорилось, что
механизмы рождаются от войны и корысти отдельных лиц, а
порождают всеобщую леность. В докладе небезосновательно
утверждалось, что если крестьянину будет в два раза легче
пахать, он не будет в два раза больше сеять, а станет в два раза
меньше работать. Каковое обстоятельство приведет к пьянству и
ничегонеделанию. Государь Меенун запретил недобросовестные
изобретения. В общем и целом доклад был вдохновлен цехами,
боявшимися сокращения рабочих мест и падения цен на продукцию. С
тех пор государство тщательно блюло равновесие: регламентировав
объемы производства каждого пустяка, а также его стоимость,
исчисленную в рисовом эквиваленте, оно запрещало цехам
производить больше, но в то же время защищало их от конкурентов
со стороны.
Глядя со стены усадьбы на огромное озеро со свалявшейся по краям
его пеной и с бараками, где жили не то ткачихи, не то
проститутки, Ванвейлен, к стыду своему, думал, что государь
Меенун был не так уж и неправ.
Удивительно было, однако, что, несмотря на весь свой ум, Даттам
совершенно не обращал внимание на вред, наносимый им природе, и,
сопоставляя цены, запасы и урожаи по всей империи, не умел
сопоставить синюю анилиновую воду и катастрофическое вымирание
рыбы в озере; все-таки смирен был еще человек и не смел подумать
о масштабах затеянного им насилия над природой.
* * *
Даттам прожил в поместье всего один день, в течение которого был
осаждаем беспрестанно ходатаями всех девяти рангов, в основном
просивших денег, - и на следующий день уехал в город. Ванвейлен
просился с Даттамом в столицу, но тот ясно дал понять бывшему
королевскому советнику, что здесь - не варварская страна, здесь
люди богатые и чиновные обойдутся без чужеземных советчиков.
Особенно без Ванвейлена - у того дар соваться в маслобойку.
Перед самым отъездом Даттама в столицу Ванвейлен всадил-таки в
его кабинет электронный жучок и поймал обрывок разговора Даттама
с приказчиком Миусом. Поймал и ужаснулся: Даттам спешно и тайно,
через подставных лиц продавал зерно, медь, все, что угодно, -
чтобы получить золото.
Как ни надежны были кожаные обязательства банка, Даттам не мог
не предвидеть того, что, в случае паники эти обязательства могут
быть предъявлены к оплате все разом, - и что тогда? Общая сумма
выданных храмом обязательств превышала общую сумму его золотых
запасов в одиннадцать раз.
Несколько меньше, - если считать то золото, которое привезли с
собой чужеземцы и которое вообще-то, пока эти люди были живы,
должно было быть чужеземцам возвращено.
Кстати - чужеземцев Даттам посоветовал держать довольными и
пьяными, чтобы даже бежать не хотелось, и глаз с гостей не
спускать.
На следующий день после отъезда Даттама Ванвейлен получил с
нарочным письмо от Бредшо, аккуратно распаренное и закленное
обратно шпионами Даттама. Письмо было написано по-английски, и
шпионы вряд ли в нем разобрались. Бредшо излагал свои
приключения с того момента, как у него украли передатчик, (о чем
Ванвейлен хорошо знал: это он пообещал контрабандисту
немедленное съедение) и выражал твердую уверенность в том, что
корабль цел и никем не обнаружен.
Ванвейлен спросил, не хочет ли кто сходить к кораблю, но экипаж
захныкал. Шутка ли: семьдесят километров, ночная дорога,
государственный переворот.
- Приказчиков подведем, - извиняющим тоном сказал Стависски,
думая о вкусной жратве и храмовых танцовщицах в соседнем
флигельке.
Ванвейлен сказал, что он пойдет один.
За два золотых приказчик пустил его на склад, и оттуда Ванвейлен
притащил в свою комнату целый тюк всякого тряпья. За десять
минут он переоделся в одежду рабочего-послушника: штаны в
клеточку, рубах-косоворотка, желтые помпончики на поясе и шапке,
конопляные туфли с завязками.
Под это Ванвейлен поддел синие шелковые штаны и куртку с золотой
циветой. Так часто одевались мирские люди, причастные делам
храма. Взял кинжал, передатчик, в мошну, помимо золота и бумаги,
положил кожаный жетон с листами внутри. Кожаные листы были ему
нужны не столько как деньги, сколько как пропуск и знак власти.
Крестьяне смотрели на них не как на чековую книжку, а ка на
яшмовую печать. Да, колесо истории повернулось в Варнарайне:
теократия на смену государственному социализму...
Ванвейлен вышел на черный двор, смешался с толпой рабочих,
