Бредшо взмахнул с криком ужаса руками, вскочил, пытаясь вытащить
меч, которого не было, и слетел с мостков в воду. Вынырнул - на
мостках хохотали. Бредшо поднял глаза.
- Ой! - сказали на мостках. - Это не ты. То есть... Это почему у
тебя братний плащ?
Девушка, почти девочка, очень хорошенькая и, действительно,
чертами лица напоминавшая Даттама, глядела на него сверху вниз.
Черные волосы увязаны под платком, ситцевая кофточка с вышивкой,
белая панева в пять полотнищ, белые чулочки. Чулочки, снизу
вверх, были видны очень хорошо.
Девушка разглядывала его, по-зверушечьи склонив головку:
- Ты кто такой? Тоже монах?
Бредшо замотал головой.
- Чиновник? - тон был явно разочарованный.
- Нет.
- Варвар? Нет, на варвара ты непохож, - засмеялась она.
Бредшо все смотрел на белые чулочки.
- Ладно, - сказала девушка. Или девочка? - Уж если тебе так
нравится в воде... Видишь - корзины с травой? Достань-ка мне их.
Даттам, - прибавила она назидательно, - достал бы.
Бредшо представил себе Даттама, который лазит по воде за
шелковой травой для девушки в белых чулочках, и понял, почему
храмовый торговец поехал в столицу через здешний посад.
Бредшо таскал корзины, пока не выворотил нечаянно один из шестов
и не запутался в длинной, тонкой и прочной траве. Тогда девушка
подоткнула паневу и пошла ему помогать. Кончилось тем, что они
запутались оба и стали плескаться на мелководье.
- Ты на всех так прыгаешь или только на Даттама? - спросил
Бредшо, осторожно обирая с ее мокрой кофточки шелковые плети.
- Только на Даттама, - сказала девушка, опять по-зверушечьи
изогнувшись. - Он так спас мне жизнь.
- Как так?
- Мы как-то ошиблись, и нас окружили. Меня оставили в каком-то
курятнике, а сами пошли драться. И мама тоже очень хорошо
дралась: я смотрела сквозь щелку. А они не подожгли курятник, а
хотели нас взять живыми, потому что отец меня и мать очень
любил. Один солдат, наконец, посадил меня на коня и повез: тут
успели люди Даттама. Даттам прыгнул со своего коня прямо ему на
плечи, оба упали, и Даттам его зарезал. Мне тогда было пять лет,
но я все очень хорошо помню.
Девушка говорила все это, стоя совсем рядом и обирая траву с его
шитого плаща.
"Господи, - подумал Бредшо, - ну и светлые детские
воспоминания!"
- А вот и он! - сказала девушка.
Бредшо оглянулся. Действительно, на краю обрыва стоял Даттам.
Девушка дала в руки Сайласу затонувшую корзину, и они вдвоем
понесли ее к берегу.
Даттам ждал. На руке у него, на зеленой перчатке, сидел белый
кречет - королевская птица, которая стоит столько, сколько пять
хороших рабынь, птица, которой можно уплатить половину выкупа за
королевского конюшего, убитого на ступенях трона.
- Вот, - сказал Даттам, - ты просила птичку - поохотиться.
- Спасибо, - сказала девушка, и взяла корзинку из рук Бредшо.
Даттам смотрел на них со странным выражением лица, и если бы это
был не Даттам, можно было бы сказать, что он плакал.
***
Девочку из посада звали Янни, и чтобы показать ей кречета,
Даттам на следующий день с утра отправился на охоту.
Это была грустная охота для Даттама. Охота - это почти война.
Это порядки, противоположные существующим, это мир, который лес,
а не сад, в который скачут по полям, а не по дорогам. А здесь в
этот мир не попасть, здесь вдоль дороги стоят деревянные домики,
чтобы человечье дерьмо не пропадало зря, а шло потом на огороды,
называемые полями, огороды, где под каждым кустиком риса лежит
освященный лист и головка сардинки.
Даттам хотел ехать на лодках в Козью-заводь, где он раньше
охотился, навещая Янни. Козья-заводь была проклятым и потому
безлюдным местом. Но весной экзарх взял и разбил в Заводи
военный лагерь. Третьего дня, получив известия из столицы,
командир лагеря, один из любимцев экзарха, всполошился и
бросился ему навстречу. Теперь Козья-заводь была пуста, но Янни
все равно не захотела туда ехать.
Бредшо и Ванвейлен, услышав о военном лагере в Заводи,
значительно и с легким ужасом переглянулись.
Это была грустная охота для Даттама, потому что Янни ускакала
далеко-далеко вместе с кречетом и Сайласом Бредшо, а Даттам, из
хозяйственных соображений, ехал вместе с пожилым опрятным
старостой, приемным отцом Янни. Тут же был и Клайд Ванвейлен.
Староста, в простом чесучовом, без излишеств, кафтане, рассуждал
о прибыли, полученной посадом в этом году от продажи холстов,
праведной прибыли, несомненно свидетельствующей, что тот, кто ее
получает, угоден богу; о том, что посад теперь покупает краску
от храма, и о том, что новый Сын Небесного Кузнеца придумал
замечательную вещь: завести книжечки, наподобие
расходно-приходных, разлиновать их на графы, соответствующие
порокам, вроде наглости, жестокости, нетерпения, и наоборот,
добродетелям, и отмечать книжечки каждый день. Главным пороком
была расточительность, главной же добродетелью - честность, ибо
честность - залог процветания и лучший капитал.
Тут Даттам вспомнил, как двенадцать лет назад люди этого
человека, которого звали тогда тысячником Маршердом, два дня
пороли, в свое удовольствие, реку Левый Орх, потом разрушили
дамбу, спустили воду, нашли в озерной тине огромного слепого
дельфина-сусука, приняв его за речное божество, зажарили и
съели.
Даттам глядел вокруг, на поля и и огороды, и страшная тоска
сжимала сердце, и он чувствовал себя так, как чувствовали
воины-оборотни Марбода Белого Кречета, погибая под стенами
Ламассы; как старый дракон, который сам породил маленького
человека, пастушка Хоя, и сам отдал ему в руки чудесный меч.
"Да! - думал он. - Твой сын не подарит невесте белого кречета -
канарейку он ей подарит, канарейку в клетке, и еще с упоением
будет хвастаться, как удалось выторговать у продавца два гроша.
Праведное стяжание! Да плевал я на стяжание, если оно праведно!"
Даттам глядел вниз, с желтого холма, на опушку болотца, где
вместе с Янни прыгал по кочкам Сайлас Бредшо. Месяц назад, в
одном из замков, на рассвете, рабыня и колдунья сказала
чужеземцу во всеуслышание: "Знаешь, твоя жена будет самой
счастливой!"
Для этого, впрочем, не надо было быть колдуньей.
Даттам склонил голову, прислушиваясь к разговору между старостой
Маршердом и Клайдом Ванвейленом. Бывший тысячник хвалил экзарха
за милость, - тот часто звал людей из посада и советовался с
ними относительно будущего.
- А нельзя ли чего получше советов? - спросил Ванвейлен.
- Что же лучше? - сказал староста и оправил кафтан.
- Чтобы вы выбирали людей, которых отправляют к экзарху, и чтобы
их мнение было для экзарха не советом, которого он волен и не
слушатся, приказом. Делают же так в городах за голубыми горами.
- Ба, - сказал Маршерд, - враки.
- Почему враки? Или вы не слышали о таких городах?
- Ну вот и брешут, рассказывают то о людях с песьми головами, то
про море, обратившееся в лед.
- Это опасно, - сухо сказал Ванвейлен, - считать брехней то, что
не видел.
- Почему же не видел? - удивился Маршерд. - Каждый день вижу! У
провинции две головы и те никогда не могут договориться. А если
в ней будет сто голов?
А старая Линна сказала:
- Новый дворец государя стоил, говорят, двести рисовых
миллионов, всех поскребли. А если в стране сто голов, - так,
стало быть, сто дворцов и соскребут в сто раз больше!
- Однако, - раздраженно заметил Ванвейлен, - я понимаю, вы
двенадцать лет назад не за свободу дрались, но ведь многоначалие
у вас было.
Маршерд согласился, что при восстании, точно, бывает
многоначалие.
- Однако ж, это, знаете, если постоянное восстание станет
образом правления...
На том и порешили.
***
Перед обедом Даттам зашел в кухню, где мать Янни, нагнувшись,
мыла и так чистый до блеска пол.
- Тетушка, - сказал Даттам, - время сейчас неспокойное. Лучше
было бы Янни жить у меня.
У старой Линны был крутой нрав. Она выпрямилась и шваркнула
Даттама мокрой тряпкой по щеке. Потом смерила взглядом шелковую
куртку и расшитые штаны, уперла руки в бока и сказала:
- Ты уж, сыночек, не обижайся. Но если ты возьмешь ее к себе, то
рано или поздно она залезет с тобой за полог с глициниями. И
скорее рано, чем поздно. Так что пасись на других лужках... А
кто этот чужеземец?
***
За обильным обедом Ванвейлен и Бредшо тихо переговаривались: как
бы остаться в посаде.
Было почти несомненно: корабль лежит близ Козьей-заводи, и,
испорчен он или нет, но сейчас случайно без присмотра. Но, увы,
посадские явно не любили посторонних, а Даттам не собирался
оставлять чужеземцев.
Жена хозяина, видимо, мать Янни, потчевала Бредшо и будто бы
шептала себе под нос.
После обеда Даттам проводил Бредшо в его горницу и уселся у
окна, под вышитым рушником. Отогнул занавеску и стал смотреть во
двор, где Янни с матерью, подоткнув подол, выносили корм
поросятам.
- Да, - сказал Бредшо, - красивая девочка, однако, она называет
вас братом?
- Двоюродным. Она - дочь наместника.
Бредшо удивился:
- Что же, у наместника в управе о 358 окнах, не нашлось места
для дочери?
Даттам оценивающе глядел на молодого человека.
- Дядя мой, - сказал он, - женился за шесть лет до восстания и
всегда любил свою жену Линну. Любил даже тогда, когда стал
пророком и тут пошло... - Даттам задумчиво побарабанил пальцами
по столу, - как бы вам сказать, что пошло, - не столько свальный
грех, сколько как у варваров, на празднике плодородия. Надо
сказать, - тут Даттам опять поглядел в окно, где пожилая женщина
в белой паневе и цветастой кофте подставляла под корову
подойник, - Линна шла за мужем, как иголка за ниткой. Дралась
при нем, людей рубила хорошо, и ни с одной бабой он без ее
разрешения не переспал. После конца восстания, однако, -
продолжал Даттам, - экзарх Харсома распорядился нашими судьбами
по-своему. Меня вот постригли в монахи. А будущему наместнику
экзарх предложил в жены дочь своего тогдашнего патрона,
начальника желтых курток. Рехетта, разумеется, согласился. Браки
такого рода формальная вещь, главная жена - почетная, а живет
человек с той, какая нравится. Однако девушка из столицы
оказалась особой с характером и вдобавок родила Рехетте двух
сыновей; а у Линны после того, как она на втором месяце
свалилась с лошади, да ее еще и потоптали, пока свои не прикрыли
щитами, - у Линны детей больше не было. И тут во дворце
наместника начались такие склоки, что Линна сама ушла. Сказала:
"Не хочу, чтобы меня и мою дочь убили, а если я убью эту суку -
не миновать тебе беды".
Бредшо глядел за окно, где бабы судачили с женой и дочерью
наместника. Было видно, что девушка держится чуть в стороне от
них.
Даттам посмотрел на него и усмехнулся:
- Дикая девчонка. Местным парням всем отказала. За чиновника,
говорит, не пойду. Наместник ее каждый месяц навещает, приданое
посулил. Это, однако, большая вещь - хороший брак. Я, поверьте,
весьма жалею, что не могу жениться.
Бредшо, наконец, сообразил, что Даттам его сватает. Только
непонятно, о чем жалеет: о том, что сам не может жениться на
Янни, или что не может породниться с каким-нибудь нужным
семейством.
- Так как вам девушка? - повторил Даттам.
Бредшо покраснел до ушей, потому что быть Даттаму другом -
значило и развлекаться вместе с ним, а легкий доступ к рабыням и
храмовым плясуньям... ну, словом, Даттам привык прыгать с лужка
на лужок.
- Я не пригляделся, - смущенно пробормотал Бредшо.
- А вы приглядитесь, - посоветовал Даттам. - Останьтесь здесь на
недельку и приглядитесь.
Сердце у Бредшо запрыгало.
- Как? Остаться? А что же я скажу другим?
- Великий Вей! Захворайте. Притворитесь больным.
Даттам внимательно наблюдал за Бредшо, и не мог сдержать улыбки
при виде слишком явной радости молодого человека, когда ему
предложили остаться в посаде на недельку.
Глава ТРЕТЬЯ, в которой контрабандист Клиса крадет говорящий
клубочек, а Сайлас Бредшо попадается "парчовым курткам".
Экзарх стоял на холме под стенами храма Фрасарха-победителя и,
