утреннее солнце прыгало в шелковых реках и долинах. Карта была
шита, как положено, в ортографической проекции, центром проекции
была столица империи. Искажения нарастали по мере приближения к
окраинам, и Варнарайн выглядел вовсе не так, как в
действительности. Картам полагалось кончаться границами
ойкумены, но эта была вышита по личному распоряжению экзарха. За
Варнарайном шла тонкая полоска сканого золота - горы, дальше -
море, и за морем - Западные Земли, оставленные по распоряжению
императора Аттаха еще полтысячелетия назад.
Полоска сканого золота, отделявшая провинцию от моря, тоже была
когда-то частью ойкумены, и даже сейчас официально именовалась
Горным Варнарайном.
Именно оттуда спустились триста лет назад в империю основатели
нынешней династии и предки Иршахчана. Но аломская знать Горного
Варнарайна не согласилась с великим исправлением государства,
предпринятым Иршахчаном, и, что гораздо важнее, сумела с оружием
в руках отстоять право на несогласие. Для этого, правда,
пришлось превратить войну из способа самозащиты в способ
существования.
Империя давно оставила их в покое, но сеньоры аломов все
истребляли друг друга, видя в войне единственную прибыль,
дозволенную благородному, утратив культуру и государственность,
города и ремесла.
Баршаргу было известно, как экзарх бредил морем: не то что
Горный Варнарайн, но и дикие западные земли мечтал он вышить на
своем подоле...
- Если Даттам просится за море, значит, Арфарра сдержал
обещание, - проговорил Баршарг, - значит, он заставит варваров
присоединиться к империи.
- А ты сомневался? - засмеялся экзарх.
И вдруг взял Баршарга за подобородок.
- Сомневался - или не хотел? Признайся, рыжий алом, тебе горько,
что твои родичи признают над собой мою власть! И ты никогда не
простишь Арфарру!
После ухода Баршарга экзарх долго стоял у карты, горевшей на
утреннем солнце. Все! Императрица Касия устала ждать, он тоже.
Ему уже тридцать семь. Его главная жена умерла, не дождавшись
трона. Его сыну уже семь лет - на год больше, чем сыну Касии.
Империя - да возродится!
***
Накануне отъезда экзарх неожиданно посетил желтый Иров
монастырь: чиновники обычно избегали желтых монахов за
бескорыстие и юродство. И точно: монахи взяли из подарков лишь
то, что можно бесполезно скормить нищим. Экзарх попросил
отслужить молебен за мертвецов прошлого и будущего.
После молебна тощий молодой желтый монах справился о заветных
помыслах наследника.
- Процветание народа, спокойствие государства, - отвечал
Харсома.
Монах глядел на него огромными синими глазами, чуть склонив
голову, как ребенок на диковинного паука. Харсома сощурился,
неприятно улыбнувшись.
- Власть, - сказал экзарх.
Монах глядел все так же исподлобья.
- Удивительно, - сказал он, - но я не вижу, какой из ответов -
ложь.
***
Через неделю после отъезда экзарха в город пришли письма из
страны аломов. Храмовый торговец Даттам и бывший королевский
советник Арфарра извещали о скором приезде в Варнарайн. Были
письма и от варваров. Варвары называли Харсому своим королем и
просили его защитить их от короля Алома.
Расшифровывал письма молодой, преданный экзарху секретарь
Бариша. Вместе с письмами пришел и трогательный подарок -
длинный и легкий, как паутинка, шарф, вышитый в прилеп пряденым
серебром. Шарф сплел маленький Неревен, послушник господина
Арфарры, сплел так, как их плели тысячу лет в его родной деревне
Песчаные Мхи. Песчаные шарфы ценились очень высоко, и не только
из-за качества работы, - из-за тождественности узоров и древних
оберегов. Когда пятьсот лет назад Аттах восстанавливал буквенное
письмо и запрещал словесный рисунок, в деревне рассудили, что
шитье буквами нарушит суть оберега, и продолжали вышивать
словами-картинками: те утратили гражданский смысл, но не тайную
силу.
Бариша, тоже родом из Песчаных Мхов, подвесил шарф перед собой и
стал пересчитывать паучки и отвивные петли. Бариша помнил
наизусть все цифры в центральных годовых сводках, и взглянув на
отчет, ловил, если надобно, чиновника на жульнической
арифметике. Тройное тайнословие: шелковой сканью, новейшими
шифрами и запретной грамотой - даже доставило ему удовольствие.
Маленький послушник Неревен, скучая и кашляя в темных покоях
королевского замка, подробно докладывал о поведении и окружении
Арфарры.
"Я не знаю, что он хочет, - писал Неревен, - потому что он сам
этого не знает. Говорил вчера городской головке: "Запретим на
Весеннем Совете всякую войну и сделаем государство всемогущим!"
Его спросили: а что, мол, такое, всемогущее государство. Он и
говорит: "В законах Иршахчана сказано, что во всемогущем
государстве нет ни бедных, склонных к бунтам, ни богатых,
склонных к независимости. А я говорю, что во всемогущем
государстве бедняк не опасается за свою жизнь, богатый - за свое
имущество".
Но больше всего писал Неревен о семи купцах из Западной Земли,
явившихся по весне в Ламассу. "Понятливы, но дики. Никаких
ремесленных изделий с собой не привезли, только золото, камни и
слоновую кость, и китовый ус, и меха. Камни обработаны не лучше,
чем в империи пятьсот лет назад, у мехов выделка грубая, как
аломская. О брошенных городах империи говорят, как о городах
богов, хотят потому в ойкумену и даже амулеты носят такие, как
пятьсот лет назад - в западных городах. Господин Даттам берет их
с собой в ойкумену, хочет торговать с западом, Арфарра ему не
препятствует и считает их лазутчиками".
Секретарь Бариша ничего не знал об упавшем корабле. Он, однако,
был поражен тем, сколько написал мальчик о чужеземцах: у
мальчишки был вообще отменный нюх на истинное.
Бариша обдумал сообщение послушника. Так вот отчего господин
Даттам вздумал просить монополию на заморскую торговлю!
Монополию экзарх уже предоставил: однако, услышав это сообщение,
пожалуй, может и рассердиться...
Бариша воспользовался тем, что настоятель храма Шакуника был в
городе и поговорил с ним о торговцах. Настоятель храма очень
ценил в Барише его преданность экзарху и его тонкий вкус.
Никаких денег! Настоятель подарил Барише картину с клеймом
гениального мастера прошлого столетия и старинную математическую
рукопись седьмого века. Бариша согласился, что ничего плохого,
конечно, не будет, если обождать с сообщением о чужеземцах до
приезда Даттама: пусть хитрый торговец сам оправдывается перед
экзархом.
Вечером Бариша ужинал у наместника Рехетты в павильоне на берегу
пруда, именовавшегося Малым Океаном. Великий Океан находился в
государевом дворце в столице. Бариша пил одну чашку за другой и
думал, что пятьсот лет назад племена по ту сторону земли меняли
изумруды на дутое стекло, - а теперь вот шлифуют изумруды сами.
Поклонялись людям из морских саней - а теперь вот приплыли на
восток сами.
"А ведь это - как знамение, - подумал Бариша. - Как говорит
Арфарра: в истинном государстве вещи соответствуют именам:
ойкумена - должно значить весь мир... Миру снова тесно в своих
границах, как набухшему зерну. Было же пророчество о вестниках
нового солнца, приходящих с запада. Не все же пророки, в конце
концов, лжецы и провокаторы," - думал Бариша, и глядел на
огромного, рыхлого наместника. Тот тихонько урчал, давил пухлыми
пальцами рябьи косточки и кидал их, по своему обыкновению,
диковинным шестиглазым рыбам в Малом Океане - единственным живым
существам, о которых бывший Небесный Кузнец, судя по донесениям,
готов был заботиться день и ночь... "Как, однако, задержалось
донесение, - думал секретарь, почему-то с тайной досадой, -
давно пора и третьему быть..."
Глава ВТОРАЯ, где рассказывается о событиях, произошедших на
самой границе ойкумены, где даже время течет по-другому, нежели
в центре, и один день службы считается за три.
Прошло две недели: наступил первый пень Шуюн. Два события
произошло в этот день: экзарх Варнарайна, наследник престола,
вступил в центр мира, в Небесный Город: бродили по улицам
самодвижущиеся черепахи, спустились с неба боги, подобные мудрым
словам указов.
В этот же день караван храмового торговца Даттама пересек реку о
четырех течениях, принес положенные жертвы и остановился у узлов
и линий девятой заставы. И было это на самой границе ойкумены,
где горы стоят на полпути к небу, где летом бывают метели и где
даже время течет по-другому, и один день службы засчитывается за
три.
Люди из каравана и охрана заставы сварили в котле быка,
накормили богов запахом, а мясо съели сами. Люди из каравана
рассказали людям с заставы о том, что случилось на Весеннем
Совете: и как король сначала объявил войну экзарху Харсоме, а
через день признал себя его вассалом, и как заросла в храме
трещина, прошедшая через сердце Золотого Государя, и как гнев
Золотого Государя уничтожил город Ламассу, вознамерившийся
противиться стране Великого Света, и как советник Арфарра и
советник Клайд Ванвейлен убили Марбода Кукушонка, и многое
другое, столь же поучительное.
- Так что же? - сказал один из стражников. - Мы уже и не
застава? Была гора на краю мира, стала Государева Гора в центре
провинции?
Господин Гайсин, начальник заставы, встретил караван в великом
смущении.
***
Три года назад господин Гайсин надзирал за гончарным
производством. Как-то раз секретарь Бариша принес экзарху его
отчет и расставил везде красные галочки.
- Этот человек жаден и очень неумен, - сказал экзарх. Бариша
возразил:
- Все берут. Его накажешь - другие встревожатся.
Экзарх сказал:
- Это неважно, откуда человек берет деньги. Важно, что он с ними
делает потом. Надо поставить Гайсина на место, где его пороки
способствовали бы не только его личному обогащению, но и
всеобщему благу.
Но, конечно, Бариша был прав насчет того, что у экзарха не было
привычки пугать людей, потому что чиновник с перепугу, что его
когда хотят, тогда и посадят, начинает вытворять вовсе
неизвестно что.
И вот, спустя неделю после этого разговора, зашел господин
Гайсин в сад при малой городской управе, и видит: к коньку
малого храма привязана маслобойка, у маслобойки сидит
молоденькая служанка и качает маслобойку, как колыбельку.
Господин Гайсин понял, что дурочка только что из деревни, потому
что кто же в таком месте сбивает масло? А вокруг, как положено,
спеют персики и сливы, виноград уже наливается бирюзой и яшмой,
нежный пруд с уточками и селезнями, мостики с бронзовыми
перилами перекинуты подобно радуге. Вечереет, и дневная жара
спала, и воздух напоен ночными ароматами.
- Ах, - говорит Гайсин, - какой прекрасный сад! Хотел бы я быть
белкой, чтобы порезвиться в его ветвях!
А новая служанка ничего не говорит, только качает колыбельку.
- Ах, - говорит господин Гайсин, - как прекрасно это озеро,
поистине подобное небесному озеру! Хотел бы я быть удочкой,
чтобы ловить рыбу в этом озере!
А новая служанка ничего не говорит, только качает маслобойку и
краснеет.
- Ах, - говорит господин Гайсин, - как прозрачен этот ручеек! Я
хотел бы быть мостиком, чтобы изогнуться над ним.
Тут новая служанка, не переставая качать колыбельки, говорит:
- Ах, сударь начальник, не подобает заниматься такими делами в
таком месте.
- Гм, - говорит господин Гайсин, - однако это ты права! - И даже
поразился такой тонкости в суждениях.
- У меня, - говорит девица, - есть домик в Нижнем Городе, а
садик при нем - не мой. И если бы этот садик был мой, я охотно
пустила бы вас им полюбоваться.
В общем, уговорились они, что вечером господин Гайсин осмотрит
садик в Нижнем Городе.
Садик ему понравился, он в садике нагулялся вдоволь, и рыбы в
озере наловил столько, что удочка его совсем устала, и повадился
он в садик каждую ночь.
И вот через месяц, на рассвете уже, слышит - в дверь стучат.
- Беда, - шепчет женщина, - ведь это мой благоверный отыскал
меня в городе.
Оглянулась: в комнате ширма, циновки, два ларя: большой и
маленький.
- Лезь, - говорит - в большой ларь.
Гайсин полез, ни жив, ни мертв, глядит в щелочку: вперся
