деревенский мужик, ноги как пень, нечесаный, с солеными пятнами
на рубахе, глядит на стенку, а на стенке - зеркальце, подарок
Гайсина.
- Ах ты, - говорит, - сука, спуталась, в город утекла!
Тут они стали ругаться страшно, вся улица сбежалась.
- Ладно, - говорит эта деревенщина, - ты мне, порченая, не нужна
- пошли к судье на развод и добро делить.
А какое добро? Чугун, да медная ложка, да два резных ларя. Мужик
все это подцепил, на телегу - и в суд. Гайсин лежит в ларе ни
жив, ни мертв, нагишом, и молится, чтобы ларь на людях не
открывали. "Хорошо, - думает, у нас не варварские обычаи, не
публичный суд".
Вот их развели. Мужик вцепился в большой ларь и кричит:
- По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый.
А женщина полезла ему в глаза, визжит:
- По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый!
А Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, потому что он узнал
судью по голосу, и думает: "Лучше бы у нас были варварские
обычаи, чем попасться господину Арфарре". Потому что Гайсин
знал, что Арфарра плотской мерзости в чиновниках не терпел.
Тут судья рассмеялся, подозвал стражника и говорит:
- Если по справедливости, - так руби оба ларя пополам, и дай им
поровну.
Тут уж господин Гайсин не выдержал, выскочил из ларя, нагишом.
- Смилуйтесь, - кричит, - больше не буду! Готов хоть в село
ехать, - однако не докладывайте экзарху, а пуще - жене!
Арфарра так разгневался, что кровь пошла со лба. Прогнал
мужиков, велел принести Гайсину одежду и сказал:
- Вы, я вижу, такой человек, который и в деревне порожний сад
найдет. Пишите: сознавая ничтожность, прошу назначить
начальником девятой заставы... И если, - добавил Арфарра, -
замечу какое упущение по службе...
***
И вот третий год господин Гайсин жил на пограничной заставе и,
действительно, за эти три года набеги на границу прекратились
совершенно.
В чем тут было дело?
В том, что господин Гайсин был неумен и корыстолюбив.
Границу защищали горы, искусственные валы и сторожевые вышки:
"линии и узлы". Смысл "узлов и линий" был, конечно, вовсе не в
том, чтобы препятствовать вторжению войска. Варвары - это было
не войско, а просто разбойники из-за границы. Налетит
десяток-другой, награбит и поскорее спешит с награбленным
обратно. Вот тут-то и приходили на помощь "узлы и линии". С
"узлов" извещали о нападении, а пока варвары, нагруженные
поклажей, копошились у валов, спешили люди из военных поселений,
отбирали награбленное и брали заграничных разбойников в плен.
Эффективность системы сильно повышалась, если пограничникам
обещали третью часть отобранного, и сильно падала, если
пограничники сговаривались с варварами.
Гайсин, как и предполагал экзарх, был неумеренно корыстолюбив и
преследовал всякого налетчика; и чрезвычайно неумен, ибо никак
не мог взять в толк, что если ловить рыбу сплошным бреднем, то
на следующий год ловить будет нечего.
Так все и было по любимой поговорке экзарха: корова черная, да
молоко белое.
* * *
Итак, господин Гайсин, в самом смятенном состоянии духа,
проверял опись и численность каравана. Господин Даттам, поднеся
ему, как говорилось, для "кисти и тушечницы", не обращал на него
внимания, а стоял, оборотившись к окну, и разговаривал со своим
другом, заморским купцом Сайласом Бредшо. За окном рубили
зеленые сучья яблонь: вчера налетела летняя метель, снег налип
на листья и все переломал. Даттаму все это очень не нравилось,
потому что яблони рубили в загончике арестанты, арестанты эти
были явно контрабандистами и торговцами, а, спрашивается, с
каких это пор на границе так рьяно останавливают торговцев?
Господин Гайсин с поклоном протянул Даттаму бумаги и еще раз
оглядел чужеземца: тот держался очень надменно и одет был много
лучше самого Гайсина, а меч на поясе, с яхонтом в рукояти, и
синий, сплошь расшитый серебром плащ были, ясное дело, личными
подарками Даттама.
- Весьма сожалею, - сказал господин Гайсин, - но ввиду
неспокойных времен и личного распоряжения господина экзарха, я
должен арестовать этих чужеземцев.
Сайлас Бредшо изменился в лице, а Даттам вежливо спросил:
- Я правильно понял, господин Гайсин? Вы хотите арестовать людей
из храмового каравана?
А надо сказать, что господин Даттам дал "на кисть и тушечницу"
не золотом, и не государственной бумагой, а самыми надежными
деньгами - кожаной биркой, обязательством на имя храма Шакуника.
"Великий Вей! - подумал Гайсин. - истинно: вверх плюнешь - усы
запачкаешь, вниз плюнешь - бороду загадишь. Ужасное это дело,
если господин Даттам приостановит платеж по кожаным векселям, но
разгневать экзарха - еще хуже.
Господин Гайсин вынул из дощечек указ экзарха о задержании всех
подозрительных чужеземцев, поклонился бумаге, поцеловал золотую
кисть и показал указ Даттаму:
- Сожалею, но ничего не могу поделать, - сказал он, а про себя
подумал: "Великий Вей! Как это говорится в варварской песне:
"Какое бы решение сейчас ни выбрал я - каждое принесет мне
неисчислимые бедствия".
Да! В таких случаях варвары звали гадальщиков и спрашивали, как
поступать, но господин Гайсин был человек положительный и
суеверия презирал.
Даттам глядел на указ: на указе стояла тринадцатая печать,
черно-розовая. Даттам видел сотни указов экзарха, а
черно-розовую печать видел в третий раз в жизни: первый раз - на
бумагах, предоставлявших храму право монопольной торговли,
второй раз - на бумагах, предоставлявших право чеканить золото.
Даттам вспомнил: господин экзарх в своем летнем дворце, в покое,
похожем изнутри на жемчужину, подняв руку, любуется запястьем с
изумрудами: "Я люблю эти пустяки за то, - сказал, улыбаясь,
экзарх, - что цену им придает лишь людская прихоть, а не
вложенный труд. И бесполезная эта роскошь дает работу миллиону
бедняков, а торговля этой роскошью - другому миллиону". Снял
запястье и продолжил: "Из темного - светлое, из истины - ложь, и
разве не бывает так, что идут смутными путями, а приходят к
нужному? Таковы пути государства, таковы и пути торговли".
Даттам, закусив губу, глядел на черно-розовую печать. Вот цена
словам экзарха! Он еще не стал государем, но уверен в победе.
Вот - первый шаг к тому, чтобы внешняя торговля опять была
монополией государства. Сегодня этот сброд в загончике за окном,
а завтра - он, Даттам.
Господин Даттам отложил указ и поглядел на господина Гайсина.
Арест чужеземцев означал бы, что храм слабее экзарха. Этого бы
Даттаму никто не простил.
Лицо господина Гайсина стало как вареная тыква, он вытащил из
рукава платок и стал протирать им круглую, как яйцо, макушку.
- Господин Даттам! - с отчаянием сказал он. - Я бы... Я бы... Но
ведь с вами - господин Арфарра! Ведь ему... Ведь он шесть
докладов о таком указе подавал! Ведь он мне никогда не простит!
Тут господин Даттам молча усмехнулся и вышел.
Сайлас Бредшо остался сидеть и тупо глядеть за окно, где пилили
дрова, и чувствовал он себя так же, как чувствовал себя три года
назад господин Гайсин, сидя в большом ларе и слушая спор.
Только, будучи в отличие от господина Гайсина, человеком умным,
он не сомневался, что таких споров случайно не бывает и знал,
про кого писан черно-розовый указ.
Через полчаса Даттам вернулся в сопровождении бывшего наместника
Иниссы, бывшего королевского советника господина Арфарры.
Несмотря на то, что день был уже теплый, Арфарра был в толстой
меховой накидке, и долго возился, распутывая ее и ища печать у
пояса. А Даттам стоял с ним рядом и, не очень даже тихо, шептал
на ухо.
Арфарра, грустно усмехаясь, сказал Гайсину:
- Указ запрещает допускать на землю ойкумены чужеземцев. Но
Горный Варнарайн теперь - часть ойкумены. А эти люди - граждане
города Ламассы, стало быть - подданные государя. В чем же дело?
Гайсин кое-что сообразил:
- В вашем личном разрешении! - выпалил он.
Арфарра сел за стол, нашарил тушечницу и стал писать.
Даттам, скрестив руки, смотрел, как он пишет. "Боже мой, - думал
он, - неужели мы - одногодки? От этого человека осталось имя - и
печать. Да - и еще знания. Великий Вей, - это смешно, что люди,
думающие подобно Арфарре, поглощают столько книг. Ибо что такое
знание? Всякий человек при всяком строе жаждет обзавестись
неотчуждаемым и прибыльным имуществом. Потому в королевстве так
ценят предков и родовую честь: у сеньора можно отнять и жизнь, и
замки, - а честь без его согласия отнять нельзя. Поэтому в
империи так ценят образованность: можно сместить человека с
должности, но нельзя отнять его знания. И ужасно смешно, что
люди, подобные Арфарре, не замечают, что их существование
противоречит их собственным убеждениям гораздо более, чем
существование столь ненавистных им казнокрадов.
Даттам скрестил руки и подумал: этот человек понимает, что
потерял все. Экзарх - человек неблагодарный. Экзарху не будет
смысла помнить, что Арфарра отдал ему в руки королевство и спас
его от войны с варварами. Экзарх будет помнить только, что
Арфарра хотел сделать из короля - образцового государя,
соперника империи, и не его вина или заслуга, что король -
глупец. И сохранит Арфарра свою голову или нет - это зависит
только от покровительства храма. Если его, конечно, еще что-то
волнует, в том числе и его голова.
Тут Арфарра кончил писать, отставил тушечницу, посыпал бумагу
песочком и взялся за печать. Рука его, однако, задрожала, личная
печать, жалованная государеву посланнику, покатилась в мышиные
щели, к ногам господина Даттама. Даттам даже не шевельнулся.
Господин Гайсин бросился ее поднимать, схватил.
Арфарра, запрокинув голову, смеялся и кашлял.
- Оставьте это господину Даттаму, - сказал он, поднялся и ушел.
Господин Гайсин застыл с печатью в руке. Даттам, усмехнулся,
взял у него печать, оттиснул и отдал бумагу Гайсину. "Ставил-то
печать Даттам, а голова в случае чего полетит у Арфарры!" -
вертелось в голове господина Гайсина. Он был почти счастлив -
впервые за три года.
***
В день Шуун второго десятка месяца Шейхуна, на 2089 году
правления государя Иршахчана и двадцать втором голу правления
государя Неевика, экзарх Варнарайна, наследник Харсома, прибыл
по вызову государя в столицу.
Государь Неевик прослезился от радости при виде экзарха,
несколько нарушив тем заведенный чин.
Экзарх изъявил свое восхищение возможностью лицезреть государя.
Государь осведомился:
- Как обстоят дела в провинции Варнарайн?
Экзарх поклонился:
- Ваша вечность! Народ благоденствует и славит доброту
императора.
Первый министр империи, господин Астадан, выступил вперед.
- Увы! Светлейший экзарх введен в заблуждение своими
чиновниками! Принципы управления нарушены в Варнарайне. Служащие
чинят произвол и творят зло. Частные люди живут во дворцах.
Бывшим мятежникам даровано самоуправление. Они рассылают
проповедников и готовятся к новому бунту. Торговцы поддерживают
сношения с варварами. Все больше приобретателей и нищих, все
меньше крестьян и честных чиновников. Монастыри превратились в
притоны разврата и меняльные лавки. Араван и наместник не следят
друг за другом, а сговорились меж собой и обманывают господина
экзарха! Истощенный народ вот-вот восстанет!
Харсома был возмущен.
- Это клевета, - сказал он. - Господин министр введен в
заблуждение недобросовестными доносчиками!
Император вздохнул.
- Я уже стар, - сказал он. - Скоро я увижусь с моими отцами на
небе. Что я отвечу им, если они меня спросят: "Как мог вспыхнуть
бунт в провинции, отданной наследнику? Как посмели вы омрачить
начало нового царствования?" Сын мой! Я назначаю вас экзархом
Иниссы. Совесть моя требует послать в Варнарайн комиссию для
предупреждения бунта...
Экзарх поблагодарил императора за мудрое решение и удалился в
свои покои. Его сопровождал смотритель левых покоев, господин
Джахвар.
- Я пытался переубедить государя, - сказал смотритель Джахвар, -
но я не смог переубедить государеву совесть, которую зовут
