Эльсилову мечу, а из-под соломы начал выдираться человек. Эльсил
кинулся на него, в фургон попрыгали дружинники.
Не прошло и времени, нужного, чтобы натянуть лук, - чужеземца
скрутили, как циновку; один дружинник сел на ногах, другой - на
вывернутых руках. Огонь затоптали, а остатки соломы загасили о
рожу торговца.
Эльсил встал над ним и сказал:
- Клянусь божьим зобом, Сайлас Бредшо! Я сказал Марбоду, что
много плохого выйдет оттого, что он не убил чужеземцев. И как я
сказал, так оно и сделалось.
Потом Эльсил нагнулся, снял с пояса Бредшо меч и еще, заметив,
взял оберег от духов-пузырей. Подумал, пожал плечами, вытащил
свой кошель и кинул колдунье: зачем ему теперь деньги? Та лежала
на подпаленной соломе и горько плакала.
Бредшо выволокли из фургона.
Эльсил дал знак развязать веревку на ногах Бредшо, а веревку,
надетую на шею, намотал на руку; конники съехали с дороги и
поволокли с собой пешего.
Бредшо шел, спотыкаясь, час, другой. Из разговоров дружинников
между собой он понял, что не только человек, но и место, где
совершено убийство во время перемирия, окажется вне закона; и не
хотели портить дороги и хорошей земли, а шли в долину пузырей.
Бредшо вертел головой: из расщелин поднимались пары, теплая
грязь булькала в лужах. Легенды не врали: двести лет назад здесь
и в самом деле могли, по слову государя, круглый год расти
гранаты, ежели в теплицах.
Наконец сделали привал, вытащили узел с едой, налили в глиняные
кружки вино. Бредшо облизнул пересохшие губы. Один из
дружинников заметил и подошел к нему:
- Хочешь пить? Бери, - и поднес корчагу к губам.
Краем глаза Бредшо увидел: Эльсил чуть заметно кивнул
дружиннику. Бредшо поджал губы.
- Ну, чего же ты? - сказал Эльсил.
Бредшо сказал то, что думал:
- Я стану пить, запрокину голову, и этот, который справа,
зарежет меня, как барана.
Эльсил с досадой закусил губу: чересчур догадлив для
простолюдина.
- Обещаю тебе, - сказал Эльсил, - пока ты этого вина не выпьешь,
никто тебя не тронет.
Бредшо уже немного знал Эльсила, поэтому дернулся и выбил
головой кружку из руки дружинника. Та вильнула в воздухе,
проплыла бочком по грязевой луже, перекувырнулась и затонула.
- Чего ждешь! Руби! - со злобой закричал Эльсил дружиннику.
- Слушай, - сказал Бредшо. - Ты же обещал, что пока я этого вина
не выпью, никто меня не тронет. А я теперь его никогда не выпью:
оно пролилось, и в грязь ушло.
Эльсил побледнел от гнева, потом расхохотался.
- А ведь ты, пожалуй, прав, - сказал наконец.
Потом одумался, пошептался. Бредшо повели дальше. К вечеру
пришли к заброшенному храму; в облупившейся кладке отфыркивался
и плевался гейзер.
Завели в башенку, в башенке меж стен была круглая арка,
аккуратно связали, сунули в мешок так, что только голова
торчала, и подвесили к арке. У Белого Эльсила был зарок: не
убивать пленных ночью.
Кто-то сказал, что весной здешняя тропа тоже принадлежит
Золотому Государю: по ней гоняют его жертвенный скот.
- Нехорошо это, - сказал один из дружинников, - мало того, что
мы убиваем человека во время священного перемирия, так мы это
делаем еще и на священной тропе.
- Да, - сказал его товарищ, - интересно: дважды мертвый - это
одно и то же, что однажды мертвый, или не одно и то же?
Потом они стали рассказывать друг другу истории о щекотунчиках,
которые по ночам шалят в этой башне. Напугали Бредшо и сами
напугались.
- Я здесь на ночь не останусь, - сказал дружинник. Пошли вниз, к
костру. У них там и еда, и палочка с оберегом.
- Пошли, - сказал его товарищ.
На прощание оглядели чужеземца, висящего, как гусь в сетке,
посоветовали:
- Чтобы над тобой ни делалось, виси смирно. Может, Эльсил тебя
еще отпустит, - насчет вина ты, конечно, прав.
Бредшо висел смирно, пока не затихли шаги, - а потом начал
трепыхаться, как лягушка в кувшине с молоком. Дотянулся до
голенища и вытащил оттуда складной нож с вибролезвием. Через
двадцать минут он спрыгнул с разрушенной башенки и нырнул в
пещеру неподалеку. Осторожно высунулся, прицелился - и выстрелил
в башенку из минного пистолета. Древнее строение ухнуло и
разлетелось. Бредшо, усталый и продрогший, заковылял вглубь
пещеры, щупая известковые натеки. Чуть не провалился в озерцо,
потрогал рукой: вода была теплой-теплой. Улыбнулся, разделся и
залез в каменную купель по горло, чтобы согреться.
* * *
Дружинники разложили подальше от башенки костер, очертили круг,
воткнули палочку с заклятьем от пузырей и стали гадать.
- Жаль, постороннего нет, - сказал Эльсил.
Он все никак не мог решиться: убьешь чужеземца - нарушишь данное
ему обещание, не убьешь - не отомстишь за друга. А уж у людей
глаза от смеха полопаются!
Ухнула земля. Эльсил вскочил: башня вспучилась, небо завертелось
волчком, с деревьев посыпались листья, превратились в огненные
мечи и запорхали в воздухе. Эльсил подхватил лук с заговоренной
стрелой. Свистнула двойная тетива: нечисть сгинула. Только
таращились сверху две луны, круглей щита, и гейзер во дворике
отчаянно шипел и ругался.
Пожилой дружинник горько сказал:
- Нет с тобой ни в чем удачи, Белый Эльсил! И славы не добыли, и
не поверит нам никто, что торговца щекотунчики сожрали.
* * *
На рассвете, едва успели отъехать от проклятого места,
повстречались с Даттамом. Эльсил закусил губу и вынул меч,
потому что терпеть не мог зеленых монахов. Даттам поклонился и
спросил:
- А где чужеземец?
- Чужеземца, - сказал Эльсил, - сожрали щекотунчики.
- Ну разумеется, - сказал Даттам, - это бывает. Ловили его вы, а
сожрали щекотунчики.
- Вы зачем сюда пожаловали? Сказать, что я теперь вне закона?
Повадились нас монахи нашим же законам учить.
- Вы, конечно, вне закона, - сказал Даттам, - за разбой,
учиненный в храме и за смерть чужеземца, от побережья и до
Голубых Гор. Есть, однако, земля и за Голубыми Горами, и в ней
другие законы.
- Земля, - возразил Эльсил, - есть, держаний - нет.
- Может такое случиться, - сказал Даттам, - что благодаря
Арфарре держаний и здесь не станет, а за горами они появятся. От
имени экзарха Харсомы предлагаю вам, Эльсил, чин тысячника в
войске империи.
Эльсил заколебался. Много людей переманил Даттам для экзарха за
эти годы, вот таких и переманивал, - изгнанников, убийц.
Переманил так Белого Равека и Даша Упыря, Конду Крепкие Зубы и
Ланхара, хорошо, говорили, Ланхар жил, только обабился, - писать
по-ихнему выучился, мыться, говорят, стал каждую неделю.
- Я согласен, - сказал Эльсил.
Сначала заключили договор по-аломски: поставили дерновые ворота
и прошли под ними гуськом, да дали свидетелям по тычку в зубы,
чтобы запомнили происшедшее. Потом - по обычаям империи: Даттам
достал походную чернильницу и написал на бумаге вассальную
клятву Эльсила - королю Харсоме.
Только привесили к бумаге кисть и печать - послышались крики.
Даттам и Эльсил обернулись: двое дружинников волокли чужеземца,
как большого мокрого сома.
- В рыжей пещере спал, - сказали они. - Опустило в серный
источник, да так и заснуло.
Эльсил побледнел. Ему захотелось обратно, под дерновые ворота,
как в утробу матери.
- Мы заключили договор, - сказал Эльсил, - потому что я был вне
закона. А вне закона я был, так как по моему умыслу погиб
человек. А так как погибший жив, то я - не вне закона.
- Договору обратного хода нет, - сказал Даттам.
Эльсил сал на землю и заскрипел зубами. Зачем, зачем обещал он
чужеземцу неприкосновенность? Впрочем, разве может человек
исполнять все обещанное?
- Дарю вам его, - сказал Эльсил. - Если вы его убьете, - я ваш
должник и вассал Харсомы.
Даттам сделал знак. Люди его переняли чужеземца и стали резать
веревки. Даттам сказал:
- Весьма сожалею - я не наемный убийца. Пойдемте, Бредшо.
Смял договор и бросил к ногам Эльсила.
- Подождите, - сказал Эльсил, - я хотел вас испытать.
Так-то Даттам спас чужеземца, а Эльсила заполучил в вассалы
империи. Удачливый человек Даттам: в одной руке два арбуза унес.
* * *
Вечером в замке Идуна Белого Топора был пир.
Даттам снял со своей руки и подарил Эльсилу золотое запястье.
Ценою запястье было в трех молодых невольниц, и еще Даттам
подарил Эльсилу золотую пряжку с изумрудным глазом, меч с
серебряной насечкой и богатые одежды, пятицветные, с узором из
серебряных ветвей и жемчужных цветов. А сверх всего он подарил
Эльсилу буланого коня, широкобедрого, с курчавой гривой,
короткой спиной и длинным шагом. Эльсил не мог отдарить его
обратно, и не мог отказаться от подарков.
Эльсил позвал гадателя, тот погадал на черепахе и сказал:
- Лучше было б тебе зарубить этого коня, потому что бумагу можно
разорвать, а дарами нельзя пренебречь. Вижу, что тебе придется
из-за даров недруга сражаться с другом.
Эльсил поцеловал коня в глаз и ответил:
- Молчи, старик, ты сам не знаешь, что говоришь. Друг мой второй
день как мертв. Я сегодня не убил дрянного человека - мне ли
убить хорошего коня?
Белый Эльсил напился страшно, а поскольку пил, по общему
приговору, из одного кубка с Бредшо, то и Бредшо порядочно
напоил - настолько, что тот стал хохотать, когда затеяли гадать
на черепахе.
Все вокруг обсуждали, часто-ли будет одаривать новых вассалов
экзарх Харсома. Бредшо слушал с немалым изумлением: по его
понятиям, разговор шел об измене родине, - как же так, - Эльсил
со всей своей дружиной уходил от короля Варай Алома и поступал
на службу правителю империи! Но присутствующим ни слово
"родина", ни, особенно, слово "нация" были неведомы совершенно,
известна была лишь верность господину.
Бредшо вышел, будто по нужде, в сад и опробовал передатчик; тот,
однако, как ударился в ручье о камни, так и отдал богу душу.
Обратно Бредшо вернулся ни с чем.
Даттам неприязненно наблюдал, как пьяный чужеземец смеялся над
гадателями, и осклабился, когда один из монахов шепнул ему, что
тот молится под ракитой талисману. Даттам снисходительно
относился к людям, которые верят в богов, но людей, которые
смеются над чужими гадателями и верят собственным, он не уважал
до крайности.
Даттам велел отвести в спальню Бредшо двух плясуний из каравана,
а на следующее утро предложил сопровождать караван.
- Езжайте со мной, - сказал Даттам, - через три недели
вернетесь. А то у свежего покойника всегда друзья найдутся.
* * *
Тем же вечером Илькун сурово допрашивал дочь:
- Где господин тебя оставил? Что у вас было на радении?
Девушка опустила глаза, но ответила твердо:
- О собраниях ни рассказать, ни рассказывать нельзя.
На следующий день в усадьбу Илькуна явился монах-ржаной королек
в сером рубище. Лива осторожно провела его в свою светелку, где
лежал Марбод Кукушонок, весь в жару и перевязанный, как
кизиловый куст к празднику.
Монах поцеловал горячий лоб:
- Мы говорили о незаслуженном страдании. Вы доказали свою
верность Господу, сын мой, чтоб не выдать наших мест, вы стали
преследуемым, гонимым.
Марбод мутно поглядел на монаха и отвернулся к стене:
- Пошел прочь! Бог меня наказал, что я забыл о чести и пришел к
вам.
За порогом Лива упала на колени перед монахом:
- Простите ему, - шептала она, - как простили убийство сына. Мы
же молимся за грешников.
- И за грешников, и за убийц, - молвил монах, - но отступникам
бог не прощает.
Илькун видел, как серый проповедник выбежал из ворот, и с души у
него исчезли последние сомнения. "Позор на мою голову! - думал
он. - Ведь это я предложил господину напасть на корабль, а
господин решил не подвергать мою жизнь опасности, сделал вид,
что идет в город с Ливой..."
Вечером в ворота постучала испуганная соседка:
- Откройте, - шептала она, - беда!
Лива открыла, и во двор ворвались городские стражники.
- Где краденое, говори!
У Ливы подкосились ноги. Собака, осатанев, рвалась с цепи, а
стражники совали под нос бумагу: отец-де якшается с ночных дел
мастерами.
