налоги - не плати, власти - не служи, казенным богам - не
кланяйся. Какое государство ее потерпит?
Но увы: королевство - не государство. Законы, как ручные
собачки: лают, да не кусаются. А ржаные корольки - как сорняк на
казенном поле: ай-ай, какая гадость, а полоть некому. Указ есть
- исполнителей нет.
Разве это охранники? Это ж добровольцы, по жребию выполняют
гражданский долг. Бесплатно. А за бесплатно кошку ловят не
дальше печки. Разве ж побегут добровольцы из освещенной лодки
ловить тех, кого они не ловят в будни?
Неревен шагал по праздничной гавани. Кругом плясали и пели. Над
освещенными лодками, как над курильницами, вились вкусные дымки.
Меловые горы с той стороны залива были как белые ширмы с
вышитыми кустиками и надписями, и далеко-далеко в глубине, прямо
напротив заброшенных складов, качался заморский корабль с
картинки. У кормы его лежала в воде луна Галь. Давным-давно
койот сказал волке, что это не луна, а кусок бобового сыра на
дне, - волк соблазнился сыром, стал пить море, чтоб достать
луну, и подох.
Как заставить волка выпить море?
От заморского корабля отошла большая лодка и поплыла к
освещенному берегу. Корабль опустел.
Неревен шел мимо лодок, заглядывая на веранды.
Воровской цех в городе был всегда, а сейчас, когда король
отпустил грехи всем новопоселенцам, разросся необычайно. Кроме
того, в городе было полно паломников к празднику Золотого
Государя. А паломники - дело страшное: сплошь убийцы и воры.
Мирской суд присуждал их к паломничеству во искупление грехов, а
они грешили по пути по-старому, добывая деньги на дорогу: все
равно за сколько грехов платить.
У пятой лавки Неревен приостановился. Высокий белобрысый парень
с мешком за плечами прошел на веранду. Хозяин приветствовал его,
как родного.
- Добро пожаловать, - сказал хозяин. - Моя лавка - твоя лавка,
требуй, чего угодно!
Парень поставил мешок под ноги, достал из него кувшин и
осведомился о цене вина.
- Для вас - бесплатно, - запел соловьем хозяин, - что - цена!
Главное - услужить человеку! Платите, сколько пожелаете.
Хозяин налил вина, и зачем-то отвернулся. Парень мигом сунул
кувшин в мешок, и вытащил оттуда другой, такой же, который и
поставил на прилавок.
- Сдается мне, - сказал парень, ухмыляясь, - что десять грошей -
не обидная цена.
- Десять грошей, однако, - сказал хозяин. - Во всей Ламассе ты и
за пятьдесят такого не купишь!
- А мне говорили, что зять твой, Розовый Мешед, такое вино за
пятнадцать грошей продает.
- Слушай, парень, - сказал хозяин лавки, - ты кто такой? Ты чего
почтенных людей оговариваешь? Цех не велит брать дешевле, чем по
сорок пять.
Вышла ссора, на которую парень и нарывался. "Себе в убыток
торгую!" - кричал торговец. "Воры вы все, воры!" - визжал
парень. Собирались слушатели.
- Ты платить будешь? - спросил торговец.
- Лей вино обратно! - распорядился парень.
Продавец со злостью выплеснул кувшин в бочку, парень, взмахнув
мешком, выскочил из лавки.
"Гм," - подумал Неревен и через две минуты вошел вслед за парнем
на пеструю плавучую веранду.
Парень вертел кувшин так и этак перед пьяной компанией и
рассказывал, давясь от хохота.
- А что в другом кувшине-то было? - спросили его.
- Уксус, - засмеялся тот.
Большая лодка с чужеземцами подходила к пристани.
- А что это, - громко удивился Неревен. - Смотрите, заморские
купцы все съехали со своего корабля. И с магистратами.
- Гражданство отмечают, - зло сказали рядом. - Вчера лаялись,
сегодня помирились. Богач с богачом всегда договорятся.
Неревен глянул: визгливый голос принадлежал человеку, похожему
на пузырь, без ушей, без носа, и кафтан бархатный, но грязный.
- Гражданство, - разочарованно протянул Неревен. - Да уж, теперь
им нечего бояться. Да и вору-то слабо в самый канун заповедного
дня на корабль залезть. Опять же - охрана в гавани.
Человек-обрубок со злостью плюнул в сторону освещенной харчевни
с магистратами и торговцами.
- Это кто же воры? - встрепенулся он. - Богач бедняка законно
грабит, а возьмет бедняк свое назад - так уши рвут.
Человек-обрубок заплакал. Он явно был пьян. Сосед его наклонился
к Неревену и шепнул:
- Выгнали его сегодня с работы - вот он и бесится.
Неревен вздохнул. О богачах вообще-то человек-обрубок рассуждал
правильно. Только вот уши у него были неправильные.
- Да, - сказал Неревен. - Говорят, весь корабль завален золотом.
Разве можно такие деньги добыть честным путем?
- Колдовское золото, - горько сказал кто-то. - А его, если не
дарить добровольно - пеплом станет.
Неревен сощурился.
- То-то и удивительно, что не колдовское. Сегодня в королевском
суде их набольший на треножнике клялся, что не умеет колдовать.
Лодка покачивалась, ночь продолжалась.
Скрипнула дверь, на веранде показался еще один человек: желтый
кафтан, бегающие глаза. Пристроился к честной компании, поманил
пальцем "айвовый цветочек". Девушка, улыбаясь, села ему на
колени.
- Слышь, Джад, - сказал человек-обрубок, - а заморские торговцы,
оказывается, не колдуны.
- Пьян ты сегодня, Половинка, - сказал тот.
Прошло столько времени, сколько надо, чтобы сварить горшок каши.
Половинка и Джад куда-то исчезли.
Неревен выбрался на верхушку веранды и стал смотреть в шакуников
глаз. Заморские торговцы сидели в ста шагах, меж вышитых
столиков, пили вино с городскими чиновниками и смеялись. Вдали,
на волнах в серебряной сетке, качался темный корабль.
Но как ни вглядывался Неревен - никто к кораблю не плыл.
Безумная затея сорвалась. Вторая ошибка за сегодняшнюю ночь.
Первую Неревен сделал у холма в Мертвом Городе, глядя на
стальную чечевичку. Он тогда подумал так: "Есть глаз Шакуника,
можно сделать и ухо". А потом так: "есть амулеты - ворожить,
есть и амулеты, чтобы подслушивать". Но глаз Шакуника - не
амулет, а варвары из-за моря - не ученые. Но отчего же пришла в
голову ложная аналогия?
Неревен уже было повернулся уйти, но тут один из купцов вскочил
и стал вглядываться в темноту. И тут же с корабля что-то
вскричало, полыхнуло, - в серебряную воду с визгом катились две
тени.
На берегу всполошились. Неревен бросился вниз, к гавани, забыв
об аналогиях и силлогизмах. Вот теперь, ища воров, лавочники
каждый куст оглядят. Десять ишевиков стоил утром Неревен. Чего
будет стоить Кукушонок, застигнутый среди ржаных корольков?
И все же - чего испугались воры на корабле? Почему заморский
торговец заметался раньше общего переполоха?
Глава ДЕВЯТАЯ, в которой король гадает на постороннем.
Айлиль прибежала к брату и рассказала ему правду об Арфарре - то
есть то, что говорил Неревен.
Глупый эконом Шавия сказал, что советник стремится к
справедливости и общему благу, а Неревен объяснил, что советник
стремится к мести... Неревен рассказал правду, потому что такое
правда? Это то, о чем можно спеть песню. Можно спеть песню о
человеке, хотевшем мести, а кто слышал песню о человеке,
хотевшем справедливости?
"Справедливости" можно хотеть на вейском. А на аломском и
слова-то такого нет. Есть слово "справедливый". Но опять-таки
нельзя быть "справедливым" просто так. Если ты, скажем,
"справедлив" к истцу, то тем самым несправедлив к ответчику.
Арфарра составлял грамматику аломского языка, там было сказано:
у аломов прилагательные, как глаголы, бывают переходные и
непереходные, "справедливый" обязательно требует дополнения.
"Справедливый" к кому?
Айлиль повторила слова Неревена, заплакала:
- Сколько людей не может выбрать между верностью клятве и
верностью королю! А если б могли - мир бы остался совсем без
песен. Была бы одна роспись на стенах. Дивная, как в покоях
государыни Касии.
Король велел позвать Арфарру: тот еще не возвращался с дамбы.
И еще этот сон графский... Сну, впрочем, король не верил. Король
рассердился, потому вдруг молвил:
- К вам, сестра моя, сватается экзарх Варнарайна.
Девушка побледнела и упала в обморок. Подбежали с криком
прислужницы.
Король сжал зубы: "Значит, правда, о ней и Кукушонке. Не будет,
однако, горевать о разорванной помолвке. А если через шесть
лет... Экзарх глупец: сколько войн начиналось оттого, что король
обижался за обращение с сестрой или дочерью в чужих краях. Ни за
что так охотно не воюют верные, как за честь госпожи".
Варай Алом поднялся в башню к старой женщине, прижался лицом к
холодному стеклу и сказал:
- Великий Вей, что за страна! Только во время войны они и
слушаются короля, и они наглы передо мной, а Арфарра со мной
хитрит. Пришел граф Най и рассказал мне, что видел во сне
Золотого Государя, который отдал ему печать государственного
канцлера, и старый Цеб Нахта был с ним. Цеб Нахта подтвердил
этот сон и показал печать, и сказал, что Золотой Государь назвал
Арфарру шпионом империи. Кому отдать ее, графу Наю или Арфарре?
Ведь граф Най, клянусь божьим зобом, глупей настоящего енота, а
Арфарра рад продать меня горожанам и торговцам!
С башни был виден весь ближний мир: горы, как кони, сбежались к
морю, вытянули морды, пили; костры на небе, костры в городе и в
замке. А это кто сел на игреневого иноходца, как козел на бочку?
А, это морской торговец...
- Я не могу выбрать, - сказал король.
Старая женщина удивилась:
- Если не можешь выбрать - пусть выберет посторонний.
* * *
Ванвейлен еще не успел выехать со двора, когда сзади послышались
крики. Стража с факелами окружила его и привела в высокую башню
над утренней трапезной. Со стен щурились звери, похожие на
чертежи: каждый зверь был как бы разрезан пополам и дважды
изображен анфас, чтобы ни один кусок зверя не остался невидимым.
Ему велели встать на колени - не перед королем, а перед его
старой матерью.
- Я посторонний, - с ужасом сказал Ванвейлен, - я ничего не
знаю.
Старая женщина кивнула:
- Ты посторонний, поэтому тебе и решать. Через человека говорит
интерес, через постороннего - бог.
А король оглянулся на вооруженную толпу, набившуюся в башню,
побледнел и сказал:
- Что это, господа! Неужто я ваш пленник?
Граф Най Третий Енот, застеснявшись, отпихнул одного из самых
нахальных дружинников и ответил:
- Отнюдь нет. Но двое человек видело сегодня сон, чтобы вы не
верили лазутчику из империи, и они принесли вам большую печать,
и мы хотим, чтобы вопрос о печати, по обычаям предков, решил
посторонний.
В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошел Арфарра. Он был
в длинном шелковом платье. Сверху платье было сиреневого цвета,
а по подолу шла широкая полоса, расшитая серебряными зверями меж
цветов и листьев. Он минуту назад явился со строительства дамбы
и так и не успел переодеться, и лапки серебряных зверей были
испачканы глиной. Лицо Арфарры было совершенно бесстрастно, но
на лбу выступила кровь. Как всегда, он был безоружен, если не
считать маленькой тушечницы у пояса.
Ванвейлен оглянулся по сторонам. Господи! Небольшой зал был весь
набит вооруженными сеньорами, и за ними на стенах теснились,
подбадривая их, резные кони и страшные рожи предков. Старая
женщина, мать короля, сидела в ворохах палевого шелка и держала
в руках подносик, закрытый большим желтым платком. Вокруг
Арфарры не было ни одного человека, и Ванвейлен вдруг с
необыкновенной ясностью понял, что, если он скажет то, что хочет
от него граф Най, эта вооруженная сволочь тут же убьет Арфарру,
а если он скажет не то, что хочет от него граф Най, эта
вооруженная сволочь тут же убьет его самого, Клайда Ванвейлена,
а Клайду Ванвейлену меньше всего хотелось быть убитым. "Черт
побери, подумал Ванвейлен, - это очень хорошо быть посторонним,
- только вот что делать, если выбор предоставляется
посторонним".
Старая женщина сдернула с подносика шелковый платок: под платком
лежала большая желтая печать, украшенная изображением человека с
головой мангусты и зеркальной надписью: "то, что касается общего
блага, должно решаться общим волеизъявлением".
