Кречетов. Там-то тебя уберегут.
Бредшо попробовал отвечать, но его не слышали. Он сунул
передатчик за пояс, поднялся к конюшне, оседлал коня и ускакал,
пока его никто не увидел.
Он поехал от города. Он думал, что во время Золотого Перемирия
никто не покусится на одинокого путника. Преследователей своих
он опережал часов на пятнадцать.
К несчастью, Бредшо скоро понял, что не умеет ездить на лошади,
и лошадь это также поняла. Плохо закрепленное седло стерло
животному всю спину. Бредшо провел два часа, торгуя в деревне
новую. Бредшо сказали, что одинокий всадник может спрямить путь,
проскакав тропой у Сизого Лога, добавив, "Там, правда, есть
ручеек."
Ручеек был - Ниагарский водопад. На скале, нависшей с другой
стороны. надпись на языке богов отчитывалась в отменном
состоянии общественной дороги и требовала предъявить подорожную
в ближайшей управе. Бредшо спешился, достал из-за пояса круглую
трубку, прицелился - крючок со сверхпрочной нитью зацепился за
расщелину между букв. Бредшо, ведя лошадь в поводу, стал
переправляться. Уже у самого берега треклятая нить не выдержала
и лопнула, Сайласа проволокло течением метров тридцать, пока он
не зацепился за случившуюся кстати корягу. Все кости были целы,
только передатчик нахлебался воды и замолчал вовсе. На переправу
Сайлас затратил часа два, однако, по его расчетам, мало кто мог
тут переправиться без хорошего снаряжения.
* * *
В час, когда начинают готовить третью закваску для хлеба, в
Золотой Храм ворвались Белый Эльсил и еще восемь человек. Эльсил
был связан с Марбодом Кукушонком узами дружбы, принятыми среди
истинных воинов. Друг другу они никогда не изменяли, и Эльсилу
было меньше смысла оставаться в живых после смерти Марбода, чем
жене - после смерти мужа.
- Где чужестранец? - кричали дружинники.
Монахи разбежались по углам. Дружинники учинили погром и
ускакали.
Через три часа Эльсил, облизывая губы, разглядывал в деревне
Белые-Дымки коня со стертой спиной.
- Мужик! - сказал он и поскакал дальше.
Эльсил был статен и силен, как Кукушонок. Считалось, однако, что
он не так удачлив, а некоторые говорили - не так решителен.
- Что за притча? - сказал Эльсил, глядя на вздувшийся ручей,
преградивший им путь. - Никогда его здесь не было!
Дружинники бросили ручью медовые лепешки и следом кинулись сами.
Лепешки помогли: через десять минут все девятеро были на другой
берегу, ни один не погиб. Эльсил взобрался, как кошка, по скале
и отодрал от замшелой буквы крючок с обрывком тонкой белесоватой
нити. Крючок Эльсил зацепил за ворот и поскакал дальше,
размышляя. Чужеземец мог использовать крючок для переправы.
Однако вряд ли он был столь неловок, чтобы переправляться с
веревкой, и одновременно столь ловок, чтобы зацепить ее с того
берега за самую верхушку скалы. Стало быть, сначала
переправился, а потом - залез и зацепил. Стало быть, веревка -
колдовство, от которого и разлился ручей. Эльсилу стало
неприятно, что они все-таки имеют дело с чародеем.
Один из дружинников пригляделся к белесой нити и согласился:
- Бросил нитку - стал ручей, бросил гребень - стал лес, бросил
зеркальце - стала стеклянная гора.
Эльсил подумал, что скверное будет дело, если чужеземец вырастит
за собой еще и стеклянную гору, потому что по стеклянным горам
ему пока не приходилось лазать.
* * *
Караван Даттама вышел из города в час, когда начинается прилив,
и обошел Золотой Храм по старой дороге, чтобы не платить за
мыты, мосты и перевозы.
К вечеру Даттам сидел, скорчившись, на высокой скале с замшелыми
письменами, смотрел, как люди его рубят деревья, и отчаянно
ругался про себя: разлившийся ручей, как сеньор-разбойник,
захватил дорогу в собственность, разодрал мостки и требовал за
проезд платы. Временем, ибо время - деньги.
Птицы в ветвях и скалах в ужасе пищали, - люди Даттама рубили
деревья по обеим сторонам ручья и шептались, что род Воды уже
начал войну с родом Полей и Дорог, и что ранняя жадность ручья -
плохая примета.
Конечно, плохая!
Время было беспокойное, сеньоры собирали отряды, отряды просили
золота. Даттам заранее знал: созидательные планы Арфарры сильно
скажутся на расходах каравана.
Даттам глядел вдаль - за ручеек, на садившееся солнце: поля
утонули в грязи, деревеньки дали обет вечной бедности, а их
жители - обет вечного невежества.
Здесь можно было поверить Арфарре, что мир есть божье Слово, и
сотворен богом, как доклад - чиновником.
Воистину вначале вещи громоздились друг на друга, как слова в
докладе - вопреки пользе и здравому смыслу. Люди, однако,
осторожно подчистили ошибку в слове"река" - и реки побежали не к
морям, а к дамбам. Люди переставили с места на место буквы
камней в слове "гора" - и получилось слово "город". Из параграфа
о земле они повыкинули слова "осот", "пырей" и "лебеда", и
получился параграф о поле. Люди обжили мир своим трудом, как
обживают законы комментариями. А потом в ойкумену пришли варвары
и вернули богу - богово.
Реки опять побежали к морям.
Верхний Варнарайн был знаменит когда-то своими подземными
каналами. Жители делали вино и оливковое масло, отсылали их по
превосходным дорогам в империю, а взамен везли рис и пшеницу.
Варвары обратили города в леса, озера - в болота, а каналы
загубили. Зачем им были каналы? Они не понимали слова "обмен",
они знали лишь слово "захват".
Теперь они выращивали на скудных полях пшеницу, полбу и ячмень.
Вода из друга стала врагом земли, не удобряла, а разрушала.
Почва спела и перезревала за несколько дней, и чтобы успеть
управиться с севом, горцы стали воевать с землей, как друг с
другом. К мечу, с которым они выходили на поединок с полем, они
приделали лемех и направляющую доску, и назвали все плугом. Но
даже плуг не управлялся с быстрым севом без лошадей. Чиновников
крестьяне больше не кормили, зато приходилось кормить лошадей;
чиновник, положим, своего не упустит, но по бескормице выдаст
государственного зерна, а лошадь, по бескормице, съест солому с
крыши.
Вместо общей воды у каждого была своя лошадь, и поэтому каждый
хотел иметь в общинном поле свою полоску: с плугом было пахать
тем легче, чем длинней была борозда. Межевые камни нарезали поля
длиной узкой лапшой.
Направляющая доска у плуга была справа, плуг поэтому забирал
влево, полосы сдвигались, и начиналась свара.
На всех полях деревни люди хотели иметь хоть хлыстик собственной
земли. Они рады были таскаться с плугом за десять рек, лишь бы
быть уверенными, что урожай на одной полоске земли окупит
неурожай на другой, и что соседи их потеряют столько же, сколько
они сами.
Законы их отдавали землю в собственность крестьянину, и обычаи
велели молиться межевым камням. Но варварские законы о
собственности были хуже, чем вейские законы о справедливости, и
власти над землей у варваров было меньше, чем у вейца над
общинным полем. Как преступники, которые в каменоломнях
поворачиваются на нарах по команде, так и горцы на своих
собственных полосках сеяли по команде общины одно и то же - и
одновременно. Никто из них не сеял лишку и не обменивал его, а
человека, у которого урожай был слишком хорош, считали вором,
укравшим духов урожая у соседа.
А сеньоры? Сеньоры тоже не были на земле собственниками. Какой
смысл слабому покупать землю, если сильный ее отнимет? И какой
смысл сильному покупать землю, если ее можно отнять или получить
от короля, как дар? И всем хороши бесплатные милости - жаль
только, что король не может быть стеснен своей милостью и может
по закону отобрать землю обратно.
Даже право суда было такой же фиктивной собственностью. Разве
это сеньор судил? Он только получал судебные штрафы, а судила
община; сходились, звали местного шамана и выясняли правду:
отчего подохла корова, отчего выпал град? Тот тряс прутья и
находил виновника с "соленым глазом", - не нравились люди с
соленым глазом народу, не нравились, как и государству!
Пестрый всадник проскакал по недостроенному настилу, - один
плотник, как лягушка, нырнул в воду, - соскочил с коня, подбежал
к Даттаму, начал, захлебываясь, рассказывать: и о ночном
гадании, и о Марбоде Кукушонке, и о Белом Эльсиле.
- А чужеземец? - спросил Даттам. - Куда он делся из Золотого
храма?
- Ускакал после полудня! Словно ясновидец!
- Еще что? - осклабившись, сказал Даттам.
- Еще господину настоятелю кажется, что Арфарра затевает мерзкую
игру, и что Марбод Кукушонок, может, жив.
Даттам скатился со скалы, велел блюсти, как девицу, желтую
среднюю повозку, вскочил на коня и с десятью боевыми монахами
был таков.
* * *
Навстречу Бредшо попадалось довольно много народу, ехавшего на
ярмарку, а попутчиков что-то не было. Наконец повстречались
шесть деревянных фур, распряженные волы щипали травку. Девушка в
шелковых лентах окликнула его:
- Куда едешь?
Бредшо сказал:
- У меня вышла ссора с Марбодом Кукушонком. И такая крепкая
ссора, что, я боюсь, его дружинники за мной гонятся, несмотря на
золотое перемирие. Еду к графу Лахуры.
Девица поглядела, как Бредшо сидит на лошади, засмеялась:
- Ты думаешь, люди Кукушонка не догонят такого конника? -
Обмахнулась кончиком косы и добавила: - Ты уже проехал мимо
долины Пузырей. Раньше, когда по слову государя цвели деревья,
там зимой растили персики и манго для Ламассы, а теперь там все
провалилось в озеро. Я, однако, дам тебе палочку, - покойники
тебя не тронут, а людей там нет. А до долины, - засмеялась она и
снова обмахнулась толстой косой, - поедешь с нами. Если что, я
тебя в сене спрячу...
Бредшо подивился легкости, с какой можно добыть оберег от
покойников, однако вскоре понял, что актеры были не столько
актеры, сколько странствующие звериные мимы. По-вейски можно
было бы сказать, что они не переодевались, а превращались в
своих персонажей, ходили одноногие и с лопухами вместо ушей.
По-аломски этого сказать было нельзя, поскольку понятия
"переодеваться" и "воплощаться" выражались в нем одним словом.
Бредшо нашел недурной и саму женщину, и ее предложение. А если
его настигнут в заколдованном месте, - прекрасно. Два выстрела
из минного пистолета только укрепят репутацию покойных садоводов
из долины пузырей.
* * *
Дружинники Эльсила скакали всю ночь, а утром повстречались с
караваном звериных мимов. Стали спрашивать о чужеземце. Из
оранжевой фуры высунулась, бесстыдно оправляя паневу,
красавица-колдунья.
Эльсил смотрел на нее, а она хмурила бровки, изогнутые наподобие
лука, и взгляд - как стрела:
- Чужеземец? Белокурый, худощавый? Конь саврасый? Вечером
проскакал, - вроде на утиный шлях собирался.
Эльсил поскакал дальше. Дорога шевелилась, вспархивала птицами,
- на соседнем поле нагие девушки бесстыдно волочили зубом вверх
рало, проводя черту между жизнью и смертью, - а половина Эльсила
уже за этой чертой.
- Сними шапку, дурень, - сердито закричал Эльсил одному из
дружинников. - Не видишь - солнце восходит!
Через час заметили у придорожного камня черепаху и решили
погадать. Эльсил провел черты и резы и сказал:
- Сдается мне, что свора забежала вперед дичи.
И поворотил коня.
Один из дружинников заступил ему дорогу и сказал:
- Старая Лахута завистлива. Мало ли бывало неверных
предсказаний?
- Оставь его, - сказал другой дружинник. - Ты что, не видишь,
что у него из головы не идет эта колдунья. Вот бабы! Как
общинный выгон: пасутся все, а - ничье.
Через два часа всадники нагнали повозки.
Эльсил распахнул холщовую стенку, влез в фургон. Колдунья сидела
на охапке соломы и жгла в светильнике травку. Эльсил виновато
усмехнулся, снял с плеча шлем и колчан со стрелами. Девица, как
рыбка, повисла у него на шее. Эльсил неловко отстегнул пряжку у
плаща и кинул плащ куда-то вбок. Плащ вспорхнул и зацепился за
светильник. Тот хлопнулся вниз: горящее масло разлилось по полу,
солома вспыхнула. Колдунья страшно закричала и бросилась к
